Он снова опустился на диван, но читать был не в силах.
Он думал. Какие у них возможности отыскать его в Осло? Люнгсетские родные его адреса не скажут. А регистрационная контора? Числится ли его адрес там? Вполне вероятно, однако может ли посторонний человек запросто пойти туда и попросить чей-то адрес? Ермунн точно не помнил, но он как будто слышал, что для получения информации необходимо знать личный номер того, о ком наводишь справки. А дату рождения, которая составляет основу номера, они могли раздобыть в конторе люнгсетского священника. Помимо всего прочего существует и протокол обложения налогом. Он доступен каждому. Там-то адрес есть? В этом Ермунн тоже не был уверен, и тем не менее summa summarum: если бы они задумали отыскать, где он живет в Осло, их шансы на успех были бы весьма велики.
Следующий вопрос: чего бы они добились, придя к нему? Является ли он для них большой, средней или маленькой угрозой? Он вспомнил записанный на пленку разговор, в котором Терскстад сказал: «…нам кажется, опасности он не представляет. У этого молокососа материала с гулькин нос». Ну как, есть у молокососа материал? Терскстад явно считал, что нет, однако с той поры произошло много всякого. Ермунн, в частности, нанес визит в горы, к Стефансену. И там он бросил одно обвинение, произвел наугад выстрел, который мог бы причинить ощутимый урон, будь в этом обвинении хоть капелька правды. Он крикнул Стефансену: «Сколько времени у тебя скрывался Петтер Кристиан Хювик?» Что, если Хювик действительно после побега из тюремной больницы прятался там? Что, если его вывезли из страны через таинственный аэродром в горах? Тогда Ермунн, пожалуй, представляет большую опасность.
Он выпил еще молока и попытался рассуждать логично. Что Стефансен весьма сильно прореагировал на этот намек, было несомненно. Он даже бросился за ним вдогонку с собакой. Значит, утверждение могло оказаться верным. С другой стороны, если бы обвинение, брошенное Стефансену, было наглой ложью, разве это также не взбесило бы его? Вполне вероятно. Ergo, по реакции Стефансена Ермунн не мог судить о том, действительно ли Хювик скрывался в заброшенном шахтерском поселке.
Если же выходит, что Хювик не имел никакого отношения к бывшим и новым нацистам в Люнгсете, Ермунн представляет собой среднюю угрозу. Среднюю, поскольку был еще эпизод с Карстееном. Тут он также выстрелил наугад, а именно заявил, что Симон Хегген оставил письмо. Это и повлекло за собой гангстерский поступок узкомордого. Какого содержания могло быть такое письмо? Детские впечатления Ермунна, да и общение с Симоном во время учебы в университете со всей очевидностью подсказали ему, что его товарищ обладал сведениями о довольно многочисленной организации бывших нацистов, ведущих какую-то свою тайную деятельность, а также о том, что на подходе новое поколение, взращенное на той же идеологии. Ермунну вспомнилась одна из последних встреч с Симоном, когда тот, пьяненький и жалкий, вытащил отцовскую награду, железный крест. Вскоре Симон начал работать на трамвае, на том же маршруте, что Хадланн и Фарре, а всего через несколько недель он повесился. Почему?
Ермунну казалось, что теперь он знает ответ. Или, во всяком случае, знает достаточно, чтобы не считать этот его поступок загадочным и бессмысленным.
Симон был человек добрый и порядочный, временами чуть ли не доходивший до крайности в своем благородстве. Философия насилия была ему совершенно чужда. Он мог потерять сознание, если видел в кино жестокую сцену. Самыми близкими друзьями Симона были социалисты, и Ермунн был, пожалуй, ближайшим из них. Симон ни при каких обстоятельствах не предал бы этой дружбы. Помимо всего прочего, он был умен, образован, много читал. Однако, с другой стороны, были еще семейные традиции, верность идеалам, которые в свое время отстаивал и, видимо, продолжал отстаивать и поныне его отец. Не было сомнения в том, что Симону более или менее часто приходилось иметь дело с кругом людей, о которых он лишь изредка и – весьма поверхностно сообщал Ермунну и другим своим товарищам. Теперь-то Ермунн понимал, что это общение и нажим, которому он подвергался, тяготили Симона гораздо больше, чем можно было заключить по его озорным, шутливым высказываниям. Ему было чудовищно трудно, а Симон не относился к волевым натурам. Все это давило на него, давило настолько сильно, что сломало. Сначала он запил, потом пошли таблетки, наконец – веревка. Очевидно, начав работать на трамвае и поневоле чуть ли не ежедневно сталкиваясь с Хадланном и Фарре, Симон осознал, что его на всех парусах несет туда, куда он совершенно не хотел. Однако он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, возможно, даже пойти на разрыв с семьей, с отцом. Вот почему он выбрал the easy way out.
Такова была Ермуннова версия, которая теперь, почти десять лет спустя, подтверждалась реакцией Карстеена и записанным на пленку разговором в Музейном парке. Если бы Симон, как опасался Карстеен, действительно сообщил Ермунну нечто важное, тогда тот представлял бы среднюю угрозу.
Ермунн продолжил свою логическую цепочку. Если лее утверждение о том, что Хювик скрывался в заброшенных шахтах горы Квисет, было неверным, а Симон не имел никакого дела с организацией нацистов и не подвергался с их стороны никакому давлению, а повесился в минуту необъяснимой депрессии, – ну что ж, тогда Ермунн, судя по всему, представляет собой лишь небольшую или минимальную угрозу. Тогда его и впрямь можно назвать «молокососом, у которого материала с гулькин нос». Не более того.
Ермунн долго сидел, перебирая различные варианты. В конце концов он решил, что, скорее всего, представляет собой угрозу где-то между средней и большой. Так сказать, среднюю с плюсом.
Средний-с-Плюсом принял душ. Он вспотел, а после вчерашней выпивки и поездки на поезде особенно хотелось как следует помыться. Он снова и снова подставлял под горячие струи свое обнаженное тело, еще покрытое красивым бронзовым загаром с Мадейры. Он во весь голос распевал «Seemann, fahr nie wieder», настроение поднялось. Все-таки замечательно снова оказаться в своих четырех стенах! Он чувствовал себя все увереннее.
Он оделся и приделал на дверь предохранительную цепочку. Теперь к нему невозможно будет ворваться, не подняв такого шума, который бы услышали соседи по подъезду. Средний-с-Плюсом хотел обезопасить себя всеми возможными способами.
«Политические заправилы и представители диктатора в округе – как и все прочие власти – всегда были на стороне могущественных и богатых финкерос. Если властям удавалось лишить независимую индейскую семью земли, объявив недействительными ее права владения…» Ермунн опять удобно устроился на диване, но Б. Травен не сумел удержать его интерес. Внимание Ермунна захватили новые неотвязные мысли.
Чем чревато его положение Среднего-с-Плюсом? Стоял ли он рангом выше Пола Стейгана, Берге Фурре и Юна Мишлета? Предположим самое страшное, а именно что они попытаются прикончить его, – как они к этому подступятся? Не будут же они настолько глупы, чтобы предпринять попытку казни а-ля Хаделанн? Не пачками же у них убийцы вроде Юна Шарлеса Хоффа и Йонни Олсена? Нет, гораздо больше вероятность того, что они попробуют подстроить «несчастный случай». Однако для этого его нужно застать вне дома, где-нибудь на улице. Не смогут же они изобразить «несчастный случай», вломившись к нему в квартиру?
Строить дальнейшие догадки о том, какая его ожидает кара, показалось Ермунну делом неблагодарным. Психика и поведенческие реакции неофашистов содержали в себе слишком много непредсказуемого, а потому подходить к ним с обычными мерками логики было безнадежно.
В конце концов Ермунну удалось переключить свое внимание на Травена, на «Восстание повешенных». Книга увлекла его, и он до поздней ночи пролежал на диване, читая. На улице сеялся умиротворяющий дождик.
Утром Ермунн долго валялся в постели: приготовив себе поднос с завтраком, он продолжал, не вставая, читать Травена. Время уже близилось к двенадцати, когда книга была прочитана. Описанный Травеном ад на земле вызвал у Ермунна громкий вздох. По сравнению с этим его собственные затруднения были пустяковыми.
Поднявшись с постели, он ходил по квартире и прикидывал, как ему лучше спланировать день. На улице по-прежнему сыпал дождь, моросящий весенний дождь и Ермунн, открыв окно в спальне, вдыхал свежий воздух. Внизу, во дворе, кралась вдоль забора кошка, на каждом шагу брезгливо отряхивая лапы. На бельевой веревке сидело несколько распевавших во все горло дроздов. Очень скоро наступит чудесная летняя пора.
Бастион Люнгсет. Где в горах и озерах водится толстая переливающаяся форель. Как это там написано? «День был знойный и душный. Ни дуновения ветерка не рябило зеркальной поверхности лесного озера, которое отражало солнечные лучи прямо нам в лицо, слепя и обжигая нас, пока мы шли по его топкому берегу. Но за прибрежной полосой травы было видно, как по всему озерцу ходит и играет поверху мелкая рыбешка, а время от времени доносился и громкий всплеск, от которого расходились по воде круги, свидетельствовавшие о том, что там, в темной глубине, попадается и осанистая, упитанная форель».
«В темной глубине». Хищные рыбы редко показываются близко к поверхности, там занята своими невинными играми лишь мелочь. Ведь как обычно бывает? Вы приходите на берег живописного горного озера. Видите множество мелюзги, которая подстерегает мух и прочих насекомых, и думаете: вот где раздолье для форелевой молоди. Но в самой глубине обитают зубастые головорезы с огромной пастью. Их, может быть, десять, может, пятьдесят, а может, сто. И не исключено, что там притаилась гигантская щука, грознее которой не бывает, и уж если расплодится она, тогда…
Достав свои записи, Ермунн сел к письменному столу. Взрослое население Люнгсета составляет более трех тысяч человек. Исследование, которое он провел в библиотеке, показало, что примерно пятьдесят человек из живущих в настоящее время в Люнгсете, видимо, продолжают придерживаться нацистских взглядов. Из этих пятидесяти восемнадцать поселились в городе после войны. Вот это, очевидно, и были щуки, самые настоящие хищники. К ним нужно прибавить молодняк – последователей Блюхера, среди которых можно назвать Стефансена, Бруволла, Лаксвика и Эгила Вардена. Получается, скажем, компания человек в десять. Итого – шестьдесят. Шестьдесят человек, о которых Ермунн знал наверняка. Если добавить к этому наиболее вероятное число человек, о которых у Ермунна сведений не было, общее количество, видимо, перевалит за сотню. А это составляло три-четыре процента населения города. Число весьма высокое.
Однако фашизм – это не арифметика и подсчет процентов. Ермунн отодвинул свои записи в сторону. Как доказывает история, фашизм – это угнетение, кровь, пытки и насилие. Каждый честный человек должен решшельно и беспощадно выступать против любых политических группировок, которые склонны брать на вооружение эту идеологию.
Ермунн вдруг ощутил приступ тошноты. Он вспомнил серию телевизионных передач «Под знаком солнечного креста», созданную Хогеном Рингнесом. Он видел несколько эпизодов. Впечатление у него осталось самое отвратительное. Авторы передач поставили своей целью вызвать на разговор тех, кто долгие годы жил, так сказать, в тени. А. для того, чтобы вызвать их на разговор, нужно было гладить их по шерстке! Они оказались донельзя обидчивыми. Они не проявляли ни малейшего раскаяния в своих поступках. За исключением одного-двух более или менее приличных людей, они разглагольствовали о том, как несправедливо с ними обошлись, как неудачно все складывалось в эти послевоенные годы и так далее и тому подобное. А хуже всех был этот слюнтяй из Южной Америки, Аструп, сравнивший Квислинга с Харальдом Хорфагером!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Он думал. Какие у них возможности отыскать его в Осло? Люнгсетские родные его адреса не скажут. А регистрационная контора? Числится ли его адрес там? Вполне вероятно, однако может ли посторонний человек запросто пойти туда и попросить чей-то адрес? Ермунн точно не помнил, но он как будто слышал, что для получения информации необходимо знать личный номер того, о ком наводишь справки. А дату рождения, которая составляет основу номера, они могли раздобыть в конторе люнгсетского священника. Помимо всего прочего существует и протокол обложения налогом. Он доступен каждому. Там-то адрес есть? В этом Ермунн тоже не был уверен, и тем не менее summa summarum: если бы они задумали отыскать, где он живет в Осло, их шансы на успех были бы весьма велики.
Следующий вопрос: чего бы они добились, придя к нему? Является ли он для них большой, средней или маленькой угрозой? Он вспомнил записанный на пленку разговор, в котором Терскстад сказал: «…нам кажется, опасности он не представляет. У этого молокососа материала с гулькин нос». Ну как, есть у молокососа материал? Терскстад явно считал, что нет, однако с той поры произошло много всякого. Ермунн, в частности, нанес визит в горы, к Стефансену. И там он бросил одно обвинение, произвел наугад выстрел, который мог бы причинить ощутимый урон, будь в этом обвинении хоть капелька правды. Он крикнул Стефансену: «Сколько времени у тебя скрывался Петтер Кристиан Хювик?» Что, если Хювик действительно после побега из тюремной больницы прятался там? Что, если его вывезли из страны через таинственный аэродром в горах? Тогда Ермунн, пожалуй, представляет большую опасность.
Он выпил еще молока и попытался рассуждать логично. Что Стефансен весьма сильно прореагировал на этот намек, было несомненно. Он даже бросился за ним вдогонку с собакой. Значит, утверждение могло оказаться верным. С другой стороны, если бы обвинение, брошенное Стефансену, было наглой ложью, разве это также не взбесило бы его? Вполне вероятно. Ergo, по реакции Стефансена Ермунн не мог судить о том, действительно ли Хювик скрывался в заброшенном шахтерском поселке.
Если же выходит, что Хювик не имел никакого отношения к бывшим и новым нацистам в Люнгсете, Ермунн представляет собой среднюю угрозу. Среднюю, поскольку был еще эпизод с Карстееном. Тут он также выстрелил наугад, а именно заявил, что Симон Хегген оставил письмо. Это и повлекло за собой гангстерский поступок узкомордого. Какого содержания могло быть такое письмо? Детские впечатления Ермунна, да и общение с Симоном во время учебы в университете со всей очевидностью подсказали ему, что его товарищ обладал сведениями о довольно многочисленной организации бывших нацистов, ведущих какую-то свою тайную деятельность, а также о том, что на подходе новое поколение, взращенное на той же идеологии. Ермунну вспомнилась одна из последних встреч с Симоном, когда тот, пьяненький и жалкий, вытащил отцовскую награду, железный крест. Вскоре Симон начал работать на трамвае, на том же маршруте, что Хадланн и Фарре, а всего через несколько недель он повесился. Почему?
Ермунну казалось, что теперь он знает ответ. Или, во всяком случае, знает достаточно, чтобы не считать этот его поступок загадочным и бессмысленным.
Симон был человек добрый и порядочный, временами чуть ли не доходивший до крайности в своем благородстве. Философия насилия была ему совершенно чужда. Он мог потерять сознание, если видел в кино жестокую сцену. Самыми близкими друзьями Симона были социалисты, и Ермунн был, пожалуй, ближайшим из них. Симон ни при каких обстоятельствах не предал бы этой дружбы. Помимо всего прочего, он был умен, образован, много читал. Однако, с другой стороны, были еще семейные традиции, верность идеалам, которые в свое время отстаивал и, видимо, продолжал отстаивать и поныне его отец. Не было сомнения в том, что Симону более или менее часто приходилось иметь дело с кругом людей, о которых он лишь изредка и – весьма поверхностно сообщал Ермунну и другим своим товарищам. Теперь-то Ермунн понимал, что это общение и нажим, которому он подвергался, тяготили Симона гораздо больше, чем можно было заключить по его озорным, шутливым высказываниям. Ему было чудовищно трудно, а Симон не относился к волевым натурам. Все это давило на него, давило настолько сильно, что сломало. Сначала он запил, потом пошли таблетки, наконец – веревка. Очевидно, начав работать на трамвае и поневоле чуть ли не ежедневно сталкиваясь с Хадланном и Фарре, Симон осознал, что его на всех парусах несет туда, куда он совершенно не хотел. Однако он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, возможно, даже пойти на разрыв с семьей, с отцом. Вот почему он выбрал the easy way out.
Такова была Ермуннова версия, которая теперь, почти десять лет спустя, подтверждалась реакцией Карстеена и записанным на пленку разговором в Музейном парке. Если бы Симон, как опасался Карстеен, действительно сообщил Ермунну нечто важное, тогда тот представлял бы среднюю угрозу.
Ермунн продолжил свою логическую цепочку. Если лее утверждение о том, что Хювик скрывался в заброшенных шахтах горы Квисет, было неверным, а Симон не имел никакого дела с организацией нацистов и не подвергался с их стороны никакому давлению, а повесился в минуту необъяснимой депрессии, – ну что ж, тогда Ермунн, судя по всему, представляет собой лишь небольшую или минимальную угрозу. Тогда его и впрямь можно назвать «молокососом, у которого материала с гулькин нос». Не более того.
Ермунн долго сидел, перебирая различные варианты. В конце концов он решил, что, скорее всего, представляет собой угрозу где-то между средней и большой. Так сказать, среднюю с плюсом.
Средний-с-Плюсом принял душ. Он вспотел, а после вчерашней выпивки и поездки на поезде особенно хотелось как следует помыться. Он снова и снова подставлял под горячие струи свое обнаженное тело, еще покрытое красивым бронзовым загаром с Мадейры. Он во весь голос распевал «Seemann, fahr nie wieder», настроение поднялось. Все-таки замечательно снова оказаться в своих четырех стенах! Он чувствовал себя все увереннее.
Он оделся и приделал на дверь предохранительную цепочку. Теперь к нему невозможно будет ворваться, не подняв такого шума, который бы услышали соседи по подъезду. Средний-с-Плюсом хотел обезопасить себя всеми возможными способами.
«Политические заправилы и представители диктатора в округе – как и все прочие власти – всегда были на стороне могущественных и богатых финкерос. Если властям удавалось лишить независимую индейскую семью земли, объявив недействительными ее права владения…» Ермунн опять удобно устроился на диване, но Б. Травен не сумел удержать его интерес. Внимание Ермунна захватили новые неотвязные мысли.
Чем чревато его положение Среднего-с-Плюсом? Стоял ли он рангом выше Пола Стейгана, Берге Фурре и Юна Мишлета? Предположим самое страшное, а именно что они попытаются прикончить его, – как они к этому подступятся? Не будут же они настолько глупы, чтобы предпринять попытку казни а-ля Хаделанн? Не пачками же у них убийцы вроде Юна Шарлеса Хоффа и Йонни Олсена? Нет, гораздо больше вероятность того, что они попробуют подстроить «несчастный случай». Однако для этого его нужно застать вне дома, где-нибудь на улице. Не смогут же они изобразить «несчастный случай», вломившись к нему в квартиру?
Строить дальнейшие догадки о том, какая его ожидает кара, показалось Ермунну делом неблагодарным. Психика и поведенческие реакции неофашистов содержали в себе слишком много непредсказуемого, а потому подходить к ним с обычными мерками логики было безнадежно.
В конце концов Ермунну удалось переключить свое внимание на Травена, на «Восстание повешенных». Книга увлекла его, и он до поздней ночи пролежал на диване, читая. На улице сеялся умиротворяющий дождик.
Утром Ермунн долго валялся в постели: приготовив себе поднос с завтраком, он продолжал, не вставая, читать Травена. Время уже близилось к двенадцати, когда книга была прочитана. Описанный Травеном ад на земле вызвал у Ермунна громкий вздох. По сравнению с этим его собственные затруднения были пустяковыми.
Поднявшись с постели, он ходил по квартире и прикидывал, как ему лучше спланировать день. На улице по-прежнему сыпал дождь, моросящий весенний дождь и Ермунн, открыв окно в спальне, вдыхал свежий воздух. Внизу, во дворе, кралась вдоль забора кошка, на каждом шагу брезгливо отряхивая лапы. На бельевой веревке сидело несколько распевавших во все горло дроздов. Очень скоро наступит чудесная летняя пора.
Бастион Люнгсет. Где в горах и озерах водится толстая переливающаяся форель. Как это там написано? «День был знойный и душный. Ни дуновения ветерка не рябило зеркальной поверхности лесного озера, которое отражало солнечные лучи прямо нам в лицо, слепя и обжигая нас, пока мы шли по его топкому берегу. Но за прибрежной полосой травы было видно, как по всему озерцу ходит и играет поверху мелкая рыбешка, а время от времени доносился и громкий всплеск, от которого расходились по воде круги, свидетельствовавшие о том, что там, в темной глубине, попадается и осанистая, упитанная форель».
«В темной глубине». Хищные рыбы редко показываются близко к поверхности, там занята своими невинными играми лишь мелочь. Ведь как обычно бывает? Вы приходите на берег живописного горного озера. Видите множество мелюзги, которая подстерегает мух и прочих насекомых, и думаете: вот где раздолье для форелевой молоди. Но в самой глубине обитают зубастые головорезы с огромной пастью. Их, может быть, десять, может, пятьдесят, а может, сто. И не исключено, что там притаилась гигантская щука, грознее которой не бывает, и уж если расплодится она, тогда…
Достав свои записи, Ермунн сел к письменному столу. Взрослое население Люнгсета составляет более трех тысяч человек. Исследование, которое он провел в библиотеке, показало, что примерно пятьдесят человек из живущих в настоящее время в Люнгсете, видимо, продолжают придерживаться нацистских взглядов. Из этих пятидесяти восемнадцать поселились в городе после войны. Вот это, очевидно, и были щуки, самые настоящие хищники. К ним нужно прибавить молодняк – последователей Блюхера, среди которых можно назвать Стефансена, Бруволла, Лаксвика и Эгила Вардена. Получается, скажем, компания человек в десять. Итого – шестьдесят. Шестьдесят человек, о которых Ермунн знал наверняка. Если добавить к этому наиболее вероятное число человек, о которых у Ермунна сведений не было, общее количество, видимо, перевалит за сотню. А это составляло три-четыре процента населения города. Число весьма высокое.
Однако фашизм – это не арифметика и подсчет процентов. Ермунн отодвинул свои записи в сторону. Как доказывает история, фашизм – это угнетение, кровь, пытки и насилие. Каждый честный человек должен решшельно и беспощадно выступать против любых политических группировок, которые склонны брать на вооружение эту идеологию.
Ермунн вдруг ощутил приступ тошноты. Он вспомнил серию телевизионных передач «Под знаком солнечного креста», созданную Хогеном Рингнесом. Он видел несколько эпизодов. Впечатление у него осталось самое отвратительное. Авторы передач поставили своей целью вызвать на разговор тех, кто долгие годы жил, так сказать, в тени. А. для того, чтобы вызвать их на разговор, нужно было гладить их по шерстке! Они оказались донельзя обидчивыми. Они не проявляли ни малейшего раскаяния в своих поступках. За исключением одного-двух более или менее приличных людей, они разглагольствовали о том, как несправедливо с ними обошлись, как неудачно все складывалось в эти послевоенные годы и так далее и тому подобное. А хуже всех был этот слюнтяй из Южной Америки, Аструп, сравнивший Квислинга с Харальдом Хорфагером!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23