Нет, они не пустили Пеньковскому кровь - они высосали его силы голодом и бессонницей. Передо мной лишь его тень. Меня начинает мутить. Я хочу, чтобы он пошевелился, - но он не шевелится.
Алекс, что они сделали с тобой?
Маня ведут назад. Подполковник говорит мне через переводчика:
- Вы сейчас видели предателя Пеньковского, мистер Винн. Он рассказал нам все, так что запираться совершенно бессмысленно.
- Я уверен, что он сказал правду. А правда, как ему отлично известно, состоит в том, что я был в Советском Союзе только как бизнесмен - и ни в каком другом качестве.
- А как быть с письмами и пакетами? - Он улыбается гаденькой улыбкой: У нас есть фотографии, на которых ясно видно, как вам передают пакеты. Отрицать это просто глупо с вашей стороны.
Теперь надо соображать очень быстро. Одно из правил, которое мне неустанно повторяли во время подготовки, заключается в следующем: никогда не отрицайте того, что наверняка известно следователю. Отрицание установленных фактов разрушает у следователя иллюзию, что он по капле выдавливает из вас правду. У нас с Алексом была договоренность: в случае ареста признаваться лишь в том, что уже известно, но твердо настаивать, что я только бизнесмен, и ничего больше. Уверен: что бы они с ним ни делали, он будет придерживаться этой версии. Поэтому я говорю:
- Да он действительно передавал через меня какието письма и посылки адресатам в Лондоне и Париже. По его словам, это были деловые письма и подарки. Он просил меня передать их просто потому, что это позволяло сэкономить время. Я не читал этих писем и не рылся в посылках, поэтому не имею ни малейшего представления об их содержимом.
- Но вы, конечно, помните какие-нибудь фамилии и адреса на конвертах?
- Боюсь, что нет. Я не любопытен. Передав их по назначению, я об этом просто забывал.
- А я-то думал, что, как и положено профессиональному шпиону, вы запоминаете такие вещи автоматически!
Я любезно отвечаю:
- Но я не профессиональный шпион!
Уже несколько суток у меня сильно болит нога; ночью мне кажется, что стальные спицы в моем бедре превращаются в леденящие и колющие сосульки. Мои тюремные ботинки сильно жмут: я говорю заместителю начальника тюрьмы, что нечего надеяться на мое сотрудничество со следователями, пока я передвигаюсь, подобно крабу. К моему удивлению, через час заместитель возвращается и заявляет, что вернет не только мои ботинки, но и всю одежду. На допросе подполковник делает гримасу, отдаленно похожую на улыбку, и говорит:
- Ну вот видите, мистер Винн, мы ведем себя вполне прилично, обращаемся с вами культурно.
- Очень рад. Надеюсь, культурное обращение подразумевает и право на бритье, - отвечаю я, почесывая свою щетину. - По-моему, эта растительность просто неприлична.
- Бритва запрещена, мистер Винн. Я уверен, что вы понимаете: нам совсем не хочется, чтобы вы порезались.
- В моем чемодане есть электробритва.
- Электробритвой пользоваться можно.
И вот я уже бреюсь в своей камере. Но ежедневные допросы продолжаются и начинают действовать на меня как снотворное из-за монотонности и отсутствия криков.
Мне дают послушать магнитофонную запись нашего разговора с Пеньковским, который происходил в ресторане:
Алекс благодарил меня за переданное ему письмо.
- От кого было это письмо, господин Винн?
- Не уверен, что помню точно, но, кажется, от какого-то парижского бизнесмена.
- А почему надо было привозить письма из Парижа контрабандным путем?
- Прошу прощения, но контрабандой я не занимаюсь.
Я согласился передать письмо, потому что - думаю, вы не станете этого отрицать - советская почта - не самая оперативная в мире.
- Разве вам было неизвестно, господин Винн, что доставлять письма контрабандным путем запрещено?
Уже из одного этого совершенно ясно, что вы шпион!
- Не вижу никакой связи. Я не знал, что передавать письма запрещено. У нас, в демократических странах Запада, это обычная дружеская услуга. Мне не были известны ваши порядки, но это еще не делает меня шпионом.
День за днем бесконечные монотонные вопросы: металлический голос подполковника и мягкий - переводчика, под молчаливо взирающим со стены Лениным. Я не перестаю спрашивать себя, что означает возврат моей одежды, электробритвы и сравнительное улучшение питания. Не воображают ведь они, в самом деле, что одежда и несколько кусков пищи развяжут мне язык? Крестики на моем календаре говорят о том, что я нахожусь на Лубянке больше полутора месяцев, в течение которых по-прежнему отрицаю все, кроме нескольких фактов, не дающих возможности даже советскому суду признать меня шпионом. Нет, причина этой снисходительности, наверное, в другом: судя по всему, британское посольство подняло шум и вынудило их разрешить мне свидание с его представителем. Разумеется, в случае визита британского дипломата я должен хорошо выглядеть и не жаловаться на слишком дурное обращение.
Похоже, так оно и есть: в одно прекрасное утро меня приводят в комнату, где стоят мои чемоданы, просят показать мой лучший костюм и через час приносят его вычищенным и выглаженным - вместе с галстуком и начищенными ботинками. Как только я одеваюсь, надсмотрщик и охранник - оба в штатском - ведут меня в административный корпус. По дороге я замечаю, что все другие охранники тоже одеты в гражданские костюмы. В честь визитера? Я думаю о том, кто это может быть, знаю ли я его. Охранник тем временем подводит меня к какойто двери, из-за которой появляется переводчик. Он меня предупреждает:
- Мистер Винн, сейчас вы зайдете в эту комнату и увидите там человека, которому будете очень рады. Но помните: если вы скажете что-нибудь плохое о Советском Союзе, ваше свидание будет немедленно прервано!
Войдя в комнату, я вижу подполковника в цивильном костюме - но рядом с ним стоит не представитель посольства, а моя жена.
В первый миг я не верю своим глазам. По всему моему телу пробегает дрожь, голова начинает кружиться, и я спрашиваю себя, не сошел ли я с ума. Переводчик предупредил меня о свидании с каким-то человеком, но это не какой-то человек - это Шейла.
Мы молча обнимаемся: я чувствую тепло ее тела, ее кожу сквозь платье, щеку, прижатую к моей. Когда мы отстраняемся друг от друга, она улыбается и говорит: "Привет, Грев!" А я - я не в состоянии произнести ни слова, меня бьет дрожь, и я могу только плакать: это не потоки слез, это маленькие слезинки, которые жгут мне глаза.
Шейла - славная девочка, она не плачет, хотя я вижу, как трудно ей сдерживаться. "Ну вот я и здесь, - говорит она. - Тебе от всех привет, особенно от Эндрю!" Овладев собой, я спрашиваю, получил ли Эндрю игрушечную гоночную машину, которую я послал ему из Вены, и она отвечает, что получил, машина замечательная: "А теперь посмотри: я привезла тебе кое-что из вещей".
На полу стоит чемодан. Подполковник делает знак переводчику - тот кладет чемодан на стол и открывает его. Внутри находятся ботинки на меху, перчатки, шерстяное белье, два толстых свитера и теплые носки. И еще много сигарет и бутылка виски.
Подполковник сообщает, что нам дается один час, и жестом приглашает сесть. Потом осматривает содержимое чемодана, разрешая кивком головы все, кроме виски.
Нам переводят его шутку: лучше бы миссис Винн взяла эту бутылку с собой, чтобы не замерзнуть на обратном пути. Мы садимся за стол, Шейла протягивает ко мне руки, мы сцепляем пальцы и попеременно сжимаем их, один за другим, как мы любили когда-то делать. Воспоминания о прикосновении ее рук и звуке ее голоса я отнес к числу запретных здесь, на Лубянке. Когда ночью они все-таки начинали меня одолевать, я принимался декламировать про себя стихи или составлять планы на будущее. Но сейчас я уже не борюсь с собой, я сжимаю ей руки и вглядываюсь в ее лицо.
Она рассказывает об Эндрю, о своих делах, о друзьях и соседях. В ее глазах я вижу наш дом. Она спрашивает, как меня кормят. Я отвечаю: "Неплохо, но не совсем так, как дома".
- Наверное, ты бы не отказался от гуляша?
- Безусловно, нет.
- Последнее время я его не готовлю.
- Но ты ведь не разучилась, правда?
- Нет, не разучилась.
Ее наручные часы показывают, что прошло уже полчаса: увидев, куда я смотрю, она поворачивает их на внутреннюю сторону запястья, слегка улыбается и продолжает свой рассказ.
В присутствии переводчика нет никакого смысла хитрить, вставить, например, какую-нибудь фразу с двойным смыслом, - Да, впрочем, и нет нужды передавать шифрованные послания. И мне вовсе не хочется, чтобы она разделила мою участь.
Нам остается только несколько минут. Я хочу слушать и слушать ее рассказы об Эндрю, о доме... Когда мы обсуждаем, что лучше подарить Эндрю на Рождество, подполковник делает знак переводчику, и тот объявляет:
"Вам пора прощаться, свидание окончено!"
Мы встаем. Появляются надзиратель с охранником.
Меня охватывает оцепенение. Ведь должен же быть какой-то выход... Но выхода нет. Шейла обнимает меня, быстро целует в губы и мягко подталкивает к двери. Я выхожу не оглядываясь.
Меня приводят в камеру, охранник вносит туда охапку моих вещей, затем дверь запирают, и я остаюсь один.
Невозможно было представить ее приезд сюда, а теперь так же невозможно смириться с мыслью, что она уехала. Я сажусь на кровать, все еще чувствуя вкус ее губ.
Наступившую пустоту слишком трудно описать.
У меня нет даже слез.
Когда в апреле 1961 года Алекс широкими шагами вышел из помещения таможни в главный зал лондонского аэропорта, он нес два тяжелых чемодана с такой легкостью, будто это были спичечные коробки. Поскольку с ним были еще шесть соотечественников, он поздоровался со мной с официальной сдержанностью и представил всех шестерых. Но когда мы вошли в гостиницу, расположенную недалеко от Марбл-Арч [Триумфальная арка в Лондоне], и его коллег развели по номерам, он схватил меня в медвежьи объятия и воскликнул: "Я не могу в это поверить, Гревил, просто не могу поверить!"
Всех членов советской делегации поселили в двухместных номерах - только Алексу достался одноместный, что позволяло ему после окончания официальной программы незаметно уходить ночью в расположенный поблизости дом, где начиналась его другая, настоящая работа.
Один этаж этого дома был арендован британской разведкой. В большинстве помещений там работали правительственные служащие, не подозревавшие о том, что происходит за дверьми остальных комнат. За дверьми же были два или три кабинета, комната для совещаний и - самое главное-операционный центр. Здесь были размещены пишущие машинки, магнитофоны, шифровальные аппараты, радиоаппаратура, фильмоскопы и кинопроекторы и установлена прямая телефонная связь с Вашингтоном. Дежурство несли стенографистки, машинистки, переводчики, врач, вооруженный стетоскопом, шприцем и тонизирующими медикаментами - для того чтобы Алекс, который за все время своего пребывания в Лондоне ни разу не спал больше трех часов в сутки, чувствовал себя свежим и бодрым, - и, конечно, череда офицеров британской и американской разведок.
Привезенные мной материалы так поразили Лондон -- который, надо отдать ему должное, не проявил эгоизма и поделился бесценной информацией с американцами, - что в первую же ночь в комнате для совещаний собралось много людей, которым не терпелось познакомиться с Пеньковским лично.
Поскольку мое присутствие на этой встрече не было сочтено необходимым, Алекс, зайдя в комнату, увидел только незнакомые лица. Среди многочисленных собравшихся были, в частности, руководители разведслужб и некая очень высокопоставленная персона, чье имя - одно из самых известных в Англии. Все они начали по очереди приветствовать Алекса. Однако тот, оглядев комнату, спросил: "А где Гревил Винн?" - и, несмотря на всевозможные заверения, отказался говорить с кем бы то ни было до тех пор, пока меня не вызвали из моего дома в Челси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Алекс, что они сделали с тобой?
Маня ведут назад. Подполковник говорит мне через переводчика:
- Вы сейчас видели предателя Пеньковского, мистер Винн. Он рассказал нам все, так что запираться совершенно бессмысленно.
- Я уверен, что он сказал правду. А правда, как ему отлично известно, состоит в том, что я был в Советском Союзе только как бизнесмен - и ни в каком другом качестве.
- А как быть с письмами и пакетами? - Он улыбается гаденькой улыбкой: У нас есть фотографии, на которых ясно видно, как вам передают пакеты. Отрицать это просто глупо с вашей стороны.
Теперь надо соображать очень быстро. Одно из правил, которое мне неустанно повторяли во время подготовки, заключается в следующем: никогда не отрицайте того, что наверняка известно следователю. Отрицание установленных фактов разрушает у следователя иллюзию, что он по капле выдавливает из вас правду. У нас с Алексом была договоренность: в случае ареста признаваться лишь в том, что уже известно, но твердо настаивать, что я только бизнесмен, и ничего больше. Уверен: что бы они с ним ни делали, он будет придерживаться этой версии. Поэтому я говорю:
- Да он действительно передавал через меня какието письма и посылки адресатам в Лондоне и Париже. По его словам, это были деловые письма и подарки. Он просил меня передать их просто потому, что это позволяло сэкономить время. Я не читал этих писем и не рылся в посылках, поэтому не имею ни малейшего представления об их содержимом.
- Но вы, конечно, помните какие-нибудь фамилии и адреса на конвертах?
- Боюсь, что нет. Я не любопытен. Передав их по назначению, я об этом просто забывал.
- А я-то думал, что, как и положено профессиональному шпиону, вы запоминаете такие вещи автоматически!
Я любезно отвечаю:
- Но я не профессиональный шпион!
Уже несколько суток у меня сильно болит нога; ночью мне кажется, что стальные спицы в моем бедре превращаются в леденящие и колющие сосульки. Мои тюремные ботинки сильно жмут: я говорю заместителю начальника тюрьмы, что нечего надеяться на мое сотрудничество со следователями, пока я передвигаюсь, подобно крабу. К моему удивлению, через час заместитель возвращается и заявляет, что вернет не только мои ботинки, но и всю одежду. На допросе подполковник делает гримасу, отдаленно похожую на улыбку, и говорит:
- Ну вот видите, мистер Винн, мы ведем себя вполне прилично, обращаемся с вами культурно.
- Очень рад. Надеюсь, культурное обращение подразумевает и право на бритье, - отвечаю я, почесывая свою щетину. - По-моему, эта растительность просто неприлична.
- Бритва запрещена, мистер Винн. Я уверен, что вы понимаете: нам совсем не хочется, чтобы вы порезались.
- В моем чемодане есть электробритва.
- Электробритвой пользоваться можно.
И вот я уже бреюсь в своей камере. Но ежедневные допросы продолжаются и начинают действовать на меня как снотворное из-за монотонности и отсутствия криков.
Мне дают послушать магнитофонную запись нашего разговора с Пеньковским, который происходил в ресторане:
Алекс благодарил меня за переданное ему письмо.
- От кого было это письмо, господин Винн?
- Не уверен, что помню точно, но, кажется, от какого-то парижского бизнесмена.
- А почему надо было привозить письма из Парижа контрабандным путем?
- Прошу прощения, но контрабандой я не занимаюсь.
Я согласился передать письмо, потому что - думаю, вы не станете этого отрицать - советская почта - не самая оперативная в мире.
- Разве вам было неизвестно, господин Винн, что доставлять письма контрабандным путем запрещено?
Уже из одного этого совершенно ясно, что вы шпион!
- Не вижу никакой связи. Я не знал, что передавать письма запрещено. У нас, в демократических странах Запада, это обычная дружеская услуга. Мне не были известны ваши порядки, но это еще не делает меня шпионом.
День за днем бесконечные монотонные вопросы: металлический голос подполковника и мягкий - переводчика, под молчаливо взирающим со стены Лениным. Я не перестаю спрашивать себя, что означает возврат моей одежды, электробритвы и сравнительное улучшение питания. Не воображают ведь они, в самом деле, что одежда и несколько кусков пищи развяжут мне язык? Крестики на моем календаре говорят о том, что я нахожусь на Лубянке больше полутора месяцев, в течение которых по-прежнему отрицаю все, кроме нескольких фактов, не дающих возможности даже советскому суду признать меня шпионом. Нет, причина этой снисходительности, наверное, в другом: судя по всему, британское посольство подняло шум и вынудило их разрешить мне свидание с его представителем. Разумеется, в случае визита британского дипломата я должен хорошо выглядеть и не жаловаться на слишком дурное обращение.
Похоже, так оно и есть: в одно прекрасное утро меня приводят в комнату, где стоят мои чемоданы, просят показать мой лучший костюм и через час приносят его вычищенным и выглаженным - вместе с галстуком и начищенными ботинками. Как только я одеваюсь, надсмотрщик и охранник - оба в штатском - ведут меня в административный корпус. По дороге я замечаю, что все другие охранники тоже одеты в гражданские костюмы. В честь визитера? Я думаю о том, кто это может быть, знаю ли я его. Охранник тем временем подводит меня к какойто двери, из-за которой появляется переводчик. Он меня предупреждает:
- Мистер Винн, сейчас вы зайдете в эту комнату и увидите там человека, которому будете очень рады. Но помните: если вы скажете что-нибудь плохое о Советском Союзе, ваше свидание будет немедленно прервано!
Войдя в комнату, я вижу подполковника в цивильном костюме - но рядом с ним стоит не представитель посольства, а моя жена.
В первый миг я не верю своим глазам. По всему моему телу пробегает дрожь, голова начинает кружиться, и я спрашиваю себя, не сошел ли я с ума. Переводчик предупредил меня о свидании с каким-то человеком, но это не какой-то человек - это Шейла.
Мы молча обнимаемся: я чувствую тепло ее тела, ее кожу сквозь платье, щеку, прижатую к моей. Когда мы отстраняемся друг от друга, она улыбается и говорит: "Привет, Грев!" А я - я не в состоянии произнести ни слова, меня бьет дрожь, и я могу только плакать: это не потоки слез, это маленькие слезинки, которые жгут мне глаза.
Шейла - славная девочка, она не плачет, хотя я вижу, как трудно ей сдерживаться. "Ну вот я и здесь, - говорит она. - Тебе от всех привет, особенно от Эндрю!" Овладев собой, я спрашиваю, получил ли Эндрю игрушечную гоночную машину, которую я послал ему из Вены, и она отвечает, что получил, машина замечательная: "А теперь посмотри: я привезла тебе кое-что из вещей".
На полу стоит чемодан. Подполковник делает знак переводчику - тот кладет чемодан на стол и открывает его. Внутри находятся ботинки на меху, перчатки, шерстяное белье, два толстых свитера и теплые носки. И еще много сигарет и бутылка виски.
Подполковник сообщает, что нам дается один час, и жестом приглашает сесть. Потом осматривает содержимое чемодана, разрешая кивком головы все, кроме виски.
Нам переводят его шутку: лучше бы миссис Винн взяла эту бутылку с собой, чтобы не замерзнуть на обратном пути. Мы садимся за стол, Шейла протягивает ко мне руки, мы сцепляем пальцы и попеременно сжимаем их, один за другим, как мы любили когда-то делать. Воспоминания о прикосновении ее рук и звуке ее голоса я отнес к числу запретных здесь, на Лубянке. Когда ночью они все-таки начинали меня одолевать, я принимался декламировать про себя стихи или составлять планы на будущее. Но сейчас я уже не борюсь с собой, я сжимаю ей руки и вглядываюсь в ее лицо.
Она рассказывает об Эндрю, о своих делах, о друзьях и соседях. В ее глазах я вижу наш дом. Она спрашивает, как меня кормят. Я отвечаю: "Неплохо, но не совсем так, как дома".
- Наверное, ты бы не отказался от гуляша?
- Безусловно, нет.
- Последнее время я его не готовлю.
- Но ты ведь не разучилась, правда?
- Нет, не разучилась.
Ее наручные часы показывают, что прошло уже полчаса: увидев, куда я смотрю, она поворачивает их на внутреннюю сторону запястья, слегка улыбается и продолжает свой рассказ.
В присутствии переводчика нет никакого смысла хитрить, вставить, например, какую-нибудь фразу с двойным смыслом, - Да, впрочем, и нет нужды передавать шифрованные послания. И мне вовсе не хочется, чтобы она разделила мою участь.
Нам остается только несколько минут. Я хочу слушать и слушать ее рассказы об Эндрю, о доме... Когда мы обсуждаем, что лучше подарить Эндрю на Рождество, подполковник делает знак переводчику, и тот объявляет:
"Вам пора прощаться, свидание окончено!"
Мы встаем. Появляются надзиратель с охранником.
Меня охватывает оцепенение. Ведь должен же быть какой-то выход... Но выхода нет. Шейла обнимает меня, быстро целует в губы и мягко подталкивает к двери. Я выхожу не оглядываясь.
Меня приводят в камеру, охранник вносит туда охапку моих вещей, затем дверь запирают, и я остаюсь один.
Невозможно было представить ее приезд сюда, а теперь так же невозможно смириться с мыслью, что она уехала. Я сажусь на кровать, все еще чувствуя вкус ее губ.
Наступившую пустоту слишком трудно описать.
У меня нет даже слез.
Когда в апреле 1961 года Алекс широкими шагами вышел из помещения таможни в главный зал лондонского аэропорта, он нес два тяжелых чемодана с такой легкостью, будто это были спичечные коробки. Поскольку с ним были еще шесть соотечественников, он поздоровался со мной с официальной сдержанностью и представил всех шестерых. Но когда мы вошли в гостиницу, расположенную недалеко от Марбл-Арч [Триумфальная арка в Лондоне], и его коллег развели по номерам, он схватил меня в медвежьи объятия и воскликнул: "Я не могу в это поверить, Гревил, просто не могу поверить!"
Всех членов советской делегации поселили в двухместных номерах - только Алексу достался одноместный, что позволяло ему после окончания официальной программы незаметно уходить ночью в расположенный поблизости дом, где начиналась его другая, настоящая работа.
Один этаж этого дома был арендован британской разведкой. В большинстве помещений там работали правительственные служащие, не подозревавшие о том, что происходит за дверьми остальных комнат. За дверьми же были два или три кабинета, комната для совещаний и - самое главное-операционный центр. Здесь были размещены пишущие машинки, магнитофоны, шифровальные аппараты, радиоаппаратура, фильмоскопы и кинопроекторы и установлена прямая телефонная связь с Вашингтоном. Дежурство несли стенографистки, машинистки, переводчики, врач, вооруженный стетоскопом, шприцем и тонизирующими медикаментами - для того чтобы Алекс, который за все время своего пребывания в Лондоне ни разу не спал больше трех часов в сутки, чувствовал себя свежим и бодрым, - и, конечно, череда офицеров британской и американской разведок.
Привезенные мной материалы так поразили Лондон -- который, надо отдать ему должное, не проявил эгоизма и поделился бесценной информацией с американцами, - что в первую же ночь в комнате для совещаний собралось много людей, которым не терпелось познакомиться с Пеньковским лично.
Поскольку мое присутствие на этой встрече не было сочтено необходимым, Алекс, зайдя в комнату, увидел только незнакомые лица. Среди многочисленных собравшихся были, в частности, руководители разведслужб и некая очень высокопоставленная персона, чье имя - одно из самых известных в Англии. Все они начали по очереди приветствовать Алекса. Однако тот, оглядев комнату, спросил: "А где Гревил Винн?" - и, несмотря на всевозможные заверения, отказался говорить с кем бы то ни было до тех пор, пока меня не вызвали из моего дома в Челси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16