У него не было веры, в которой его тоже наставлял отец в своем последнем слове, зато была любовь к созданиям творческого духа, и, проснувшись, он взглянул на могучие монастырские стены с благоговением. Не мог он думать, что евангельская история имеет для него какое-либо большее значение, чем возвышенная нравственная проповедь, а вот что твердая громада монастыря творит гармонию посреди хаоса, которого еще слишком много остается в жизни, в этом он не сомневался.
Он низко поклонился ростовскому творчеству, мощно вздымавшемуся ввысь твердыней надвратной Сретенской церкви. Когда же ступил за ограду монастыря, из его груди вырвался возглас изумления, ибо не ожидал он всех этих тенистых рощ и таинственных аллей. Некогда виденная в Ипатьевском звонница, легкая и изящная, уже определенно нравилась ему больше здешней, грузно севшей на земле, сработанной под новгородские примеры. В Борисоглебском соборе одиноко вычитывал молитвы маленький седой священник. Из недр белых сооружений поодаль доносились неясный ропот множества голосов, сдавленные крики.
- Попы с музейщиками грызутся, - разъяснил, коварно ухмыляясь и играя глазками, проходивший мимо человек. - Попы требуют убрать отсюда всякое краеведение, мол, мешает их уединению. А люди культуры, те стоят за музей и уходить не хотят. Конфликт!
Павел пожал плечами. Он преклонялся перед достижениями творческого духа, человеческого гения, и ему было все равно, кто дальше будет сохранять и блюсти монастырь. Лишь бы этот последний стоял, внося дух гармонии в царящий повсюду хаос. Величие творческого духа, талант, гений - вот в чем Бог.
Вздернув нос от удовольствия и гордости за себя - ведь поклонился такому чуду гармонии и был красив в поклоне, в благоговении, Павел зашагал дальше по дороге на Ростов. Ему воображалось, что когда возьмет свое усталость, он вооружится посохом, и тогда каждый поймет и одобрит в нем истинного паломника, этакого простодушного инока Парфения, а может быть, и ученого, на редкость внимательного к изобретениям человеческого гения епископа Порфирия. Но до этого еще было далеко, в пути своем Павел пока лишь наливался бодростью и жаждой безостановочности, беспрестанности шествия. Он не свернул в Варницкий монастырь, решив посетить это святое место на обратном пути, а в Ростове, поразившись размаху творческих замыслов и осуществлений митрополита Ионы Сысоевича, создателя местного чуда, не пошел к Димитрию Ростовскому, которого недостаточно жаловал за пристрастие к плетению словес, к схоластике, к латынщине, к уже не нужному на красивой и удовлетворенной построениями гармонии земле библейскому баснословию.
Вот уж истинно дед Залесской земли, здорово сказано, восклицал Павел, все оглядываясь со своего пути на Ростов, и снова перед ним словно наяву вставали картины тамошнего кремля, а вспомнив их, он уж думал, что больше нигде и никогда не увидит ничего подобного. Хороша и крепка там земля, и даже если озеро Неро выйдет из берегов огромным водяным валом, или дома смешаются в кучу камнепада, или в человеке дико взбунтуется первобытный неугомонный язычник, то и тогда выстоит громадина стен, башен и храмов, не дав заново восторжествовать хаосу. Продвигался он, споро и неуклонно, но теперь не знал, действительно ли сворачивать куда с ярославской земли, краше которой, судя по всему, нигде иной не сыскать. К Переславлю Павел подошел с горячим внутренним ликованием, размышляя о Данииле, сделавшем в этой местности культуру действия. Его удивляло, что кто-то мог не знать, как действовал этот святой и какую гармонию вносило в разлады жизни его собирание по дорогам умерших. Поклонился он и Никите, но это был всего лишь чудак, увидевший в супе окровавленные куски человеческого тела и в испуге побежавший от своих жестоких грехов стоять на столпе в каменной шапке.
Нехороши бывают попы, бывают хуже всех, осуждающе покачивал головой Павел. Он восходил на гору к красотам бывшего Горицкого монастыря. Они не только упустили этот монастырь, они привели его в запустение, разрушили, превратили в пыль и бурьян. А спасли-то музейщики! Вон какая красота! Павел зашелся от восторга. А в Борисоглебском хотят прогнать музейщиков, и в этом они опять же нехороши, потому как надо не гнать, а разобраться и достичь согласия, и если добьются своего, прогонят, так скорее всего то и выйдет, что и там они, за грех вражды, скатятся в разруху и тлен. Не в их обрядах и молебнах Бог, решал для себя Павел и взглядывал на окрестный мир, соображая, как бы применить к нему со свои помыслы.
Павел пришел к Сергию. С безмолвной радостью побывал во всех храмах, какие были открыты, помянул знаменитых строителей и святителей. Но Лавра показалась ему уже суетной, изобилующей наглыми нищебродами и глупыми иностранцами. Он пошел куда-то по городу и выпил в пустом кафе чашку жидкого кофе, ничего не ответив продавщице, спросившей, понравилось ли ему. Лавра все время оставалась в стороне, но на виду, он обходил ее кругом, посещал какие-то церквушки и только издали любовался ее стройной мощью. День был прекрасный, солнечный, светлый. Павел шел по оживленной улице, смотрел на аккуратные, свежие домики по обеим ее сторонам, а впереди поднималась и на глазах росла Лавра. Он понял, что вот ради этого и стоит жить. Он пожал плечами, словно отвечая презрением на вопрос каких-то унылых людей, в чем же смысл жизни; он, собственно, отгонял от себя призраков ночи и с усмешкой смотрел, какие они слабые и жалкие. Что ему за дело до людей, одержимых земными страстями и помыслами? Да они и не существуют, эти люди. Вся их жизнь сосредоточена в их собственной внутренности, ограниченная их мелкими и ничтожными, не просветленными знанием представлениями и понятиями. Они живут в реальности, которая вся внизу и не ведает о высоком, о небе, они вполне обходятся без прелести литературы, философии, богословия, обходятся так, словно этих предметов и вовсе не существует, и раз это именно так обстоит, то что же ему, Павлу, не обходиться без этих людей и не принимать их реальность за нечто вполне несуществующее? И действительно, не так ли, не обстоит ли дело и впрямь таким образом, что их реальность - это одно, а его - совсем другое и между ними нет не только ничего общего, но нет даже и разделяющей их границы, поскольку они попросту проникают одна другую, нисколько не ощущая этого, без всякого трения, без сознания чужого присутствия? Да разве нет и в самих земных условиях этакого воздушного мира, в котором именно на ощущаемый им манер и складываются обстоятельства? Павел усмехнулся. Он не способен не видеть идущего ему навстречу человека, не способен не ощутить толчка от него, если тот последует, но разве в высшем смысле, в воздушной картине, в идеальном мире имеют место приближение этого человека и возможность получить от него толчок? Могут ли они иметь место, если он, Павел, живет совсем для другого и вся направленность его мысли, эманаций его души и сердца совсем не та, чтобы воспринимать видимое буквально, исключительно в его тесных и материально прочерченных пределах?
С печалью усталости, ветхо посидел Павел у источника Саввы Сторожевского. Он уже немолод и дальние прогулки утомляют его, а к тому же невеселым показывалось ему сейчас разумение, что нет в его сознании определенности, законченной ясности понимания сути вещей и явлений. Все же что-то суетное творилось в Лавре и вокруг нее. Между тем перед ним тихо и скромно возвышалась славная деревянная часовенка, а за спиной неслышно струился ручей, на берегу которого в задумчивости бродили и сидели люди, напитывавшиеся магией места. Мимо пробежали, дрожа после купания и беззвучно смеясь от возбуждения пережитого страшного восторга, две полуголые мокрые девчонки. Все это было чудесно, чудесным образом достигало души Павла, и хорошо ему было смотреть на старинную упроченность часовни и бойкое шевеление девочек, о ловком молодом общении, сообщничестве с которыми ему теперь слегка мечталось. Он видел и совсем маленькую девочку, малютку, едва державшуюся на ногах, она, бессмысленно улыбаясь, ковыляла от матери к бабушке, и Павел думал о времени, когда эта девочка вырастет и он сможет говорить ей умные слова, излагать свои воззрения, делиться опытом, а там и услышать что-то дельное в ответ. Была во всей этой картине несказанная чистота, согретая святостью того образа Саввы, который вставал над ней огромным видением, но и закрадывался в нее из Бог весть каких бездн разлагающий, обнимающий ядовитыми испарениями бред. Павлу казалось, что картина эта складывается намеренно и что ее нарочитость вызвана не только мазками извне, но и его собственной внутренней готовностью быть обманутым, а когда он уйдет, здесь все будет иначе, лучше ли, хуже, кто знает, но в любом случае так, что он об этом не узнает никогда, не догадываясь даже и о вероятии подобного.
Он, важно хмурясь, пошел по двору Лавры, взглядывая на кельи, царские чертоги, вместившие академию, Успенский собор, колокольню, Смоленскую церковь в отдалении, приближаясь к кладезю и обелиску и взглядывая уже на Троицкий собор, и его не покидало ощущение призрачности увиденного, ибо он со всей своей промежуточностью, прежде не смущавшей, вдруг очутился словно между двух огней, между собой и Лаврой, в тревожной и жуткой необходимости выбрать что-то одно. Сознавать себя и одновременно Лавру стало выше его сил. Он не понимал, когда это началось и что именно поставило его перед таким выбором. Он не хотел исчезать, но и картина Лавры не рассеивалась. День оставался великолепен, и потому Павел еще не терял надежду на восстановление равновесия и новое примирение с миром. Он чувствовал, что воздух дня не сплошен, не разлит равномерно повсюду, а состоит из множества воздухов, струящихся над землей, пронизывающих и землю, дыханием идеального стирая зрелище зданий, всех этих строений, возносящих к небу свою гордую красу. Но за стертыми видениями, за взорванным зрелищем снова показывались и с неизгладимой силой стояли все те же строения, те же храмы, блестели те же кресты и круглились те же купола. И невозможно было понять, где последняя, окончательная реальность, исключающая всякую примесь постороннего, мифологии, самую возможность пустых слов, пространных разъяснений и смутных обманов. Наверное, ошибка всякой религии в том, что она пытается объединить всех в лоне некой своей идеи. А ведь это означает не что иное, как строить малое, мелкое, ограниченное под тяжестью неисчислимого многообразия мироздания. Не воздухи носятся в воздухе, а идеи, оторвавшиеся от целого и вместе с тем остающиеся в целом, и они подхватывают людей - прежде всего всех этих обильных сумасшедших, одержимых, оборванных, отовсюду крадущихся и проникающих в беззащитную обитель, - и рассеивают их в безмерной пустоте, и завладевают иными, достойными, и делают с ним, Павлом, так, что он не видит этого тесного пространства, по которому вышагивает с гордым и независимым видом. Достаточно попасть в такую струю, и ты оказываешься внутри света, а вокруг - непроглядный, страшный мрак.
Не важна ему была сама идея - он вычитает ее в книжке, и не одну, великое множество, - а важным представилось само это проявление идеального, столь ясно обрисовавшееся перед ним. Идеи приходят и уходят, как птички садятся на голову и топочут крошечными лапками, выбивая в недрах мозга приятную и забавную барабанную дробь, а потом улетают Бог весть куда, идеальное же, оно дано навсегда, и никто еще объяснил, как оно стоит, на чем держится, как действует и почему проявляет себя словно неким откровением в то или иное мгновение, в том или месте. Почему оно как бы отсутствовало, когда Павел сидел у источника, и почему оно столь явственно подало голос сейчас, когда тот же Павел, уже усталый, помятый, неприступный, ступил во двор Лавры?
1 2 3 4 5 6
Он низко поклонился ростовскому творчеству, мощно вздымавшемуся ввысь твердыней надвратной Сретенской церкви. Когда же ступил за ограду монастыря, из его груди вырвался возглас изумления, ибо не ожидал он всех этих тенистых рощ и таинственных аллей. Некогда виденная в Ипатьевском звонница, легкая и изящная, уже определенно нравилась ему больше здешней, грузно севшей на земле, сработанной под новгородские примеры. В Борисоглебском соборе одиноко вычитывал молитвы маленький седой священник. Из недр белых сооружений поодаль доносились неясный ропот множества голосов, сдавленные крики.
- Попы с музейщиками грызутся, - разъяснил, коварно ухмыляясь и играя глазками, проходивший мимо человек. - Попы требуют убрать отсюда всякое краеведение, мол, мешает их уединению. А люди культуры, те стоят за музей и уходить не хотят. Конфликт!
Павел пожал плечами. Он преклонялся перед достижениями творческого духа, человеческого гения, и ему было все равно, кто дальше будет сохранять и блюсти монастырь. Лишь бы этот последний стоял, внося дух гармонии в царящий повсюду хаос. Величие творческого духа, талант, гений - вот в чем Бог.
Вздернув нос от удовольствия и гордости за себя - ведь поклонился такому чуду гармонии и был красив в поклоне, в благоговении, Павел зашагал дальше по дороге на Ростов. Ему воображалось, что когда возьмет свое усталость, он вооружится посохом, и тогда каждый поймет и одобрит в нем истинного паломника, этакого простодушного инока Парфения, а может быть, и ученого, на редкость внимательного к изобретениям человеческого гения епископа Порфирия. Но до этого еще было далеко, в пути своем Павел пока лишь наливался бодростью и жаждой безостановочности, беспрестанности шествия. Он не свернул в Варницкий монастырь, решив посетить это святое место на обратном пути, а в Ростове, поразившись размаху творческих замыслов и осуществлений митрополита Ионы Сысоевича, создателя местного чуда, не пошел к Димитрию Ростовскому, которого недостаточно жаловал за пристрастие к плетению словес, к схоластике, к латынщине, к уже не нужному на красивой и удовлетворенной построениями гармонии земле библейскому баснословию.
Вот уж истинно дед Залесской земли, здорово сказано, восклицал Павел, все оглядываясь со своего пути на Ростов, и снова перед ним словно наяву вставали картины тамошнего кремля, а вспомнив их, он уж думал, что больше нигде и никогда не увидит ничего подобного. Хороша и крепка там земля, и даже если озеро Неро выйдет из берегов огромным водяным валом, или дома смешаются в кучу камнепада, или в человеке дико взбунтуется первобытный неугомонный язычник, то и тогда выстоит громадина стен, башен и храмов, не дав заново восторжествовать хаосу. Продвигался он, споро и неуклонно, но теперь не знал, действительно ли сворачивать куда с ярославской земли, краше которой, судя по всему, нигде иной не сыскать. К Переславлю Павел подошел с горячим внутренним ликованием, размышляя о Данииле, сделавшем в этой местности культуру действия. Его удивляло, что кто-то мог не знать, как действовал этот святой и какую гармонию вносило в разлады жизни его собирание по дорогам умерших. Поклонился он и Никите, но это был всего лишь чудак, увидевший в супе окровавленные куски человеческого тела и в испуге побежавший от своих жестоких грехов стоять на столпе в каменной шапке.
Нехороши бывают попы, бывают хуже всех, осуждающе покачивал головой Павел. Он восходил на гору к красотам бывшего Горицкого монастыря. Они не только упустили этот монастырь, они привели его в запустение, разрушили, превратили в пыль и бурьян. А спасли-то музейщики! Вон какая красота! Павел зашелся от восторга. А в Борисоглебском хотят прогнать музейщиков, и в этом они опять же нехороши, потому как надо не гнать, а разобраться и достичь согласия, и если добьются своего, прогонят, так скорее всего то и выйдет, что и там они, за грех вражды, скатятся в разруху и тлен. Не в их обрядах и молебнах Бог, решал для себя Павел и взглядывал на окрестный мир, соображая, как бы применить к нему со свои помыслы.
Павел пришел к Сергию. С безмолвной радостью побывал во всех храмах, какие были открыты, помянул знаменитых строителей и святителей. Но Лавра показалась ему уже суетной, изобилующей наглыми нищебродами и глупыми иностранцами. Он пошел куда-то по городу и выпил в пустом кафе чашку жидкого кофе, ничего не ответив продавщице, спросившей, понравилось ли ему. Лавра все время оставалась в стороне, но на виду, он обходил ее кругом, посещал какие-то церквушки и только издали любовался ее стройной мощью. День был прекрасный, солнечный, светлый. Павел шел по оживленной улице, смотрел на аккуратные, свежие домики по обеим ее сторонам, а впереди поднималась и на глазах росла Лавра. Он понял, что вот ради этого и стоит жить. Он пожал плечами, словно отвечая презрением на вопрос каких-то унылых людей, в чем же смысл жизни; он, собственно, отгонял от себя призраков ночи и с усмешкой смотрел, какие они слабые и жалкие. Что ему за дело до людей, одержимых земными страстями и помыслами? Да они и не существуют, эти люди. Вся их жизнь сосредоточена в их собственной внутренности, ограниченная их мелкими и ничтожными, не просветленными знанием представлениями и понятиями. Они живут в реальности, которая вся внизу и не ведает о высоком, о небе, они вполне обходятся без прелести литературы, философии, богословия, обходятся так, словно этих предметов и вовсе не существует, и раз это именно так обстоит, то что же ему, Павлу, не обходиться без этих людей и не принимать их реальность за нечто вполне несуществующее? И действительно, не так ли, не обстоит ли дело и впрямь таким образом, что их реальность - это одно, а его - совсем другое и между ними нет не только ничего общего, но нет даже и разделяющей их границы, поскольку они попросту проникают одна другую, нисколько не ощущая этого, без всякого трения, без сознания чужого присутствия? Да разве нет и в самих земных условиях этакого воздушного мира, в котором именно на ощущаемый им манер и складываются обстоятельства? Павел усмехнулся. Он не способен не видеть идущего ему навстречу человека, не способен не ощутить толчка от него, если тот последует, но разве в высшем смысле, в воздушной картине, в идеальном мире имеют место приближение этого человека и возможность получить от него толчок? Могут ли они иметь место, если он, Павел, живет совсем для другого и вся направленность его мысли, эманаций его души и сердца совсем не та, чтобы воспринимать видимое буквально, исключительно в его тесных и материально прочерченных пределах?
С печалью усталости, ветхо посидел Павел у источника Саввы Сторожевского. Он уже немолод и дальние прогулки утомляют его, а к тому же невеселым показывалось ему сейчас разумение, что нет в его сознании определенности, законченной ясности понимания сути вещей и явлений. Все же что-то суетное творилось в Лавре и вокруг нее. Между тем перед ним тихо и скромно возвышалась славная деревянная часовенка, а за спиной неслышно струился ручей, на берегу которого в задумчивости бродили и сидели люди, напитывавшиеся магией места. Мимо пробежали, дрожа после купания и беззвучно смеясь от возбуждения пережитого страшного восторга, две полуголые мокрые девчонки. Все это было чудесно, чудесным образом достигало души Павла, и хорошо ему было смотреть на старинную упроченность часовни и бойкое шевеление девочек, о ловком молодом общении, сообщничестве с которыми ему теперь слегка мечталось. Он видел и совсем маленькую девочку, малютку, едва державшуюся на ногах, она, бессмысленно улыбаясь, ковыляла от матери к бабушке, и Павел думал о времени, когда эта девочка вырастет и он сможет говорить ей умные слова, излагать свои воззрения, делиться опытом, а там и услышать что-то дельное в ответ. Была во всей этой картине несказанная чистота, согретая святостью того образа Саввы, который вставал над ней огромным видением, но и закрадывался в нее из Бог весть каких бездн разлагающий, обнимающий ядовитыми испарениями бред. Павлу казалось, что картина эта складывается намеренно и что ее нарочитость вызвана не только мазками извне, но и его собственной внутренней готовностью быть обманутым, а когда он уйдет, здесь все будет иначе, лучше ли, хуже, кто знает, но в любом случае так, что он об этом не узнает никогда, не догадываясь даже и о вероятии подобного.
Он, важно хмурясь, пошел по двору Лавры, взглядывая на кельи, царские чертоги, вместившие академию, Успенский собор, колокольню, Смоленскую церковь в отдалении, приближаясь к кладезю и обелиску и взглядывая уже на Троицкий собор, и его не покидало ощущение призрачности увиденного, ибо он со всей своей промежуточностью, прежде не смущавшей, вдруг очутился словно между двух огней, между собой и Лаврой, в тревожной и жуткой необходимости выбрать что-то одно. Сознавать себя и одновременно Лавру стало выше его сил. Он не понимал, когда это началось и что именно поставило его перед таким выбором. Он не хотел исчезать, но и картина Лавры не рассеивалась. День оставался великолепен, и потому Павел еще не терял надежду на восстановление равновесия и новое примирение с миром. Он чувствовал, что воздух дня не сплошен, не разлит равномерно повсюду, а состоит из множества воздухов, струящихся над землей, пронизывающих и землю, дыханием идеального стирая зрелище зданий, всех этих строений, возносящих к небу свою гордую красу. Но за стертыми видениями, за взорванным зрелищем снова показывались и с неизгладимой силой стояли все те же строения, те же храмы, блестели те же кресты и круглились те же купола. И невозможно было понять, где последняя, окончательная реальность, исключающая всякую примесь постороннего, мифологии, самую возможность пустых слов, пространных разъяснений и смутных обманов. Наверное, ошибка всякой религии в том, что она пытается объединить всех в лоне некой своей идеи. А ведь это означает не что иное, как строить малое, мелкое, ограниченное под тяжестью неисчислимого многообразия мироздания. Не воздухи носятся в воздухе, а идеи, оторвавшиеся от целого и вместе с тем остающиеся в целом, и они подхватывают людей - прежде всего всех этих обильных сумасшедших, одержимых, оборванных, отовсюду крадущихся и проникающих в беззащитную обитель, - и рассеивают их в безмерной пустоте, и завладевают иными, достойными, и делают с ним, Павлом, так, что он не видит этого тесного пространства, по которому вышагивает с гордым и независимым видом. Достаточно попасть в такую струю, и ты оказываешься внутри света, а вокруг - непроглядный, страшный мрак.
Не важна ему была сама идея - он вычитает ее в книжке, и не одну, великое множество, - а важным представилось само это проявление идеального, столь ясно обрисовавшееся перед ним. Идеи приходят и уходят, как птички садятся на голову и топочут крошечными лапками, выбивая в недрах мозга приятную и забавную барабанную дробь, а потом улетают Бог весть куда, идеальное же, оно дано навсегда, и никто еще объяснил, как оно стоит, на чем держится, как действует и почему проявляет себя словно неким откровением в то или иное мгновение, в том или месте. Почему оно как бы отсутствовало, когда Павел сидел у источника, и почему оно столь явственно подало голос сейчас, когда тот же Павел, уже усталый, помятый, неприступный, ступил во двор Лавры?
1 2 3 4 5 6