А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

В океане страсти, в буре взаимного проникновения, я не забывал о своей маленькой хитрости: ни звука о скором отъезде из Монтевидео. Даже больше: пока я жадно ласкал эти неповторимые руки, это родное мне лицо, ложная дальновидность подсказывала мне, что задерживаться в Уругвае не стоит. Главное было оказаться победителем; а «еще один день» не будет ли значить попросту «следующий день»? Улететь завтра, первым же утренним рейсом! Читатель возразит: постоянные расчеты не позволяют назвать то, что я испытывал, любовью. И ошибется: память сохранила только ощущение полноты. Ее нужно сильно напрячь, чтобы вспомнить досадные пустяки, – а без них тоже не обошлось. Трудно убить червя, что сидит у каждого внутри: мы охотнее отдаемся нетерпению, чем большому горю или большой радости. Жизнь слишком плотно набита событиями, чтобы прожить ее без воспоминаний. И все же воспоминания обманчивы. Говоря о часах, проведенных вместе с Перлой, я не могу – еще один провал в памяти? – ничего сказать о голоде. Его упорная и медленная работа привела меня в расстройство, которое, должно быть, усилило почти неземное волшебство той ночи. Нет, не принимайте это за простое увлечение девушкой. С беспощадной ясностью я осознал: эта неописуемая белизна, эта лишенная красок кожа, способные вызвать у иного насмешку, сотворены для меня; эту красоту моя душа тщетно искала с незапамятных времен. Потом были истории о далекой стране, замке в моравских лесах, матери-англичанке, вспыльчивом отце-охотнике; а также тайны Лиги Освобождения, предлагавшей, – если я правильно расслышал, – возврат к прошлому. Да простит меня Бог, но я упорно доказывал себе: секреты, выданные первому встречному, не следует принимать всерьез. Разве мог я представить, что не был первым встречным; и тем более, что мое непонимание этого скоро освободит меня от верности Перле. В общем-то, я узнал о просторных и светлых комнатах (размером с наши загородные дома), где жила та самая англичанка, намного больше, чем о тайных собраниях и слежке.
– Бедняжка, – вздохнул я с жалостью, – провести детство в замке, чтобы очутиться со мной в таком месте…
– Что мне до этого места! – ответила она, оглядываясь и будто вправду не замечая бурого одеяла сомнительной чистоты, грубо сколоченного стола с зарубками от ножей, стен, покрытых пятнами и карандашными надписями.
Вскоре я был захвачен беседой. Перла говорила быстро и непринужденно. Впрочем, при виде ее бледной, как рыбья чешуя, кожи я мог восхищаться чем угодно. Я не сказал об этом Перле, но уже приближался час закрытия ресторана: час неминуемой разлуки. Настал момент, и я решил пожертвовать предвкушаемой мной говядиной а la Rossini. Каждый доказывает свою любовь на собственный лад. Но повторяю еще раз: та ночь была самой необыкновенной в моей жизни. На другое утро я улетел в Буэнос-Айрес.
И с кем же я столкнулся в самолете? – с мельником из Росарио. В тесном проходе, между сумками, пальто и пассажирами, мы раскланялись друг с другом, чтобы в итоге стукнуться лбами. Потрогав ушибленное место, мой знакомый поинтересовался:
– Как поездка?
– Все хорошо.
Я снова обратил внимание на любопытную расцветку кожи у висков, напоминающую мороженое-ассорти, вспомнил о пшеничных ростках, о донжуанской славе мельника и неизвестно почему осмелел. Желая досадить ему немного моим триумфом на его же поле, я описал в подробностях прошедшую ночь. Только об этом и шла болтовня в течение всего полета и даже на таможне. Вероятно, глухая неприязнь к этому человеку – который всего лишь защищался как умел от ударов времени – развязала мне язык и заставила меня без малейшего колебания принести Перлу в жертву, раздеть ее (образно выражаясь) и выставить на обозрение. А внутренний голос шептал без умолку: предатель!
Предатель… но кто не способен им стать? Таких не найти среди людей из общества, некрепких духом. Может быть, какой-нибудь гордец; но допускаю, что такого человека нет вовсе. Хуже всего то, что признания, сделанные в самолете, стали своего рода тренировкой, прекрасной тренировкой. Я научился рассказывать эту историю, со всеми забавными деталями, добавляя меланхоличные вставки относительно наших слабостей. Как дрессированная собачонка, приученная исполнять один и тот же трюк, я рассказывал о моем приключении с Перлой каждому случайному собеседнику.
Тем не менее в первый раз я пожал не только лавры: одна крохотная заноза еще долго мучила меня. Она таилась в небрежно брошенной фразе:
– Женщина тебе понравилась, так зачем было ее бросать?
Ясно, что росариец страдал пороком, присущим всем знатокам своего дела или мнящим себя знатоками: получив урок от профана, они оставляют за собой последнее слово, возражая по мелочам. Вопрос, пожалуй, имел вид запрещенного приема. Я испытал немалое смущение, но, к счастью, быстро припомнил одно из выражений, созданных для оправдания любых поступков. И моментально перешел в контратаку:
– Разве испанцы не говорят, что в любви побеждает тот, кто уходит?
Разъяснение вызвало у меня приступ ярости.
– Нужно довести женщину до вершины наслаждения – вершины, на которой почти невозможно удержаться. Иначе она не дает всего, на что способна. Согласен, что, когда доходит до этого, уйти очень трудно; но если этого не узнать, то лучше и не начинать. Говорю как человек опытный: ваш испанец понимал в женщинах меньше, чем я.
Может быть, он сказал «поменьше, чем я»? Так или иначе, последнее слово осталось за мельником: под предлогом атаки на испанца он уязвил меня. К счастью, я быстро оправляюсь, что и продемонстрировал тем же вечером. Другой испанец – торговец мясом и костями, – увидев заказанный мной «фернет» с бутербродами, рассказал какую-то вульгарную байку о голоде в деревушке, окруженной во время гражданской войны. Повысив свой и без того резкий голос, я заявил:
– Ах, что за голод, что за голод испытал я этой ночью в Монтевидео.
Последовала история с Перлой. Оттуда я поехал в клуб, чтобы принять душ. Под струями воды голые люди вели беседу о спортивной ходьбе. Один из древних старичков – завсегдатаев спортивного клуба (где они выглядят совершенно не на своем месте) выдал следующее:
– Если не ошибаюсь, самый быстрый в мире человек жил в мое время: это Пэддок.
– Голову даю на отсечение, что вы имеете в виду Ботафого и Олдмэна, – вмешался другой.
Я, в свою очередь, прервал спорщиков:
– А вот я поставил рекорд быстроты вчера в Монтевидео.
И пустился в описание той ночи. Постепенно я оттачивал мастерство, выделяя все перипетии, подчеркивая комические эффекты. Странно: чем дальше, тем меньше я настаивал на кратковременности случившегося. Объясняю, что если это и было искажением истины, то ненамеренным. И желание хотя бы немного обелить Перлу здесь было совершенно ни при чем. Просто после нескольких часов удовольствия мне уже казалось, что все продолжалось больше одной ночи. Кто-то возразит, что мои воспоминания касались только двух мест – театра «Солис» и отеля затем – и для игры воображения оставалось не так много места. Должно быть, подсознательно, или во сне, я начал как бы раздвигать случившееся, делая тем самым нашу идиллию – по крайней мере, в глазах слушателей – более совершенной. В сущности, это обычное дело. Один вечер в отеле «Хардин» в Лобосе, превращается в три-четыре дня; тенор поет «когда я жил в Асуле», и мы вспоминаем неделю, проведенную там. Но по-настоящему любопытно вот что. Одобрение собеседников окружило меня чем-то вроде ореола, однако счастливым я себя не чувствовал. Глубоко засевшее беспокойство не покидало меня. Достойный зависти смельчак, то есть я, не превратится ли он в самого несчастного из смертных? Делая из образа Перлы карикатуру, не вредил ли я себе самому? Если бы тогда мне задали прямой вопрос, я бы ответил коротким «нет». Позднее я утратил былую самоуверенность и рассказывал историю уже через силу, как бы под влиянием постыдной привычки. Каждый смешок моих слушателей – бесценная награда для любого на моем месте – отдавался болью в сердце и еще долго звенел во мне язвительным эхом. Но никто не способен долго отдаваться нелюбимому делу, и после полудюжины экспериментов я перестал выносить на суд других мою связь с Перлой. Сейчас одна мысль об этом заставляет меня вздрагивать; кажется, прошла вечность с тех пор, как ее имя не слетало с моих губ. Такое каменное молчание никак не связано с забвением. Перла осталась в моей памяти как святыня, и я – раскаявшийся, стенающий, влюбленный грешник – каждый день отправлялся на поклонение ей. О том, чтобы отправиться на Восточный Берег найти ее там, я и не помышлял: правительство запретило поездки. При диктатуре весь народ выглядит немного глупо – послушные школьники в страхе перед указкой учителя…
Однажды ночью, пять лет спустя, я был с друзьями в «Охотничьем рожке». Кажется, мы сравнивали Буэнос-Айрес в прошлом и в настоящем, когда чьи-то прохладные пальцы закрыли мне глаза. Я обернулся и увидел Сесилию. Мы поцеловались почти машинально, и слова женщины – прозвучавшие совсем некстати – отдавали неизбежностью:
– Куда пойдем?
Для женщины не существует никаких отговорок и никаких препятствий. Все, что есть в мире, – это пара, половину которой составляет она сама. Вопрос Сесилии, хотя и неизбежный, застал меня врасплох. В таком состоянии у людей моментально портится настроение, и я готов был сопротивляться. Что скажет метрдотель? Что станет с моим жарким? Кто его съест? Кто заплатит? Что я скажу своим товарищам? Однако за соседним столиком я обнаружил мужа Сесилии, чья идиотская улыбка была адресована мне, и заменил всю заготовленную обойму слов на один уважительный вопрос:
– А как же он?
– Мой муж понимает все, – гордо ответила Сесилия.
Все пропало, осталось вести себя как подобает джентльмену. С элегантной прямотой я объявил приятелям, пребывавшим в полном недоумении:
– Сеньоры, завтра разберемся с деньгами.
Проходя мимо мужа, я отвесил ему вежливый – слишком вежливый – поклон. «Бедняга не сознает, – подумал я, – что, желая его высмеять, я изображаю сочувствие? Ну и пусть».
Сесилия между тем повторила:
– Куда пойдем?
– Домой, – отчеканил я.
Этим вечером я был прямолинеен.
– К тебе домой? – переспросила она обескураженно.
– Да. В такой час нечего шататься туда-сюда.
– Ладно.
Похоже, она подавила улыбку. Отважно шагая, я рассуждал с необычайной ясностью: «Говорить немного: подавали тунца, значит, может остаться запах. Затем моя комната. На женский взгляд, бедлам, но все же не такой, как обычно».
Мы пришли. Я предложил ей рюмку виски, завел пластинку и скрылся в ванной, где вымыл руки, шею, лицо, почистил зубы, наконец, облился одеколоном. Только из уважения к Сесилии я не разделся полностью, облачившись в легкий и просторный халат, с рукавами-крыльями и разноцветными драконами на черном фоне. Мой душевный покой нарушила лишь внезапная мысль о том, что женщинам не нравятся мужчины, пахнущие зубной пастой. Подышав в ладонь, я убедился в правильности моих подозрений и, отложив атаку, приступил к легкой болтовне. Речь шла о том о сем, пока Сесилия вдруг не сказала:
– В Праге я познакомилась с твоей подругой. Угадай, с кем? С Перлой.
Лишь только я услышал это имя, как испытал болезненное ощущение, будто мне сделали прививку тропической лихорадки. Спокойный вид Сесилии заставил меня измениться в лице, задрожать, едва не упасть в обморок. Несмотря ни на что, я попытался сохранить видимость спокойствия: не могу судить, удалось мне это или нет. Сесилия продолжала:
– Мы встретились на коктейле. Весь вечер она была рядом со мной.
Беседовать с другой женщиной о Перле было бы недопустимым святотатством. Сдерживая себя, я произнес:
– Наверное, ты ей понравилась.
1 2 3 4