Так что приходилось даже не без труда припоминать некоторые лица: как будто Силищев, вроде как Бобков, не иначе как Прялкин... Впрочем, первые же влившиеся в глотки стаканы внесли ясность, картина прочно угнездилась в рамке, со всей определенностью рисуя внушительного и просвещенного смутьяна Силищева, его начальника Бобкова, которому, как всегда, грозит изгнание, а в субъекте, застенчиво свешивающем голову на грудь, именно поэта Прялкина, на ниве похмелья пожинающего свои прозрения. Конопатов за себя и за Кнопочку солидно внес пятьдесят рублей. Червецов просто обнаружился в какой-то момент лежащим под кустиком, на его лице копошились солнечные блики и муравьи, он смотрел остановившимся взглядом, в котором медленное и жуткое кружение первобытного хаоса подернулось стеклянной стылостью высшего знания, как если бы этот человек пришел из страшной пустоты, из леденящего небытия.
Воскресенье перевалило на вторую половину, солнце весело пригревало, и река сонно катила мутные воды. Назаров, выступавший как бы агентом Марьюшки Ивановой, которая сделалась чем-то вроде общепринятого явления, ибо все знали о ее трехсотрублевом вкладе, развлекал общество как мог, задавая тон празднику, и Марьюшка с ревнивой радостью отмечала, что к Кнопочке он обращается запросто, как к старой приятельнице, не более. Сокровенное не желало останавливаться на полпути и жаждало излиться новыми откровениями, так что на мгновение Назаров предстал мысленному взору Марьюшки ходячим доказательством недостаточности ее христианского смирения, каким-то даже изъяном в намечающейся гармонии плотского и духовного. Фальшь самого Назарова буквально била в глаза, ударяла прямо в мозг и в душу. Крикливая, развязная назаровская неправда подбросила Марьюшку до состояния, когда сами собой зажмуриваются и сжимаются все способные видеть, испускать звуки или слышать отверстия и заламываются в трагическом жесте руки, и в этом состоянии ей уже не показалось бы чрезмерной жертвой, после трехсот-то рублей, вернуть Назарова прежней владелице. Безусловно, это состояние возникло оттого, что Назаров кувыркался и лез в глаза клоуном, а Марьюшка Иванова не сомневалась, что вся его лихость скроена из сплошного притворства. А для чего ей клоун, и нужно ли ей, чтобы все видели, что она пригрела клоуна? Ее сердце разрывалось на части. Ей было жалко своего друга, который стремился, наверное, прежде всего показать Кнопочке, что ему хорошо и ее измена отнюдь не убила его, и ей хотелось ударить его, ударом руки пресечь его пустое и гадкое шутовство.
Чуть поодаль Сироткин задумчиво стоял под сосной, размышляя, пристало ли ему находиться в компании, где много предавших и обидевших его людей. Его точит, его сводит с ума боль, а они как ни в чем не бывало мелькают перед глазами, гогочут, пьют, жрут, и по их виду не скажешь, чтобы его приход как-либо поразил и смутил их души. В него вселился бес, а они остались чистенькими, безмятежными, и совесть их не отяготилась укорами. Он виновен, даже и перед ними, но они так ли уж безгрешны? Вдруг как из-под земли выскочил широко и простодушно ухмыляющийся Сладкогубов, бойко подбежал к нему, фамильярно похлопал по плечу и голосом безудержного счастья закричал:
- Привет, старина! А у меня все в порядке! Я даже удивлен, что так быстро и ловко сладилось дело, скоро моя книжка выйдет, я смеюсь и хохочу, - он заржал, - от счастья! оттого, что все казалось таким несбыточным, а надо же, сбылось! Все сбылось, сбылись мои чаяния, сбылось даже то, о чем я не смел и мечтать. Скоро моя книжка выйдет, ее ждут, поскольку я побывал у разных издателей, успел, знаете ли, побывать и посоветовал им обратить внимание... В общем, я полагаю, будут контракты, посыплются заказы как из рога изобилия, я еще книжек не написал, а их заведомо скупят, будут авансы, будет жизнь как у Бога за пазухой!
Сироткин слушал, словно превратившись в дощечку, от которой слова отскакивали как мячики, словно не понимая, что обращаются к нему. Он долго не мог охватить и постичь факта, что Сладкогубов заговорил с ним, посмел обрушить на него поток жизнерадостных и глупых слов. Наконец мощный шквал чувств прорвал глухоту, и, содрогнувшись всем телом, схватившись за грудь, как если бы в грудь ужалила его змея, Сироткин завопил:
- Какая наглость! Что-то неслыханное! Кто привел сюда этого урода? Как он смеет разговаривать со мной, да еще в таком тоне, как он вообще посмел обратиться ко мне?! Уберите его, или я уйду! О, моя бутылка! - с новой силой выпустил Сироткин вопль, сообразив, что бутылка вина в превратностях ситуации сыграла с ним злую шутку, перевернувшись в кармане и значительно расплескав свое содержимое. Полы пиджака увлажнились, и Сироткин был в отчаянии.
Марьюшка Иванова поспешила к месту катастрофы, уже издали подавая нежно-успокоительный голос сирены. Над разверстой смрадной ямой сироткинского горя боговдохновенно зашелестел гимн кротости и умиротворения. Я сойду с ума! кричал Сироткин, разными дополнительными забористыми словечками возлагая вину за свои невзгоды на совершенно обнаглевшего Сладкогубова и неожиданно подкузьмившую бутылку. Марьюшка Иванова знала, что с ума он сошел не здесь и не сейчас, но говорить об этом всуе не пристало, ангел спасительной лжи возобладал над демоном режущей правды. Она лепетала несчастному что-то в том роде, что он всего лишь большой ребенок и сумасшествие ему не грозит, а что необходимо, так это не капризничать среди озабоченных и сердитых взрослых, вести себя пристойно, принять правила их игры и в этом обрести душевный покой. Сладкогубов был только слегка озадачен тем оглушительным эффектом, какой получился из его дружеского обращения с человеком, с которого он по праву взыскал все, что ему причиталось. Он причмокивал губами, желая этим выразить мысль, что штука вышла слишком тонкая, чтобы он осилил ее своим провинциально-ненадежным, неотесанным умишком, и ухмылялся, не понимая, какие могут быть у Сироткина причины отказываться от разговора с ним. Высоко над серой и злой суетой парит Сладкогубов: ему чужда мстительность, он простил Сироткину его подлость еще в ту минуту, когда справедливость восторжествовала и история восстановила его, Сладкогубова, в правах автора рукописи. А между тем Сироткин ведет себя странно, не по-человечески. И вот, на глазах изумленного Сладкогубова, Марьюшка Иванова терпеливо и заботливо укладывает Сироткина на траву, с его губ капает пена, как у взбешенной собаки, и они искривлены неразборчивыми криками волнения и гнева, Марьюшка гладит его голову, покоящуюся на ее коленях, и приговаривает, пришептывает, присюсюкивает:
- Ну что ты так разошелся и почему ты так кричишь, дорогой? Кто тебя обидел? Тебя никто не обижал, тебя любят, ты любим, тебя всегда любили, тебе подарили много любви, и ты зря сердишься. Посмотри, какой денек... зачем портить людям праздник? Настройся на мирный лад, садись рядом с нами и постарайся понять, что ты среди своих...
Слова изливаются свободно, и их стремительный ручеек без устали искрится на солнце. Сладкогубов наблюдает за этой сценой с отвисшей нижней челюстью, с улыбкой только что соблудившего человека, которого неожиданно силой поставили перед зрелищем абсолютной чистоты. Фрумкин плачущим голосом в сотый раз рассказывает потрясающую историю ограбления.
- Все мы устали. Мы все знаем, все видели, нас ничем не удивишь. На все новое и оригинальное мы скептически улыбаемся, зная, что это всего лишь хорошо забытое старое. Мы убеждены, что уже ничто в этом мире никогда не тронет нашу душу, не заставит быстрее бежать кровь в старых жилах. Маленький шут безвольно опустил руки и придал лицу выражение печали и мудрости, закаленной в огне исторического опыта. - Но вдруг в этом мире приходит твоя очередь на собственной шкуре испытать муку, позор, ужас, и тогда не до усталости, не до скептических умствований. Кто не прошел через это, тот не знает жизни. А я теперь знаю... Слушайте! Позвонили, я открыл... а их четверо, очень дебелых таких, приставили пистолет к виску и потребовали денег. Испугался ли я? Да, испугался-таки, и вы на моем месте тоже испугались бы. Я переродился в ту же минуту, хотя не сразу это осознал. Я лишь теперь понимаю, что стал другим человеком, что мгновенно превратился в напуганного, серьезного, подозрительного человека, который не склонен кому-либо доверять. Разве можно кому-нибудь верить? Кто-то ведь навел тех парней на мой след. Возможно, предал кто-то из знакомых. Я не исключаю и того, что предатель даже сейчас сидит среди нас, ест и пьет с нами, улыбается нам и замышляет новое злодейство. Но не будем об этом, я не хочу нагнетать атмосферу подозрительности, пусть в ней томится и гибнет только мое сердце. Да, да, я пострадал. И я переродился. Но в тот момент я еще не чувствовал этого и, расхрабрившись перед негодяями, притворился, будто их угрозы меня нисколько не испугали. Я сказал им: у меня ничего нет, я бедный человек. А они говорят: посмотрим. Моя жена вообще сидела словно в рот воды набрав, наверняка думала, что я должен как-нибудь отстоять наше добро. Интересно, как я мог это сделать, если они были вооружены и каждый из них был величиной с книжный шкаф? Каюсь, в какой-то момент я даже посмотрел на нее злобно. Хотя она ни в чем не виновата, она всего лишь думала так, как думает всякая женщина, то есть что в минуту опасности мужчина непременно защитит ее. Но оставим эту тему... Бандиты стали искать, все вверх дном переворачивать, а один стоял, размахивал у меня перед носом пистолетом и время от времени пинал меня ногой. Не скажешь, говорит он, сейчас на твоих глазах будем насиловать и бить твою жену, раскаленным утюгом выравнивать ей грудь. Я к тому времени был в таком ошеломлении, что у меня в ответ на эти угрозы мелькнула какая-то дикая мысль: а это пожалуйста, подумал я, она все равно не знает, где я спрятал деньги. Но они уже сами нашли. Тридцать тысяч нашли! Я их как раз собирался положить на счет да не успел, все откладывал. Все они забрали, обобрали меня до нитки... Вот и утверждайте после этого, под луной-де ничто не ново. Для меня это происшествие еще как ново...
Скорбя, Фрумкин ладонями поднимаем бороду на лицо, закрывается ею.
- Какой ужас, какой ужас! - покрякивает Кнопочка и млеет оттого, что вертлявого пройдоху Фрумкина так задавили храбрые, дерзкие парни и что в самом деле жутко.
Конопатов улыбкой внушает, что он в подобной ситуации вел бы себя куда достойней. Окрепший Сироткин шепчет Марьюшке Ивановой:
- Все ложь, он лжет, ни слова правды... его не грабили, он это придумал, чтобы обмануть Наглых и поживиться за его счет... Теперь сама суди, сколько гадости и подлости в этом мире.
- Подумаешь, тридцать тысяч! - издали утешает Наглых Фрумкина. - Разве это деньги? Признайся лучше, что от страха наложил в штаны, так мы тебе всем миром справим новые и преподнесем в торжественной обстановке. А о тридцати тысячах, горемыка, не плачь, ибо что они... чепуха! Не о чем плакать!
Ксения презрительно фыркает, ее нравственное чувство задето тем, что в мире существует разбой, что могут ворваться, приставить дуло пистолета к виску и отобрать кровное, но Фрумкина ей не жаль, а купеческая бравада Наглых только раздражает.
- Так откровенно не фыркай, милочка, - выследил ее Наглых. - Наши законы, наши отношения и обычаи тебя нервируют, оскорбляют твое эстетическое начало, коробят твои утонченные чувства. Но что такое смех над богатым человеком как не признак скрытой зависти? Не надо, не будь глупышкой.
- Что мне до твоего богатства? - пожала плечами Ксения.
- Все ложь, ложь! - вскричал Сироткин. - Все эти люди лгут и притворяются... о, сколько гадости и подлости!
Конюхов досадливо поморщился и заступился за жену:
- Прекратите этот спор, он ни к чему не ведет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Воскресенье перевалило на вторую половину, солнце весело пригревало, и река сонно катила мутные воды. Назаров, выступавший как бы агентом Марьюшки Ивановой, которая сделалась чем-то вроде общепринятого явления, ибо все знали о ее трехсотрублевом вкладе, развлекал общество как мог, задавая тон празднику, и Марьюшка с ревнивой радостью отмечала, что к Кнопочке он обращается запросто, как к старой приятельнице, не более. Сокровенное не желало останавливаться на полпути и жаждало излиться новыми откровениями, так что на мгновение Назаров предстал мысленному взору Марьюшки ходячим доказательством недостаточности ее христианского смирения, каким-то даже изъяном в намечающейся гармонии плотского и духовного. Фальшь самого Назарова буквально била в глаза, ударяла прямо в мозг и в душу. Крикливая, развязная назаровская неправда подбросила Марьюшку до состояния, когда сами собой зажмуриваются и сжимаются все способные видеть, испускать звуки или слышать отверстия и заламываются в трагическом жесте руки, и в этом состоянии ей уже не показалось бы чрезмерной жертвой, после трехсот-то рублей, вернуть Назарова прежней владелице. Безусловно, это состояние возникло оттого, что Назаров кувыркался и лез в глаза клоуном, а Марьюшка Иванова не сомневалась, что вся его лихость скроена из сплошного притворства. А для чего ей клоун, и нужно ли ей, чтобы все видели, что она пригрела клоуна? Ее сердце разрывалось на части. Ей было жалко своего друга, который стремился, наверное, прежде всего показать Кнопочке, что ему хорошо и ее измена отнюдь не убила его, и ей хотелось ударить его, ударом руки пресечь его пустое и гадкое шутовство.
Чуть поодаль Сироткин задумчиво стоял под сосной, размышляя, пристало ли ему находиться в компании, где много предавших и обидевших его людей. Его точит, его сводит с ума боль, а они как ни в чем не бывало мелькают перед глазами, гогочут, пьют, жрут, и по их виду не скажешь, чтобы его приход как-либо поразил и смутил их души. В него вселился бес, а они остались чистенькими, безмятежными, и совесть их не отяготилась укорами. Он виновен, даже и перед ними, но они так ли уж безгрешны? Вдруг как из-под земли выскочил широко и простодушно ухмыляющийся Сладкогубов, бойко подбежал к нему, фамильярно похлопал по плечу и голосом безудержного счастья закричал:
- Привет, старина! А у меня все в порядке! Я даже удивлен, что так быстро и ловко сладилось дело, скоро моя книжка выйдет, я смеюсь и хохочу, - он заржал, - от счастья! оттого, что все казалось таким несбыточным, а надо же, сбылось! Все сбылось, сбылись мои чаяния, сбылось даже то, о чем я не смел и мечтать. Скоро моя книжка выйдет, ее ждут, поскольку я побывал у разных издателей, успел, знаете ли, побывать и посоветовал им обратить внимание... В общем, я полагаю, будут контракты, посыплются заказы как из рога изобилия, я еще книжек не написал, а их заведомо скупят, будут авансы, будет жизнь как у Бога за пазухой!
Сироткин слушал, словно превратившись в дощечку, от которой слова отскакивали как мячики, словно не понимая, что обращаются к нему. Он долго не мог охватить и постичь факта, что Сладкогубов заговорил с ним, посмел обрушить на него поток жизнерадостных и глупых слов. Наконец мощный шквал чувств прорвал глухоту, и, содрогнувшись всем телом, схватившись за грудь, как если бы в грудь ужалила его змея, Сироткин завопил:
- Какая наглость! Что-то неслыханное! Кто привел сюда этого урода? Как он смеет разговаривать со мной, да еще в таком тоне, как он вообще посмел обратиться ко мне?! Уберите его, или я уйду! О, моя бутылка! - с новой силой выпустил Сироткин вопль, сообразив, что бутылка вина в превратностях ситуации сыграла с ним злую шутку, перевернувшись в кармане и значительно расплескав свое содержимое. Полы пиджака увлажнились, и Сироткин был в отчаянии.
Марьюшка Иванова поспешила к месту катастрофы, уже издали подавая нежно-успокоительный голос сирены. Над разверстой смрадной ямой сироткинского горя боговдохновенно зашелестел гимн кротости и умиротворения. Я сойду с ума! кричал Сироткин, разными дополнительными забористыми словечками возлагая вину за свои невзгоды на совершенно обнаглевшего Сладкогубова и неожиданно подкузьмившую бутылку. Марьюшка Иванова знала, что с ума он сошел не здесь и не сейчас, но говорить об этом всуе не пристало, ангел спасительной лжи возобладал над демоном режущей правды. Она лепетала несчастному что-то в том роде, что он всего лишь большой ребенок и сумасшествие ему не грозит, а что необходимо, так это не капризничать среди озабоченных и сердитых взрослых, вести себя пристойно, принять правила их игры и в этом обрести душевный покой. Сладкогубов был только слегка озадачен тем оглушительным эффектом, какой получился из его дружеского обращения с человеком, с которого он по праву взыскал все, что ему причиталось. Он причмокивал губами, желая этим выразить мысль, что штука вышла слишком тонкая, чтобы он осилил ее своим провинциально-ненадежным, неотесанным умишком, и ухмылялся, не понимая, какие могут быть у Сироткина причины отказываться от разговора с ним. Высоко над серой и злой суетой парит Сладкогубов: ему чужда мстительность, он простил Сироткину его подлость еще в ту минуту, когда справедливость восторжествовала и история восстановила его, Сладкогубова, в правах автора рукописи. А между тем Сироткин ведет себя странно, не по-человечески. И вот, на глазах изумленного Сладкогубова, Марьюшка Иванова терпеливо и заботливо укладывает Сироткина на траву, с его губ капает пена, как у взбешенной собаки, и они искривлены неразборчивыми криками волнения и гнева, Марьюшка гладит его голову, покоящуюся на ее коленях, и приговаривает, пришептывает, присюсюкивает:
- Ну что ты так разошелся и почему ты так кричишь, дорогой? Кто тебя обидел? Тебя никто не обижал, тебя любят, ты любим, тебя всегда любили, тебе подарили много любви, и ты зря сердишься. Посмотри, какой денек... зачем портить людям праздник? Настройся на мирный лад, садись рядом с нами и постарайся понять, что ты среди своих...
Слова изливаются свободно, и их стремительный ручеек без устали искрится на солнце. Сладкогубов наблюдает за этой сценой с отвисшей нижней челюстью, с улыбкой только что соблудившего человека, которого неожиданно силой поставили перед зрелищем абсолютной чистоты. Фрумкин плачущим голосом в сотый раз рассказывает потрясающую историю ограбления.
- Все мы устали. Мы все знаем, все видели, нас ничем не удивишь. На все новое и оригинальное мы скептически улыбаемся, зная, что это всего лишь хорошо забытое старое. Мы убеждены, что уже ничто в этом мире никогда не тронет нашу душу, не заставит быстрее бежать кровь в старых жилах. Маленький шут безвольно опустил руки и придал лицу выражение печали и мудрости, закаленной в огне исторического опыта. - Но вдруг в этом мире приходит твоя очередь на собственной шкуре испытать муку, позор, ужас, и тогда не до усталости, не до скептических умствований. Кто не прошел через это, тот не знает жизни. А я теперь знаю... Слушайте! Позвонили, я открыл... а их четверо, очень дебелых таких, приставили пистолет к виску и потребовали денег. Испугался ли я? Да, испугался-таки, и вы на моем месте тоже испугались бы. Я переродился в ту же минуту, хотя не сразу это осознал. Я лишь теперь понимаю, что стал другим человеком, что мгновенно превратился в напуганного, серьезного, подозрительного человека, который не склонен кому-либо доверять. Разве можно кому-нибудь верить? Кто-то ведь навел тех парней на мой след. Возможно, предал кто-то из знакомых. Я не исключаю и того, что предатель даже сейчас сидит среди нас, ест и пьет с нами, улыбается нам и замышляет новое злодейство. Но не будем об этом, я не хочу нагнетать атмосферу подозрительности, пусть в ней томится и гибнет только мое сердце. Да, да, я пострадал. И я переродился. Но в тот момент я еще не чувствовал этого и, расхрабрившись перед негодяями, притворился, будто их угрозы меня нисколько не испугали. Я сказал им: у меня ничего нет, я бедный человек. А они говорят: посмотрим. Моя жена вообще сидела словно в рот воды набрав, наверняка думала, что я должен как-нибудь отстоять наше добро. Интересно, как я мог это сделать, если они были вооружены и каждый из них был величиной с книжный шкаф? Каюсь, в какой-то момент я даже посмотрел на нее злобно. Хотя она ни в чем не виновата, она всего лишь думала так, как думает всякая женщина, то есть что в минуту опасности мужчина непременно защитит ее. Но оставим эту тему... Бандиты стали искать, все вверх дном переворачивать, а один стоял, размахивал у меня перед носом пистолетом и время от времени пинал меня ногой. Не скажешь, говорит он, сейчас на твоих глазах будем насиловать и бить твою жену, раскаленным утюгом выравнивать ей грудь. Я к тому времени был в таком ошеломлении, что у меня в ответ на эти угрозы мелькнула какая-то дикая мысль: а это пожалуйста, подумал я, она все равно не знает, где я спрятал деньги. Но они уже сами нашли. Тридцать тысяч нашли! Я их как раз собирался положить на счет да не успел, все откладывал. Все они забрали, обобрали меня до нитки... Вот и утверждайте после этого, под луной-де ничто не ново. Для меня это происшествие еще как ново...
Скорбя, Фрумкин ладонями поднимаем бороду на лицо, закрывается ею.
- Какой ужас, какой ужас! - покрякивает Кнопочка и млеет оттого, что вертлявого пройдоху Фрумкина так задавили храбрые, дерзкие парни и что в самом деле жутко.
Конопатов улыбкой внушает, что он в подобной ситуации вел бы себя куда достойней. Окрепший Сироткин шепчет Марьюшке Ивановой:
- Все ложь, он лжет, ни слова правды... его не грабили, он это придумал, чтобы обмануть Наглых и поживиться за его счет... Теперь сама суди, сколько гадости и подлости в этом мире.
- Подумаешь, тридцать тысяч! - издали утешает Наглых Фрумкина. - Разве это деньги? Признайся лучше, что от страха наложил в штаны, так мы тебе всем миром справим новые и преподнесем в торжественной обстановке. А о тридцати тысячах, горемыка, не плачь, ибо что они... чепуха! Не о чем плакать!
Ксения презрительно фыркает, ее нравственное чувство задето тем, что в мире существует разбой, что могут ворваться, приставить дуло пистолета к виску и отобрать кровное, но Фрумкина ей не жаль, а купеческая бравада Наглых только раздражает.
- Так откровенно не фыркай, милочка, - выследил ее Наглых. - Наши законы, наши отношения и обычаи тебя нервируют, оскорбляют твое эстетическое начало, коробят твои утонченные чувства. Но что такое смех над богатым человеком как не признак скрытой зависти? Не надо, не будь глупышкой.
- Что мне до твоего богатства? - пожала плечами Ксения.
- Все ложь, ложь! - вскричал Сироткин. - Все эти люди лгут и притворяются... о, сколько гадости и подлости!
Конюхов досадливо поморщился и заступился за жену:
- Прекратите этот спор, он ни к чему не ведет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75