Я в столицу больше не ходок. Мне рога не к лицу. Лучше деньгами сорить. Я теперь владелец кафе.
- Не кафе, а дешевой и грязной пивнушки. Он все врет, - снова проапеллировала Соня Лубкова к Григорию, - он и в городе не скажет ничего лишнего, побоится. Он не либерал больше, даже вообще не мыслящий человек, он теперь лишь пустышка и жулик. Лишний человек. Благонамеренный баран, только что без рогов. Даже вот ногу сломал, а ведь мы с ним собирались отправиться в заповедник, к моей тете, и переночевать там. Теперь мне придется взять с собой вас, добрейший Григорий.
- Я ноги не ломал! - заверещал Макаронов, осознавая утрату Сониных милостей. - Она не сломана! Я только зашибся! И в заповедник с тобой пойду я, а не он!
Он оскалился, защищая свой мирок, для Григория чуждый и почти неправдоподобный. Григорий растерянно смотрел, как этот желеобразный парень, жалкий и ядовитый, лежит между ними, его врачевателями, и надеется из оскала выдавить плевок, который его, Григория Чудова, покроет с головы до ног. Кто знает, что случилось бы, дойди Макаронов в своей ревности до последнего предела. Он зашелся в крике, но Григорий скоро с удивлением обнаружил, что это уже не крик полного сил и ярости мужского организма, у которого отнимают самку, а беспомощный детский писк, раздавшийся вдруг у его ног. Теперь Макаронов, запрокинув между подушками багровое лицо, корчился, как под воздействием тока, и Григорий, быстро ориентируясь, уловил, что руки Сони Лубковой превратили медицинскую помощь в намеренное причинение боли. Она, подмигивая новому другу, без зазрения совести выворачивала пострадавшую макароновскую ногу. Макаронову же, ошалевшему от боли, казалось, что Григорий в благодарность за эту расправу целует Соню Лубкову в шею и щеки, и он в умоисступлении слепо протягивал руки, чтобы растащить их. Моя невеста! крикнул он. Оставив больного в полузабытьи, Григорий и Соня Лубкова вышли на улицу, и демоническая девушка одобрительно произнесла:
- Ты не кажешься мне трусом.
- А чего мне бояться? - спросил Григорий, пожимая плечами.
В дорогу Соня надела соломенную шляпку с широкими полями и красным бантом. Она едва доставала Григорию до плеча, но непоседливость постоянно принуждала ее как-то бессмысленно резвиться, шаловливо скакать, забегать вперед, и когда Григорий смотрел на нее со стороны, почти издалека, она казалась ему великаншей. До заповедника путь был не близкий, а духота как будто растягивала его до невозможности. Странен был задор девушки в таком отупляющем, унылом путешествии. Ее тетушка исправно трудилась в заповеднике сторожихой, но сегодня ночью ей непременно нужно было остаться дома, и она попросила племянницу подменить ее. Предваряя возможный вопрос, хотя бы и не высказанный вслух, поэтесса растолковала Григорию, что ее отец и тетушка давно и навсегда поссорились и директора теперь никакая сила не заставит помочь сестре занять более достойное место в жизни. Той приходится выкручиваться самой. Но она не ропщет, да и можно ли роптать на судьбу, если ты служишь, пусть даже только сторожихой, в столь замечательном месте, как заповедник? Бывал ли московский гость в беловодском заповеднике деревянного зодчества? Не бывал? Это большое упущение с его стороны. И Соня Лубкова принялась роптать на духовную лень и равнодушие Григория.
Затем она перешла к устному воссозданию образа заповедника, который нередко воспевала в своем творчестве. Ее летучие, взвивающиеся искрами и стремительно исчезающие из виду слова рисовали Григорию беглые картинки бревенчатых церквушек, крестьянских домов, ветряных мельниц. Оказывая сопротивление творческим потугам своей спутницы, Григорий в душе уже отторгал навязываемый образ свезенных из каких-то забытых Богом и людьми деревенек строений и взращивал нечто такое, что не только объединяло их всех в одно целое, но и существовало на месте будущего заповедника задолго до того, как в чьей-то голове возникла идея его создания. А если там не было ничего? О нет, воображение не терпело пустоты. Получалось что-то среднее между домом зажиточного крестьянина прошлого века, весьма древней церковью и совсем уже из незапамятных времен ветряной мельницей. И в таком "доме" Григорию хотелось жить. Но выстроенное его фантазией диво приходилось брать в кавычки, а из этого обстоятельства, навязанного стилем, выметнулось вдохновение и полилась поэзия. Не воображение воздвигло волшебный "дом", а был таинственный человек, не сберегший для истории свое имя, который давным-давно пришел в эти края и затеял большую стройку, ожидая людей и вместе с ними Григория. Вот как следует жить! Строить ни для кого в частности, но ожидая всех, для всех. Ожидая "Григория". "Дом" и "Григорий" слились в "дом Григория".
Григорий ощутил происходящее в нем становление поэта, некое поэтическое умствование, еще холодное и аналитическое, однако непостижимым образом затрагивающее самые потаенные струны его души. Он начинает писать неплохие стихи. А шли он и Соня лесом. Глаза девушки важно смотрели на дорогу, влажные, как у вечно занятого едой животного, губы были плотно сжаты, носик вздернут, поступь солидна, хвост трубой, - все как обычно в таких случаях с такими девушками, и на Григория даже слегка повеяло его женой с ее неизменным выражением суровости, какого-то аскетического апломба. Григория в его новой жизни веселило, что жена без удивления и ропота прислала ему деньги. Есть на что жить и отчасти развернуться! Он спросил Соню, что значит ее преображение, отчего же она сделалась так необыкновенно сурова. Поэтесса не помедлила с ответом, ей, конечно же, давно не терпелось доверить кому-нибудь свою сокровенную тайну, потому она и взяла Григория с собой в заповедник, что надеется улучить минутку для особой откровенности; и вот теперь ей больше ничто не мешает рассказать все как на духу. Люди, просвещенные и искушенные в эзотерических вопросах, находят у нее немало замечательных свойств, они не спешат с выводами, они проверяют скрупулезно, но уже сейчас фактически готовы заявить, что наличие дара ясновидения у нее почти не подлежит сомнению... Ты ясновидящая? как-то отвлеченно удивился Григорий. Она утвердительно кивнула головкой. Так думают те люди, те специалисты, и ей остается лишь разделить с ними их мнение.
- А что ты сама думаешь по этому поводу?
Соня промолчала. Что могла она по этому поводу думать? Кому не хочется обладать замечательными свойствами? Григорий едва не засмеялся. Он с трудом скрыл усмешку. Да она просто дитя, пусть дитя злое, дитя, которое любит играть с огнем, дитя, рядом с которым никогда нельзя забывать об осторожности, однако в высшей степени нелепо было бы ждать от нее подлости, подлости взрослого, зрелого, потасканного человека!
Нарождающийся поэт брезгливо морщился на мир либерализма и наживы, в котором крутился Макаронов, и узкий литературный мирок творческих корчей Сони Лубковой. Когда и то и другое смешивается в кучу и убогое шулерство Макаронова рисуется продолжением духовных запросов Сони Лубковой, а самое творчество девушки глядится естественным продолжением убожества и безумия массового сознания, присущего нынешней эпохе, у него, Григория Чудова, появляется шанс на восхождение к широким, эпическим обобщениям. И важнейшее из них - "дом Григория".
Дорога, сменившись узкой тропой, все заметнее приобретала дикий вид. Девушка с легким змеиным шуршанием продвигалась за спиной Григория, и ему чудилось, будто он улавливает тепло, нагретое в ее теле жизнью, процессами жизни, непрерывно происходящими в ее скрытых за красивой и заурядной поверхностью недрах. Ему чудилось, будто он знает в несомненных подробностях, как нечто испытанное, что сталось бы с ним, если бы Соня прыгнула сзади и вцепилась в его горло. Однако его внимание было по-прежнему привлечено к волшебному дому. Уже случился какой-то поворот в его сознании, и он говорил с собой не теми словами, которые решился бы произнести вслух. Соня отступила на второй план, теперь он мысленным взором видел - "там, за дорогой в перчатках листвы, заплатах болот... - дом "в оперении взвинченных бревен". Видел это оком вдохновения. Григорий взглянул на свою спутницу в каком-то даже изнеможении, как будто она, сама того не подозревая, насиловала его, насильно внедряла в его душу сумасшедшие слова. Впрочем, все было на редкость чудесно. Соня вошла в дом, Соня внутри. Не страх и подозрения внушал ему дом, может быть, всего лишь служебный домик на территории заповедника, а нечто совсем иное, иные чувства, туманную тоску по людям, строившим его, по неведомым искателям дома. Тоска, вместилище пороков и мечты, пыталась поднять поэтическую фантазию до лиц этих строителей, грандиозным усилием восстанавливая их. Тщетная затея... Григорий споткнулся о порог и упал бы, не поддержи его Соня. Она улыбнулась и спросила с неожиданной нежностью:
- Что с тобой?
Григорий посмотрел ей прямо в глаза. Сомнения следовало отбросить, ее глаза были как два озерца, мимо которых они прошли в своем долгом пути. В его воображении эти два озера соединились в одно, и он сказал себе, что его сердце осталось "за озером, делящим мир туманной водой на стороны мира". Недурно источалась поэзия!
В домике, где протекали часы бдения сторожей, были металлическая кровать, печь, грубо сколоченный стол, придвинутая к нему лавка с подламывающимися ножками. Скудость интерьера свидетельствовала о несчастной судьбе сестры директора. Соня Лубкова сидела на корточках и разглядывала что-то на полу, может быть, в давнишней пыли чертила прутиком или пальчиком странные фигурки, какие-нибудь магические формулы. Григорий сказал себе: нельзя сомневаться в том, что рассказы и стихи она пишет скверные. И тогда ему нужно стало закричать на девушку, затопать ногами, истребовать у нее сейчас же обещание, лучше, сильнее - клятву! - что она никогда впредь не возьмется за перо. Он остановился над рисовальщицей. Она медленно и томно разогнулась, окна выходили на теневую сторону, и внутри домика сплотился полумрак, так что Григорий, возможно, не вполне отчетливо видел Соню Лубкову во всей ее сонной, расслабленной красе. Она молча посмотрела на него, пристально, испытующе и слегка прищурившись, и он прочитал в ее глазах витиеватую, дымчатую меланхолию ожидания. Григорий сказал, поспешно отшатываясь, ныряя в полумрак:
- Ничего, ничего... Чепуха, не обращай внимания...
Она пожала плечами, узенькими трогательными плечиками, в которые некуда было бы запрыгнуть ее сердечку, возропщи и забейся оно, в сравнении с которыми ее объемистый зад выглядел мощным камнем на шее утопленника. Снова склонившись над полом, она рисовала фигурки диковинных зверей. Небрежным рывком большой ноги стирала. У тебя есть свой мир, - сказал себе Григорий шепотом разума и совести, - ты нынче пишешь очень даже приличные стихи, и придерживайся ты, бога ради, своего мира, не лезь не в свое дело, не трогай эту несчастную девочку в ее заблуждениях и грезах. Он смотрел на прелестную спину согнувшейся Сони. Ему нравились ее рисунки, но еще больше нравились резкие стирающие движения ее ноги, хотелось вмешаться в это, двигаться в том же стремительном ритме, однако он не знал, как это сделать, как решиться, и всего лишь бессмысленно и безучастно смотрел, как возникают, бегут и исчезают диковинные звери, гибкие знаки ее фантазии. Бедная девочка. Она ждала, она не требовала, а ласково просила, а он ничего не мог и не хотел ей дать.
Григорий отвернулся. Ему казалось, будто его волосы стоят дыбом, порываясь к низкому закопченному потолку, или, может быть, какое-то свечение исходит от них, тянется вверх переливающимися лучами, как от лампадок в храме. Он отыскал в хламе на столе клочок бумаги и карандаш, сел на пороге - так, чтобы чудесный вид на солнечную полянку открывался ему, и стал писать, строчить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
- Не кафе, а дешевой и грязной пивнушки. Он все врет, - снова проапеллировала Соня Лубкова к Григорию, - он и в городе не скажет ничего лишнего, побоится. Он не либерал больше, даже вообще не мыслящий человек, он теперь лишь пустышка и жулик. Лишний человек. Благонамеренный баран, только что без рогов. Даже вот ногу сломал, а ведь мы с ним собирались отправиться в заповедник, к моей тете, и переночевать там. Теперь мне придется взять с собой вас, добрейший Григорий.
- Я ноги не ломал! - заверещал Макаронов, осознавая утрату Сониных милостей. - Она не сломана! Я только зашибся! И в заповедник с тобой пойду я, а не он!
Он оскалился, защищая свой мирок, для Григория чуждый и почти неправдоподобный. Григорий растерянно смотрел, как этот желеобразный парень, жалкий и ядовитый, лежит между ними, его врачевателями, и надеется из оскала выдавить плевок, который его, Григория Чудова, покроет с головы до ног. Кто знает, что случилось бы, дойди Макаронов в своей ревности до последнего предела. Он зашелся в крике, но Григорий скоро с удивлением обнаружил, что это уже не крик полного сил и ярости мужского организма, у которого отнимают самку, а беспомощный детский писк, раздавшийся вдруг у его ног. Теперь Макаронов, запрокинув между подушками багровое лицо, корчился, как под воздействием тока, и Григорий, быстро ориентируясь, уловил, что руки Сони Лубковой превратили медицинскую помощь в намеренное причинение боли. Она, подмигивая новому другу, без зазрения совести выворачивала пострадавшую макароновскую ногу. Макаронову же, ошалевшему от боли, казалось, что Григорий в благодарность за эту расправу целует Соню Лубкову в шею и щеки, и он в умоисступлении слепо протягивал руки, чтобы растащить их. Моя невеста! крикнул он. Оставив больного в полузабытьи, Григорий и Соня Лубкова вышли на улицу, и демоническая девушка одобрительно произнесла:
- Ты не кажешься мне трусом.
- А чего мне бояться? - спросил Григорий, пожимая плечами.
В дорогу Соня надела соломенную шляпку с широкими полями и красным бантом. Она едва доставала Григорию до плеча, но непоседливость постоянно принуждала ее как-то бессмысленно резвиться, шаловливо скакать, забегать вперед, и когда Григорий смотрел на нее со стороны, почти издалека, она казалась ему великаншей. До заповедника путь был не близкий, а духота как будто растягивала его до невозможности. Странен был задор девушки в таком отупляющем, унылом путешествии. Ее тетушка исправно трудилась в заповеднике сторожихой, но сегодня ночью ей непременно нужно было остаться дома, и она попросила племянницу подменить ее. Предваряя возможный вопрос, хотя бы и не высказанный вслух, поэтесса растолковала Григорию, что ее отец и тетушка давно и навсегда поссорились и директора теперь никакая сила не заставит помочь сестре занять более достойное место в жизни. Той приходится выкручиваться самой. Но она не ропщет, да и можно ли роптать на судьбу, если ты служишь, пусть даже только сторожихой, в столь замечательном месте, как заповедник? Бывал ли московский гость в беловодском заповеднике деревянного зодчества? Не бывал? Это большое упущение с его стороны. И Соня Лубкова принялась роптать на духовную лень и равнодушие Григория.
Затем она перешла к устному воссозданию образа заповедника, который нередко воспевала в своем творчестве. Ее летучие, взвивающиеся искрами и стремительно исчезающие из виду слова рисовали Григорию беглые картинки бревенчатых церквушек, крестьянских домов, ветряных мельниц. Оказывая сопротивление творческим потугам своей спутницы, Григорий в душе уже отторгал навязываемый образ свезенных из каких-то забытых Богом и людьми деревенек строений и взращивал нечто такое, что не только объединяло их всех в одно целое, но и существовало на месте будущего заповедника задолго до того, как в чьей-то голове возникла идея его создания. А если там не было ничего? О нет, воображение не терпело пустоты. Получалось что-то среднее между домом зажиточного крестьянина прошлого века, весьма древней церковью и совсем уже из незапамятных времен ветряной мельницей. И в таком "доме" Григорию хотелось жить. Но выстроенное его фантазией диво приходилось брать в кавычки, а из этого обстоятельства, навязанного стилем, выметнулось вдохновение и полилась поэзия. Не воображение воздвигло волшебный "дом", а был таинственный человек, не сберегший для истории свое имя, который давным-давно пришел в эти края и затеял большую стройку, ожидая людей и вместе с ними Григория. Вот как следует жить! Строить ни для кого в частности, но ожидая всех, для всех. Ожидая "Григория". "Дом" и "Григорий" слились в "дом Григория".
Григорий ощутил происходящее в нем становление поэта, некое поэтическое умствование, еще холодное и аналитическое, однако непостижимым образом затрагивающее самые потаенные струны его души. Он начинает писать неплохие стихи. А шли он и Соня лесом. Глаза девушки важно смотрели на дорогу, влажные, как у вечно занятого едой животного, губы были плотно сжаты, носик вздернут, поступь солидна, хвост трубой, - все как обычно в таких случаях с такими девушками, и на Григория даже слегка повеяло его женой с ее неизменным выражением суровости, какого-то аскетического апломба. Григория в его новой жизни веселило, что жена без удивления и ропота прислала ему деньги. Есть на что жить и отчасти развернуться! Он спросил Соню, что значит ее преображение, отчего же она сделалась так необыкновенно сурова. Поэтесса не помедлила с ответом, ей, конечно же, давно не терпелось доверить кому-нибудь свою сокровенную тайну, потому она и взяла Григория с собой в заповедник, что надеется улучить минутку для особой откровенности; и вот теперь ей больше ничто не мешает рассказать все как на духу. Люди, просвещенные и искушенные в эзотерических вопросах, находят у нее немало замечательных свойств, они не спешат с выводами, они проверяют скрупулезно, но уже сейчас фактически готовы заявить, что наличие дара ясновидения у нее почти не подлежит сомнению... Ты ясновидящая? как-то отвлеченно удивился Григорий. Она утвердительно кивнула головкой. Так думают те люди, те специалисты, и ей остается лишь разделить с ними их мнение.
- А что ты сама думаешь по этому поводу?
Соня промолчала. Что могла она по этому поводу думать? Кому не хочется обладать замечательными свойствами? Григорий едва не засмеялся. Он с трудом скрыл усмешку. Да она просто дитя, пусть дитя злое, дитя, которое любит играть с огнем, дитя, рядом с которым никогда нельзя забывать об осторожности, однако в высшей степени нелепо было бы ждать от нее подлости, подлости взрослого, зрелого, потасканного человека!
Нарождающийся поэт брезгливо морщился на мир либерализма и наживы, в котором крутился Макаронов, и узкий литературный мирок творческих корчей Сони Лубковой. Когда и то и другое смешивается в кучу и убогое шулерство Макаронова рисуется продолжением духовных запросов Сони Лубковой, а самое творчество девушки глядится естественным продолжением убожества и безумия массового сознания, присущего нынешней эпохе, у него, Григория Чудова, появляется шанс на восхождение к широким, эпическим обобщениям. И важнейшее из них - "дом Григория".
Дорога, сменившись узкой тропой, все заметнее приобретала дикий вид. Девушка с легким змеиным шуршанием продвигалась за спиной Григория, и ему чудилось, будто он улавливает тепло, нагретое в ее теле жизнью, процессами жизни, непрерывно происходящими в ее скрытых за красивой и заурядной поверхностью недрах. Ему чудилось, будто он знает в несомненных подробностях, как нечто испытанное, что сталось бы с ним, если бы Соня прыгнула сзади и вцепилась в его горло. Однако его внимание было по-прежнему привлечено к волшебному дому. Уже случился какой-то поворот в его сознании, и он говорил с собой не теми словами, которые решился бы произнести вслух. Соня отступила на второй план, теперь он мысленным взором видел - "там, за дорогой в перчатках листвы, заплатах болот... - дом "в оперении взвинченных бревен". Видел это оком вдохновения. Григорий взглянул на свою спутницу в каком-то даже изнеможении, как будто она, сама того не подозревая, насиловала его, насильно внедряла в его душу сумасшедшие слова. Впрочем, все было на редкость чудесно. Соня вошла в дом, Соня внутри. Не страх и подозрения внушал ему дом, может быть, всего лишь служебный домик на территории заповедника, а нечто совсем иное, иные чувства, туманную тоску по людям, строившим его, по неведомым искателям дома. Тоска, вместилище пороков и мечты, пыталась поднять поэтическую фантазию до лиц этих строителей, грандиозным усилием восстанавливая их. Тщетная затея... Григорий споткнулся о порог и упал бы, не поддержи его Соня. Она улыбнулась и спросила с неожиданной нежностью:
- Что с тобой?
Григорий посмотрел ей прямо в глаза. Сомнения следовало отбросить, ее глаза были как два озерца, мимо которых они прошли в своем долгом пути. В его воображении эти два озера соединились в одно, и он сказал себе, что его сердце осталось "за озером, делящим мир туманной водой на стороны мира". Недурно источалась поэзия!
В домике, где протекали часы бдения сторожей, были металлическая кровать, печь, грубо сколоченный стол, придвинутая к нему лавка с подламывающимися ножками. Скудость интерьера свидетельствовала о несчастной судьбе сестры директора. Соня Лубкова сидела на корточках и разглядывала что-то на полу, может быть, в давнишней пыли чертила прутиком или пальчиком странные фигурки, какие-нибудь магические формулы. Григорий сказал себе: нельзя сомневаться в том, что рассказы и стихи она пишет скверные. И тогда ему нужно стало закричать на девушку, затопать ногами, истребовать у нее сейчас же обещание, лучше, сильнее - клятву! - что она никогда впредь не возьмется за перо. Он остановился над рисовальщицей. Она медленно и томно разогнулась, окна выходили на теневую сторону, и внутри домика сплотился полумрак, так что Григорий, возможно, не вполне отчетливо видел Соню Лубкову во всей ее сонной, расслабленной красе. Она молча посмотрела на него, пристально, испытующе и слегка прищурившись, и он прочитал в ее глазах витиеватую, дымчатую меланхолию ожидания. Григорий сказал, поспешно отшатываясь, ныряя в полумрак:
- Ничего, ничего... Чепуха, не обращай внимания...
Она пожала плечами, узенькими трогательными плечиками, в которые некуда было бы запрыгнуть ее сердечку, возропщи и забейся оно, в сравнении с которыми ее объемистый зад выглядел мощным камнем на шее утопленника. Снова склонившись над полом, она рисовала фигурки диковинных зверей. Небрежным рывком большой ноги стирала. У тебя есть свой мир, - сказал себе Григорий шепотом разума и совести, - ты нынче пишешь очень даже приличные стихи, и придерживайся ты, бога ради, своего мира, не лезь не в свое дело, не трогай эту несчастную девочку в ее заблуждениях и грезах. Он смотрел на прелестную спину согнувшейся Сони. Ему нравились ее рисунки, но еще больше нравились резкие стирающие движения ее ноги, хотелось вмешаться в это, двигаться в том же стремительном ритме, однако он не знал, как это сделать, как решиться, и всего лишь бессмысленно и безучастно смотрел, как возникают, бегут и исчезают диковинные звери, гибкие знаки ее фантазии. Бедная девочка. Она ждала, она не требовала, а ласково просила, а он ничего не мог и не хотел ей дать.
Григорий отвернулся. Ему казалось, будто его волосы стоят дыбом, порываясь к низкому закопченному потолку, или, может быть, какое-то свечение исходит от них, тянется вверх переливающимися лучами, как от лампадок в храме. Он отыскал в хламе на столе клочок бумаги и карандаш, сел на пороге - так, чтобы чудесный вид на солнечную полянку открывался ему, и стал писать, строчить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86