Это все равно минутный порыв... ну, то есть ты испугалась, что я уйду и денежки тебе не достанутся, а они тебе, похоже, ой как нужны! Но за этим ведь стоит нечто большее. Мы в любом случае умнее денег и разных временных обстоятельств. Разве не так? Есть, есть глубина в наших чувствах, в нашем понимании жизни. Я, Зоя, сейчас побегу, мне нужно, дела кое-какие, а когда вернусь, я тебя зацелую. Ты поймешь, как я соскучился по тебе.
Зоя приятно улыбнулась. Слова мужа растопили ее сердце, и болезненно шевельнулась ее душа в ожидании мужских ласк. Его возвращение прошло весело.
Всякий разрыв тяжело давался им обоим, а после примирения сразу надежно залечивались раны, сглаживались и словно не было о них больше и помину. Начиналось опять испытанное, привычное. Милованов в обыденности порой не просто раздражался на жену, он молчаливо и зло ненавидел ее неуважение к его искусству, презирал толстуху за постоянные напоминания, что муж должен быть прежде всего кормильцем, но раз уж нынче вытекала из кризиса мысль, что с истощением дарования жизнь кончается, так и складывалось некое общее положение, что Зоя, мол, скорее и вовсе почти ничего не значит для него. Впрочем, нынче былое не заглядывало с прежней уверенностью в настоящее и все испытанное и привычное словно оделось в новые одежды, обрело неожиданную остроту и угловатость. Милованов потихоньку сбывал старые свои работы, новых не делал, и у него не было надежды, что когда-нибудь все еще вернется в знакомое русло и восстановится в хорошо известном ему виде. Слишком задела его мысль об исчерпанности ресурсов, выйдя изнутри и тотчас создав невыносимое внешнее давление.
У Зои могли быть в спасение ему и слова, и меры всякие, и просто красивые и значительные выражения лица, но под величавую сень идеи о вероятном уходе из жизни он и не думал вводить Зою, в этом пренебрегая ею как чем-то неуместным и бесплодным, не развившимся до возможности понимания. А Зое, раз уж ее жизнь и дома, и в пути на Ростов складывалась обычным манером, совсем не нужна была большая причина для постоянных возобновлений упреков в адрес мужа. Достаточно взглянуть на окружающие дорожные красоты, чтобы отнюдь не лишним образом прояснилась несостоятельность художника Милованова. Исчерпали, ничего не решив, тему трусости, остановились попить кофе, а как поехали дальше, критический дар Зои заработал с новой силой.
- Вон как красиво, - сказала она. - Осень, березки в лесу стоят голые, а от прозрачности вид совсем не хуже, чем летом.
- Да, да! - пискнула с заднего сидения Любушка. - Слов нет, какое чудо! Зачем слова? Молчи, Зоя! Я наслаждаюсь!
Милованов тоже подтвердил наблюдение жены. И тем попался на удочку, забыв, что когда начинает она задушевным тоном повествовать о предметах внешних, не касающихся сиюминутных проблем семьи или близких людей, это чаще всего означает медленное и упорное продвижение к критике его, Милованова, способностей и, разумеется, недостатков. Возможно, Зоя не всякий раз сознательно подводила к этому, но тогда уж из какого-нибудь возражения мужа у нее непременно загоралось негодование на преисполненность Милованова сознанием собственной исключительности. Сейчас Зое и не нужно было долго вывертываться в поисках проторенной дорожки.
- А ты, Ваня, художником себя называешь, - заговорила она с не определившейся еще угрозой, но уже неприятным Милованову тоном. - Какой ты художник! Посмотри на лес, на дорогу, на все эти деревеньки. Вот истинное. А у тебя? Где в твоих картинах душевное? У тебя, например, грибы. Начнешь грибы изображать, да и покончить никак не можешь. Грибы маленькие и большие. Грибы реалистические и грибы фантастические. Мол, серия. А смысл какой? Одна форма. Гриб у тебя получается, если можно так выразиться, бесчеловечный, бессодержательный он, стоит на переднем плане картины без какого-либо отношения к миру подлинных чувств и проблем. Хотя, конечно, выписан мастерски. Но - одна форма.
- Ну вот, на Ваню напала, - благодушно заметила Любушка. - Ваня еще нарисует, у него будущее... и это в будущем, а сейчас бы нам просто насладиться видами, пейзажами...
Милованов улыбался. Иной раз и забавляли его наскоки жены. Вот сидит немолодая упитанная женщина за рулем, под внушительным задом ее не видать сидения, короткими полненькими ножками на педали нажимает, самое существование спутников своих безмятежно ставит в зависимость от своего умения, а находит время молодиться и затрагивать вопросы, которые не следует, казалось бы, и поднимать человеку в осеннюю пору его жизни, когда остается только позаботиться о душе. А она вырывается из капканов, подставляемых близким концом по имени Смерть, извивается мощно, как на заре жизни, и хочет перспектив, объяснимо нужных разве что в молодости. Милованова это умиляло.
- Понесла! Вместо того чтобы культивировать негу, ты вон чем занимаешься! - воскликнул он шутливо.
Любушка хохотала. Улыбнулась и Зоя удачно найденной мужем словесной чепухе. Подобные почерпания из области острословия красили их поездки. И все же Зое было не до смеха, и от кривовато вымученной улыбки одна лишь бледность потекла по ее лицу.
- Негу? А ты заслужил, чтобы я ее культивировала? Я работаю и много зарабатываю, а чем и как пробавляешься ты? Эх, Любушка, он ведь придаток, этот Ваня. А если вдуматься, так самый что ни на есть натуральный присосок. Паразитирует, сосет из меня кровушку.
- Это уже слишком! - сразу вошел в раж и стал протестовать Милованов. - Это режет слух. Обо мне этого не говори. Я многое сделал в живописи, я кучу книг прочитал, у меня, наконец - посмотри-ка! - облик значительный, как у подвижника или, на худой конец, роскошного интеллигента. На меня на улице люди внимание обращают, иные смотрят выпучив глаза, вот это, мол, личность, вот это да, а ты про придатки и присоски! Что за бессмысленность такая в твоей голове, Зоя?
- Ага, вид. - Зоя посмотрела на него, и Милованов прочитал на ее лице ожесточение. - А пожили бы эти, которые на улице, с тобой, помучились бы с мое. Я не с видом и обликом живу, а с человеком, который не хочет зарабатывать деньги и преспокойно пользуется заработками жены. Были времена, Любушка, когда у нас с ним совсем редко деньги заводились и в доме, бывало, маковой росинки не сыщешь.
- Я эти времена помню, - вставила Любушка. - Что и говорить, скудно и горько жилось.
- Мы только и зажили с тех пор, как я нашла себе нынешнюю работу. Машину купили, холодильник новый, телевизор новый купили... то есть, спрашивается, как и каким образом? А таким, что именно я и купила, он же не внес и копейки.
- Я тоже стала теперь жить лучше...
- И он мне еще говорит что-то о своем виде и облике! - перебила Зоя. Для общей представительности это, не спорю, вещи важные, и люди со стороны наверняка часто думают: ого, хороший муж у этой женщины, знатный! Но разбираться с видом и обликом человека надо не сиюминутно, не сгоряча, а последовательно и тщательно. Вникнуть в суть надо. Ну а если рассудить о личном до конца и без околичностей... Я, например, обустроила туалет. Сверкает сортир. Да ты знаешь, Любушка, видела. А он приходит в него и гадит.
- Ну, так уж оно и заведено, - сказала Любушка.
- Так все поступают, - подтвердил Милованов.
- Кто все? Все приходят в мой сортир и гадят? Не надо про всех! Что за вечные ссылки на других? Когда вы, люди добрые, я про вас про обоих, когда вы научитесь отвечать прежде всего за самих себя? - Зоя высмотрела в зеркальце подругу: - Вот взять, Любушка, тебя. Ты мне подруга с детских лет, так что у меня было время проанализировать твои, так сказать, показатели. Думаешь, у меня душа не переворачивается, когда я вижу тебя в какой-нибудь очередной сиротской курточке или дрянной шубенке? Это ж надо быть до такой степени лишенной вкуса и понимания! Вырядишься пугалом, дурой старой, которая себя девчонкой воображает, и щеголяешь, а каково мне рядом с тобой? Да я тебя порой убить готова!
- Теперь на Любушку напала! - сквозь злой смех прокричал Милованов.
- Это Бог знает что такое, - не сумела притерпеться и Любушка. - Мало того, что о вкусах, как говорится, не спорят, так я скажу тебе еще, Зоя, что незачем тебе трогать мои установки и представления, потому что вкус отсутствует как раз у тебя, а не у меня.
Стали кричать Милованов и Любушка, что Зоя перегибает палку, забывается, чересчур высоко о себе мнит и лучше бы ей действительно не затрагивать людей, которые составляют единственную ее компанию близких и друзей на свете. Зоя засмеялась:
- Потому и затрагиваю, что мне не все равно. А было бы мне наплевать на вас, так и оставила бы жить, как живете.
***
Однажды какая-то женщина по телефону сказала Милованову, что его жене в магазине - а Зоя вышла купить что-нибудь на ужин - стало плохо и она просит, чтобы он поскорее пришел. Добрая незнакомка не добавила ничего в том роде, что, мол, надо очень поторопиться, если он хочет застать жену в живых, и, видимо, в этом не было никакой необходимости, а что ему надо придти, и поскорее, она сказала просто для округлости речи, и наговоренной ей для передачи Зоей, и своей собственной. Было в ее подаче печального известия много сразу бьющего тревогу, но и что-то тут же убаюкивающее. А Милованову не терпелось вернуться к работе, к картине, которую он уже много дней неистово вынашивал. Аккуратный, он встревожился и даже, хотя этого увидеть или как-нибудь почувствовать женщина уже точно не могла, взъерошил волосы, не допуская, конечно, и мысли, что можно бы тут вовсе остаться в стороне от происшествия с женой. Оделся он и по чистому, веселому снежку, выпавшему той зимой впервые, торопливо заскрипел к магазину, где по неизвестной ему причине страдала Зоя.
Милованов и Зоя не имели склонности к прочувствованным, глубоким разговорам, отделывались обычно смешками и округляли, как та неведомая женщина, о которой только что было сказано, но, разумеется, все в своих отношениях понимали и могли бы высказать, если бы в том возникла надобность. Многое говорилось между ними без слов, как бы телепатически, и такого, может быть, не было ни разу, чтобы они уселись рядком или напротив друг друга и стали обмениваться, для души, в неизъяснимом сердечном порыве, проникновенными словами, выстраивая их в удивительные фразы, заставляющие припомнить, что слово и было в начале всего. Милованов больше был расположен к подобным разговорам и когда-то, в более молодые и живые годы, даже пытался их вести, но Зоя выспренностей не любила, и он скоро привык возле нее избегать их. Зоя лишь в гневе была мастерицей удариться в пафос, и вот тогда-то странным или чудесным образом в ней иной раз прорывалась неподдельная искренность и ее слова вдруг начинали выдавать что-то сокровенное, наполняясь, можно думать, истинной душевностью, но эта последняя, в глазах Милованова, была не того происхождения и свойств, чтобы и он пустился в ответ изливать душу.
А в магазине, когда он увидел, что Зоя лежит на каком-то низеньком выступе и ноги ее в темных чулках и грубых ботинках как-то необыкновенно коротки, живот поднят горой, а лицо под скорбно и громадно опущенными веками нахмурено, он прежде всего и подумал, что нужно будет непременно поговорить с ней по душам. Наверное, это желание возникло у него потому, что он увидел жену такой, беспомощной, но и слишком незнакомой ему, о чем-то трагически и даже величаво размышляющей под маской, казалось, нарочито нахмуренного лица, и еще потому, что зевакам, приглядывавшимся к Зое с разных сторон, она досталась вот лишь нынешней, упавшей и как будто умирающей, то есть в несколько даже фантастическом, слегка и оперном, как подумал на ходу Милованов, облике. А к тому же немного стыдно было ему того, что Зою бесцеремонно рассматривают, а она лежит кверху животом, как перевернутый на спинку таракан, и о чем-то тихо и мрачно бредит в запредельности, о которой мало кто думает в своей умоисступленной жизни, хотя она, громоздящаяся, как теперь оказывалось, прямо под тяжело, театрализованно упавшими веками, в конечном счете для всех обязательна и неизбежна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Зоя приятно улыбнулась. Слова мужа растопили ее сердце, и болезненно шевельнулась ее душа в ожидании мужских ласк. Его возвращение прошло весело.
Всякий разрыв тяжело давался им обоим, а после примирения сразу надежно залечивались раны, сглаживались и словно не было о них больше и помину. Начиналось опять испытанное, привычное. Милованов в обыденности порой не просто раздражался на жену, он молчаливо и зло ненавидел ее неуважение к его искусству, презирал толстуху за постоянные напоминания, что муж должен быть прежде всего кормильцем, но раз уж нынче вытекала из кризиса мысль, что с истощением дарования жизнь кончается, так и складывалось некое общее положение, что Зоя, мол, скорее и вовсе почти ничего не значит для него. Впрочем, нынче былое не заглядывало с прежней уверенностью в настоящее и все испытанное и привычное словно оделось в новые одежды, обрело неожиданную остроту и угловатость. Милованов потихоньку сбывал старые свои работы, новых не делал, и у него не было надежды, что когда-нибудь все еще вернется в знакомое русло и восстановится в хорошо известном ему виде. Слишком задела его мысль об исчерпанности ресурсов, выйдя изнутри и тотчас создав невыносимое внешнее давление.
У Зои могли быть в спасение ему и слова, и меры всякие, и просто красивые и значительные выражения лица, но под величавую сень идеи о вероятном уходе из жизни он и не думал вводить Зою, в этом пренебрегая ею как чем-то неуместным и бесплодным, не развившимся до возможности понимания. А Зое, раз уж ее жизнь и дома, и в пути на Ростов складывалась обычным манером, совсем не нужна была большая причина для постоянных возобновлений упреков в адрес мужа. Достаточно взглянуть на окружающие дорожные красоты, чтобы отнюдь не лишним образом прояснилась несостоятельность художника Милованова. Исчерпали, ничего не решив, тему трусости, остановились попить кофе, а как поехали дальше, критический дар Зои заработал с новой силой.
- Вон как красиво, - сказала она. - Осень, березки в лесу стоят голые, а от прозрачности вид совсем не хуже, чем летом.
- Да, да! - пискнула с заднего сидения Любушка. - Слов нет, какое чудо! Зачем слова? Молчи, Зоя! Я наслаждаюсь!
Милованов тоже подтвердил наблюдение жены. И тем попался на удочку, забыв, что когда начинает она задушевным тоном повествовать о предметах внешних, не касающихся сиюминутных проблем семьи или близких людей, это чаще всего означает медленное и упорное продвижение к критике его, Милованова, способностей и, разумеется, недостатков. Возможно, Зоя не всякий раз сознательно подводила к этому, но тогда уж из какого-нибудь возражения мужа у нее непременно загоралось негодование на преисполненность Милованова сознанием собственной исключительности. Сейчас Зое и не нужно было долго вывертываться в поисках проторенной дорожки.
- А ты, Ваня, художником себя называешь, - заговорила она с не определившейся еще угрозой, но уже неприятным Милованову тоном. - Какой ты художник! Посмотри на лес, на дорогу, на все эти деревеньки. Вот истинное. А у тебя? Где в твоих картинах душевное? У тебя, например, грибы. Начнешь грибы изображать, да и покончить никак не можешь. Грибы маленькие и большие. Грибы реалистические и грибы фантастические. Мол, серия. А смысл какой? Одна форма. Гриб у тебя получается, если можно так выразиться, бесчеловечный, бессодержательный он, стоит на переднем плане картины без какого-либо отношения к миру подлинных чувств и проблем. Хотя, конечно, выписан мастерски. Но - одна форма.
- Ну вот, на Ваню напала, - благодушно заметила Любушка. - Ваня еще нарисует, у него будущее... и это в будущем, а сейчас бы нам просто насладиться видами, пейзажами...
Милованов улыбался. Иной раз и забавляли его наскоки жены. Вот сидит немолодая упитанная женщина за рулем, под внушительным задом ее не видать сидения, короткими полненькими ножками на педали нажимает, самое существование спутников своих безмятежно ставит в зависимость от своего умения, а находит время молодиться и затрагивать вопросы, которые не следует, казалось бы, и поднимать человеку в осеннюю пору его жизни, когда остается только позаботиться о душе. А она вырывается из капканов, подставляемых близким концом по имени Смерть, извивается мощно, как на заре жизни, и хочет перспектив, объяснимо нужных разве что в молодости. Милованова это умиляло.
- Понесла! Вместо того чтобы культивировать негу, ты вон чем занимаешься! - воскликнул он шутливо.
Любушка хохотала. Улыбнулась и Зоя удачно найденной мужем словесной чепухе. Подобные почерпания из области острословия красили их поездки. И все же Зое было не до смеха, и от кривовато вымученной улыбки одна лишь бледность потекла по ее лицу.
- Негу? А ты заслужил, чтобы я ее культивировала? Я работаю и много зарабатываю, а чем и как пробавляешься ты? Эх, Любушка, он ведь придаток, этот Ваня. А если вдуматься, так самый что ни на есть натуральный присосок. Паразитирует, сосет из меня кровушку.
- Это уже слишком! - сразу вошел в раж и стал протестовать Милованов. - Это режет слух. Обо мне этого не говори. Я многое сделал в живописи, я кучу книг прочитал, у меня, наконец - посмотри-ка! - облик значительный, как у подвижника или, на худой конец, роскошного интеллигента. На меня на улице люди внимание обращают, иные смотрят выпучив глаза, вот это, мол, личность, вот это да, а ты про придатки и присоски! Что за бессмысленность такая в твоей голове, Зоя?
- Ага, вид. - Зоя посмотрела на него, и Милованов прочитал на ее лице ожесточение. - А пожили бы эти, которые на улице, с тобой, помучились бы с мое. Я не с видом и обликом живу, а с человеком, который не хочет зарабатывать деньги и преспокойно пользуется заработками жены. Были времена, Любушка, когда у нас с ним совсем редко деньги заводились и в доме, бывало, маковой росинки не сыщешь.
- Я эти времена помню, - вставила Любушка. - Что и говорить, скудно и горько жилось.
- Мы только и зажили с тех пор, как я нашла себе нынешнюю работу. Машину купили, холодильник новый, телевизор новый купили... то есть, спрашивается, как и каким образом? А таким, что именно я и купила, он же не внес и копейки.
- Я тоже стала теперь жить лучше...
- И он мне еще говорит что-то о своем виде и облике! - перебила Зоя. Для общей представительности это, не спорю, вещи важные, и люди со стороны наверняка часто думают: ого, хороший муж у этой женщины, знатный! Но разбираться с видом и обликом человека надо не сиюминутно, не сгоряча, а последовательно и тщательно. Вникнуть в суть надо. Ну а если рассудить о личном до конца и без околичностей... Я, например, обустроила туалет. Сверкает сортир. Да ты знаешь, Любушка, видела. А он приходит в него и гадит.
- Ну, так уж оно и заведено, - сказала Любушка.
- Так все поступают, - подтвердил Милованов.
- Кто все? Все приходят в мой сортир и гадят? Не надо про всех! Что за вечные ссылки на других? Когда вы, люди добрые, я про вас про обоих, когда вы научитесь отвечать прежде всего за самих себя? - Зоя высмотрела в зеркальце подругу: - Вот взять, Любушка, тебя. Ты мне подруга с детских лет, так что у меня было время проанализировать твои, так сказать, показатели. Думаешь, у меня душа не переворачивается, когда я вижу тебя в какой-нибудь очередной сиротской курточке или дрянной шубенке? Это ж надо быть до такой степени лишенной вкуса и понимания! Вырядишься пугалом, дурой старой, которая себя девчонкой воображает, и щеголяешь, а каково мне рядом с тобой? Да я тебя порой убить готова!
- Теперь на Любушку напала! - сквозь злой смех прокричал Милованов.
- Это Бог знает что такое, - не сумела притерпеться и Любушка. - Мало того, что о вкусах, как говорится, не спорят, так я скажу тебе еще, Зоя, что незачем тебе трогать мои установки и представления, потому что вкус отсутствует как раз у тебя, а не у меня.
Стали кричать Милованов и Любушка, что Зоя перегибает палку, забывается, чересчур высоко о себе мнит и лучше бы ей действительно не затрагивать людей, которые составляют единственную ее компанию близких и друзей на свете. Зоя засмеялась:
- Потому и затрагиваю, что мне не все равно. А было бы мне наплевать на вас, так и оставила бы жить, как живете.
***
Однажды какая-то женщина по телефону сказала Милованову, что его жене в магазине - а Зоя вышла купить что-нибудь на ужин - стало плохо и она просит, чтобы он поскорее пришел. Добрая незнакомка не добавила ничего в том роде, что, мол, надо очень поторопиться, если он хочет застать жену в живых, и, видимо, в этом не было никакой необходимости, а что ему надо придти, и поскорее, она сказала просто для округлости речи, и наговоренной ей для передачи Зоей, и своей собственной. Было в ее подаче печального известия много сразу бьющего тревогу, но и что-то тут же убаюкивающее. А Милованову не терпелось вернуться к работе, к картине, которую он уже много дней неистово вынашивал. Аккуратный, он встревожился и даже, хотя этого увидеть или как-нибудь почувствовать женщина уже точно не могла, взъерошил волосы, не допуская, конечно, и мысли, что можно бы тут вовсе остаться в стороне от происшествия с женой. Оделся он и по чистому, веселому снежку, выпавшему той зимой впервые, торопливо заскрипел к магазину, где по неизвестной ему причине страдала Зоя.
Милованов и Зоя не имели склонности к прочувствованным, глубоким разговорам, отделывались обычно смешками и округляли, как та неведомая женщина, о которой только что было сказано, но, разумеется, все в своих отношениях понимали и могли бы высказать, если бы в том возникла надобность. Многое говорилось между ними без слов, как бы телепатически, и такого, может быть, не было ни разу, чтобы они уселись рядком или напротив друг друга и стали обмениваться, для души, в неизъяснимом сердечном порыве, проникновенными словами, выстраивая их в удивительные фразы, заставляющие припомнить, что слово и было в начале всего. Милованов больше был расположен к подобным разговорам и когда-то, в более молодые и живые годы, даже пытался их вести, но Зоя выспренностей не любила, и он скоро привык возле нее избегать их. Зоя лишь в гневе была мастерицей удариться в пафос, и вот тогда-то странным или чудесным образом в ней иной раз прорывалась неподдельная искренность и ее слова вдруг начинали выдавать что-то сокровенное, наполняясь, можно думать, истинной душевностью, но эта последняя, в глазах Милованова, была не того происхождения и свойств, чтобы и он пустился в ответ изливать душу.
А в магазине, когда он увидел, что Зоя лежит на каком-то низеньком выступе и ноги ее в темных чулках и грубых ботинках как-то необыкновенно коротки, живот поднят горой, а лицо под скорбно и громадно опущенными веками нахмурено, он прежде всего и подумал, что нужно будет непременно поговорить с ней по душам. Наверное, это желание возникло у него потому, что он увидел жену такой, беспомощной, но и слишком незнакомой ему, о чем-то трагически и даже величаво размышляющей под маской, казалось, нарочито нахмуренного лица, и еще потому, что зевакам, приглядывавшимся к Зое с разных сторон, она досталась вот лишь нынешней, упавшей и как будто умирающей, то есть в несколько даже фантастическом, слегка и оперном, как подумал на ходу Милованов, облике. А к тому же немного стыдно было ему того, что Зою бесцеремонно рассматривают, а она лежит кверху животом, как перевернутый на спинку таракан, и о чем-то тихо и мрачно бредит в запредельности, о которой мало кто думает в своей умоисступленной жизни, хотя она, громоздящаяся, как теперь оказывалось, прямо под тяжело, театрализованно упавшими веками, в конечном счете для всех обязательна и неизбежна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14