Оказалось, что Нестор – человек, способный распознать истину и в простых словах ее изложить. После его рассказа о привлекательности денег, с подшучиваньем над самим собой, можно ли его не оценить? Вот толкуют много об одиночестве, но ведь, имея друзей, ты не одинок.
На углу, рядом с тротуаром, он увидел тележку сборщика бутылок, нагруженную бутылками и старыми газетами. На стоящем в ней ящике он прочитал надпись: «Сбор утильсырья». Пока он неторопливо размышлял о том, что благодаря городским властям известно место каждого человека и его занятие, он вдруг услышал у стены слева от себя, где-то на высоте не более двух метров, звук, который он сразу же определил как взрыв. Еще не успев оправиться от минутного замешательства, он увидел, как человек у тележки, без какой-либо провокации с его стороны и с явно уточненным прицелом, бросает в него вторую бутылку. Ощутив на лице движение воздуха от брошенного предмета, он окинул взглядом трех-четырех случайно стоявших поблизости людей – один собирался перейти улицу и остановился, другие беседовали в подъезде жилого дома – и в этот кратчайший миг уловил на лице у всех у них жестокое выражение охотника, готовящегося к нападению на добычу. Инстинктивно он повернулся и кинулся наутек. И тут с удивлением обнаружил, что быстро устает – хотя в юности в «Спортиво Палермо» отличался в беге на короткие дистанции – и что, к своему ужасу, бежит все медленней и медленней. Все вместе взятое – беспричинное нападение, усталость как признак неожиданного физического одряхления, тяжесть в ногах, испугавшая его почти так же, как нападение, – сильно его встревожило. Нелида, все еще стоявшая в дверях, протянула руки, чтобы его поддержать.
– Что случилось, Исидро? – спросила она.
Он вдруг заколебался. Связано ли его удрученное состояние с этим происшествием? И если он начнет объяснять, как избежать того, что Нелида может подумать, а возможно, и сказать: «Есть из-за чего тревожиться!» Не окажется ли он в положении мальчишки, испытавшего страх, а потом преувеличившего опасность, чтобы скрыть свою робость? Да, теперь он уже не тот, что прежде. Драчуном он никогда не был, но также не был трусом. Второй раз за эту неделю он возвращается домой с помощью этой девушки. Раньше с ним такого не бывало. Нет, он промолчит. Что еще ему остается? Но если Нелида будет настойчиво спрашивать, до каких пор он сумеет молчать? Чем дольше медлить с ответом, тем менее убедительным покажется признание и возрастет ее недоверие.
Вопреки его предположениям Нелида вопросов не задавала. Видаль смотрел на нее с благодарностью. Все же он сообразил, что отсутствие у нее любопытства скорее всего объясняется ее уверенностью в том, что ему не о чем особенно рассказывать. И, пожалуй из самолюбия, он сообщил:
– В меня бросали бутылки.
Сидя рядом на краю кровати. Нелида обнимала его и ласкала. Видаль подумал: «Она нежна со мной, как с ребенком, потому что считает меня стариком».
14
Он глядел на нее вблизи. Всматривался в ее губы, в мельчайшие оттенки кожи, в ее шею, ее руки, казавшиеся ему выразительными и загадочными. И вдруг подумал, что не поцеловать ее будет непереносимым лишением. Но тут же сказал себе: «Я с ума сошел». Ведь если он ее поцелует, то замутит атмосферу нежности, столь искренне ею расточаемой. Он совершит ошибку, которая ее разочарует, представит его как человека бесчувственного, неспособного правильно истолковать порыв великодушия; как лицемера, притворяющегося добродетельным, хотя в нем бушуют плотские вожделения; как глупца, посмевшего их выразить. «Такого со мною раньше не бывало, – подумал он (и сказал себе, что самокомментарии стали для него привычкой). – В подобной ситуации я вел себя, как положено мужчине с женщиной…» Но если он теперь ошибается? Если, по неистребимой своей робости, упускает блестящую возможность? Почему бы не смотреть на вещи просто, не считать, что Нелида и он?…
– Нелида! Нелида! – раздался громкий зов в прихожей.
Девушка покраснела. Видаль едва не предложил ей выйти от него через смежную комнату, но, к счастью, ничего не сказал, вовремя сообразив, что это предложение было бы трусливым и неразумным, вдобавок оскорбительным для гордой девушки. Нелида поправила прическу, одернула платье. Видаль понимал, что если бы кто-нибудь увидел их обоих, то вряд ли поверил бы его объяснениям, а скорее всего назвал бы его лжецом или, в лучшем случае, дураком. Не глядя на него, высоко вскинув голову, Нелида отворила дверь и вышла. Видаль прислушался. Сперва было тихо, потом мужской голос громко спросил:
– Ты куда это подевалась?
– Не кричи на меня, – ответила девушка. Видаль поднялся, готовый выйти и защитить ее.
Немного постоял, напрягая слух, но услышал всего лишь удалявшиеся шаги. Поняв, что теперь от него уже ничего не зависит, он рухнул на кровать. Как человек, привыкший к разочарованиям, он, чтобы уснуть, постарался отогнать неприятные мысли. Спал недолго и проснулся вполне бодрый и воспрянул духом. Отгоняя тревогу за Нелиду, как бы с нею не случилось чего, он сказал себе: «Милые быстро ссорятся и быстро мирятся». Затем направился в санузел – на сей раз обошлось удачно, никого не встретил. Попил из крана холодной воды, которая залила ему лицо, – уж этому удовольствию можно предаваться без опасений. После эпизода со сборщиком бутылок самое разумное, наверно, было бы запереться в своей комнате. Разве не читал он в каком-то журнале, что люди попадают во всякие передряги из-за того, что не сидят дома? Но также верно и то, что жизнь не ждет отстающих, и он принял решение выйти из дому, отправиться, как обычно, на площадь Лас-Эрас и посидеть с друзьями, погреться на солнце.
15
Еще издали он с радостью увидел Джими. Этого ни с кем не спутаешь – в старом сером пальто с рыжеватыми следами утюжки Джими сидел на одной из скамеек вблизи памятника. Розовое заостренное лицо, покрытое седой щетиной, было подставлено лучам солнца. Лицо лиса, который не каждый день бреется. И, подобно лису, он, хотя казался отрешенным, не дал застать себя врасплох.
– Нынче человек чувствует себя безопасней на улице, чем дома, – сказал Джими. – И ты тоже это обнаружил?
В тоне его слышалось одобрение, слегка пренебрежительное. Видаль посмотрел на него с нежностью, зная, что эти более или менее обидные шуточки обусловлены жизненной позицией Джими, своеобразием его личности и вовсе не обязательно отражают его мнение о собеседнике. Старая дружба – она вроде просторного, удобного дома, где каждому живется вольготно.
Возможно, потому, что неприятные моменты остались в прошлом – нападение, жертвой которого он стал, враждебность очевидцев, бегство со всех ног, долгая сцена наедине с девушкой, в целом приятная, но испорченная его нерешительностью, говорившей о недостатке смелости, и неудачным завершением, – возможно, потому, что все это осталось позади, но еще и потому, что он немного отдохнул и был готов забыть о неудачах, встретить храбро то, что ему уготовано, Видаль почувствовал неудержимую эйфорию, выразившуюся в желании поговорить. Как человек, перед боем запевающий гимн, он мысленно повторил пару запомнившихся с детства стихотворных строк, которые часто декламировал его отец:
Не устрашат меня обиды,
Что наносит мне судьба, –
и беспечным тоном спросил:
– А знаешь, что со мной было вчера?
После чего рассказал историю с домом свиданий. Джими слушал как завороженный, едва сдерживая тихое, судорожное хихиканье, от которого слезы текли по его розовому, гримасничающему лицу.
– Видишь, какой гнусный народ старики, – сказал Джими. – Бедняге Рею мало того, что он делает мерзости. Ему еще хочется, чтобы другие на это смотрели.
– Да он никаких мерзостей не делал.
– Вот в этом-то самый смак! – весело воскликнул Джими. – Ему хочется унижать себя публично.
– Как можно этого хотеть?
– Ты не знаешь, сколько мерзости таится в немощи стариков.
Видалю представился Фабер, поджидающий девушек в засаде, прячущийся возле уборных, Рей, слюняво целующий руки Туны, Джими, облапивший, как кобель, служанку.
– Да, они нелепы, но смеха не вызывают, – сказал Видаль. – Скорее возмущают.
– Меня не возмущают. Люди теперь стали слишком щепетильны. Я полагаю, что всякий старик становится карикатурой. Можно помереть от смеха.
– Или от грусти.
– От грусти? Почему? Не говорит ли в тебе боязнь включиться в эту гонку?
– Пожалуй, ты прав.
– В грандиозную процессию масок.
– Каждый загодя готовит себе маскарадный костюм, – сказал Видаль.
– Который не всегда ему к лицу, – подхватил Джими, воодушевленный шутливым сотворчеством друга. – Бывает похож на одежду, взятую напрокат. Слишком широк, болтается. Зрелище комическое.
– Ужасное, че. Сплошное унижение. Человек сознательно идет на позор, как отъявленный бесстыдник.
– На то, чтобы внушать отвращение. Вроде слизняка – весь дрожит и пускает слюни. Вот уж не думал, что Рей до этого дойдет. За кассой он такой величавый, а оказывается, таил от нас в душе черную бездну…
– Ну, не так уж все страшно.
– Хочешь, скажу тебе что-то еще более нелепое? Он, наверно, обцеловывал ее с такой же жадностью, с какой щупает сыр и арахис!
Видаль, не подумав, брякнул:
– Или с какой ты лапаешь Летисию.
И тут же сам ужаснулся. Он хотел заступиться за Рея, а не оскорбить Джими.
Не оскорбил. Джими ответил на его реплику веселым хохотом.
– Ага, ты видел меня с тротуара? Мне показалось, что это ты, но некогда было присматриваться. Не мог же я допустить, чтобы эта дуреха опять от меня ускользнула. Я держусь того мнения, что нельзя упускать случай. А ты?
– Разные бывают случаи.
– А то потом изведут сожаления.
– С твоей подружкой этого нечего бояться, че.
– А что в ней особенного, в моей подружке, как ты выражаешься? По сути все женщины одинаковы, а такие, как она, не доставляют, как говорится, ни малейших хлопот.
– Согласен, че, но извини, она не блещет красотой.
– А я думаю о другой. Главное, чтобы хоть какая-нибудь тебе нравилась. Если же, сколько ни ломай голову, не вспомнишь ни одной, чтоб тебе нравилась, тогда бей тревогу всерьез, значит, ты стал стар.
Вот так всегда. Думаешь, что его побил, и сам не замечаешь, как уже слушаешь его назидания. Нет, Джими непобедим.
– Тебя голыми руками не возьмешь, – заметил Видаль.
Он произнес эту фразу с дружеским восхищением. Ему казалось, что среди стольких павших духом Джими – некий неколебимый столп мира. По крайней мере, мира Видаля и его друзей.
Солнце перестало греть, и они отправились домой. Внезапно Джими уставился на такси, медленно ехавшее по улице Каннинг.
– Ты что, хочешь его остановить?
Такси затормозило на середине квартала.
– С чего это ты подумал? Я только наблюдаю, ничего больше. Наши времена не для сонных тетерь. Держу пари, ты не заметил, что рядом с водителем сидит полицейский.
Они пересекли улицу и подошли к машине. Там, внутри, сидела и плакала старуха.
– Что тут могло случиться? – удивился Видаль.
– Лучше не вмешиваться.
– Вот несчастная женщина.
– И безобразная. Нет, нет, я на нее не смотрю, не беспокойся. Такую встретить – не к добру.
– Ну, я пошел, – сказал Видаль.
– Сегодня вечером играем у Рея, – предупредил Джими.
«Джими прав, – подумал Видаль. – Не надо было смотреть на эту старуху. Я и так знаю, что жизнь завершается отчаянием».
16
Еще не дойдя до улицы Сальгеро, он встретил сына.
– Как удачно, – сказал Видаль.
– Не знаю, очень ли удачно. По-моему, ты не слишком разбираешься в том, что происходит.
Видаль подумал, что барьер между поколениями непреодолим. Потом сам себя опроверг: «Да нет никакого барьера». Во всем виновата докторша-психолог, девица, которая была для его мальчика духовником и оракулом; а если не она, так Фаррелл и его «Молодые турки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
На углу, рядом с тротуаром, он увидел тележку сборщика бутылок, нагруженную бутылками и старыми газетами. На стоящем в ней ящике он прочитал надпись: «Сбор утильсырья». Пока он неторопливо размышлял о том, что благодаря городским властям известно место каждого человека и его занятие, он вдруг услышал у стены слева от себя, где-то на высоте не более двух метров, звук, который он сразу же определил как взрыв. Еще не успев оправиться от минутного замешательства, он увидел, как человек у тележки, без какой-либо провокации с его стороны и с явно уточненным прицелом, бросает в него вторую бутылку. Ощутив на лице движение воздуха от брошенного предмета, он окинул взглядом трех-четырех случайно стоявших поблизости людей – один собирался перейти улицу и остановился, другие беседовали в подъезде жилого дома – и в этот кратчайший миг уловил на лице у всех у них жестокое выражение охотника, готовящегося к нападению на добычу. Инстинктивно он повернулся и кинулся наутек. И тут с удивлением обнаружил, что быстро устает – хотя в юности в «Спортиво Палермо» отличался в беге на короткие дистанции – и что, к своему ужасу, бежит все медленней и медленней. Все вместе взятое – беспричинное нападение, усталость как признак неожиданного физического одряхления, тяжесть в ногах, испугавшая его почти так же, как нападение, – сильно его встревожило. Нелида, все еще стоявшая в дверях, протянула руки, чтобы его поддержать.
– Что случилось, Исидро? – спросила она.
Он вдруг заколебался. Связано ли его удрученное состояние с этим происшествием? И если он начнет объяснять, как избежать того, что Нелида может подумать, а возможно, и сказать: «Есть из-за чего тревожиться!» Не окажется ли он в положении мальчишки, испытавшего страх, а потом преувеличившего опасность, чтобы скрыть свою робость? Да, теперь он уже не тот, что прежде. Драчуном он никогда не был, но также не был трусом. Второй раз за эту неделю он возвращается домой с помощью этой девушки. Раньше с ним такого не бывало. Нет, он промолчит. Что еще ему остается? Но если Нелида будет настойчиво спрашивать, до каких пор он сумеет молчать? Чем дольше медлить с ответом, тем менее убедительным покажется признание и возрастет ее недоверие.
Вопреки его предположениям Нелида вопросов не задавала. Видаль смотрел на нее с благодарностью. Все же он сообразил, что отсутствие у нее любопытства скорее всего объясняется ее уверенностью в том, что ему не о чем особенно рассказывать. И, пожалуй из самолюбия, он сообщил:
– В меня бросали бутылки.
Сидя рядом на краю кровати. Нелида обнимала его и ласкала. Видаль подумал: «Она нежна со мной, как с ребенком, потому что считает меня стариком».
14
Он глядел на нее вблизи. Всматривался в ее губы, в мельчайшие оттенки кожи, в ее шею, ее руки, казавшиеся ему выразительными и загадочными. И вдруг подумал, что не поцеловать ее будет непереносимым лишением. Но тут же сказал себе: «Я с ума сошел». Ведь если он ее поцелует, то замутит атмосферу нежности, столь искренне ею расточаемой. Он совершит ошибку, которая ее разочарует, представит его как человека бесчувственного, неспособного правильно истолковать порыв великодушия; как лицемера, притворяющегося добродетельным, хотя в нем бушуют плотские вожделения; как глупца, посмевшего их выразить. «Такого со мною раньше не бывало, – подумал он (и сказал себе, что самокомментарии стали для него привычкой). – В подобной ситуации я вел себя, как положено мужчине с женщиной…» Но если он теперь ошибается? Если, по неистребимой своей робости, упускает блестящую возможность? Почему бы не смотреть на вещи просто, не считать, что Нелида и он?…
– Нелида! Нелида! – раздался громкий зов в прихожей.
Девушка покраснела. Видаль едва не предложил ей выйти от него через смежную комнату, но, к счастью, ничего не сказал, вовремя сообразив, что это предложение было бы трусливым и неразумным, вдобавок оскорбительным для гордой девушки. Нелида поправила прическу, одернула платье. Видаль понимал, что если бы кто-нибудь увидел их обоих, то вряд ли поверил бы его объяснениям, а скорее всего назвал бы его лжецом или, в лучшем случае, дураком. Не глядя на него, высоко вскинув голову, Нелида отворила дверь и вышла. Видаль прислушался. Сперва было тихо, потом мужской голос громко спросил:
– Ты куда это подевалась?
– Не кричи на меня, – ответила девушка. Видаль поднялся, готовый выйти и защитить ее.
Немного постоял, напрягая слух, но услышал всего лишь удалявшиеся шаги. Поняв, что теперь от него уже ничего не зависит, он рухнул на кровать. Как человек, привыкший к разочарованиям, он, чтобы уснуть, постарался отогнать неприятные мысли. Спал недолго и проснулся вполне бодрый и воспрянул духом. Отгоняя тревогу за Нелиду, как бы с нею не случилось чего, он сказал себе: «Милые быстро ссорятся и быстро мирятся». Затем направился в санузел – на сей раз обошлось удачно, никого не встретил. Попил из крана холодной воды, которая залила ему лицо, – уж этому удовольствию можно предаваться без опасений. После эпизода со сборщиком бутылок самое разумное, наверно, было бы запереться в своей комнате. Разве не читал он в каком-то журнале, что люди попадают во всякие передряги из-за того, что не сидят дома? Но также верно и то, что жизнь не ждет отстающих, и он принял решение выйти из дому, отправиться, как обычно, на площадь Лас-Эрас и посидеть с друзьями, погреться на солнце.
15
Еще издали он с радостью увидел Джими. Этого ни с кем не спутаешь – в старом сером пальто с рыжеватыми следами утюжки Джими сидел на одной из скамеек вблизи памятника. Розовое заостренное лицо, покрытое седой щетиной, было подставлено лучам солнца. Лицо лиса, который не каждый день бреется. И, подобно лису, он, хотя казался отрешенным, не дал застать себя врасплох.
– Нынче человек чувствует себя безопасней на улице, чем дома, – сказал Джими. – И ты тоже это обнаружил?
В тоне его слышалось одобрение, слегка пренебрежительное. Видаль посмотрел на него с нежностью, зная, что эти более или менее обидные шуточки обусловлены жизненной позицией Джими, своеобразием его личности и вовсе не обязательно отражают его мнение о собеседнике. Старая дружба – она вроде просторного, удобного дома, где каждому живется вольготно.
Возможно, потому, что неприятные моменты остались в прошлом – нападение, жертвой которого он стал, враждебность очевидцев, бегство со всех ног, долгая сцена наедине с девушкой, в целом приятная, но испорченная его нерешительностью, говорившей о недостатке смелости, и неудачным завершением, – возможно, потому, что все это осталось позади, но еще и потому, что он немного отдохнул и был готов забыть о неудачах, встретить храбро то, что ему уготовано, Видаль почувствовал неудержимую эйфорию, выразившуюся в желании поговорить. Как человек, перед боем запевающий гимн, он мысленно повторил пару запомнившихся с детства стихотворных строк, которые часто декламировал его отец:
Не устрашат меня обиды,
Что наносит мне судьба, –
и беспечным тоном спросил:
– А знаешь, что со мной было вчера?
После чего рассказал историю с домом свиданий. Джими слушал как завороженный, едва сдерживая тихое, судорожное хихиканье, от которого слезы текли по его розовому, гримасничающему лицу.
– Видишь, какой гнусный народ старики, – сказал Джими. – Бедняге Рею мало того, что он делает мерзости. Ему еще хочется, чтобы другие на это смотрели.
– Да он никаких мерзостей не делал.
– Вот в этом-то самый смак! – весело воскликнул Джими. – Ему хочется унижать себя публично.
– Как можно этого хотеть?
– Ты не знаешь, сколько мерзости таится в немощи стариков.
Видалю представился Фабер, поджидающий девушек в засаде, прячущийся возле уборных, Рей, слюняво целующий руки Туны, Джими, облапивший, как кобель, служанку.
– Да, они нелепы, но смеха не вызывают, – сказал Видаль. – Скорее возмущают.
– Меня не возмущают. Люди теперь стали слишком щепетильны. Я полагаю, что всякий старик становится карикатурой. Можно помереть от смеха.
– Или от грусти.
– От грусти? Почему? Не говорит ли в тебе боязнь включиться в эту гонку?
– Пожалуй, ты прав.
– В грандиозную процессию масок.
– Каждый загодя готовит себе маскарадный костюм, – сказал Видаль.
– Который не всегда ему к лицу, – подхватил Джими, воодушевленный шутливым сотворчеством друга. – Бывает похож на одежду, взятую напрокат. Слишком широк, болтается. Зрелище комическое.
– Ужасное, че. Сплошное унижение. Человек сознательно идет на позор, как отъявленный бесстыдник.
– На то, чтобы внушать отвращение. Вроде слизняка – весь дрожит и пускает слюни. Вот уж не думал, что Рей до этого дойдет. За кассой он такой величавый, а оказывается, таил от нас в душе черную бездну…
– Ну, не так уж все страшно.
– Хочешь, скажу тебе что-то еще более нелепое? Он, наверно, обцеловывал ее с такой же жадностью, с какой щупает сыр и арахис!
Видаль, не подумав, брякнул:
– Или с какой ты лапаешь Летисию.
И тут же сам ужаснулся. Он хотел заступиться за Рея, а не оскорбить Джими.
Не оскорбил. Джими ответил на его реплику веселым хохотом.
– Ага, ты видел меня с тротуара? Мне показалось, что это ты, но некогда было присматриваться. Не мог же я допустить, чтобы эта дуреха опять от меня ускользнула. Я держусь того мнения, что нельзя упускать случай. А ты?
– Разные бывают случаи.
– А то потом изведут сожаления.
– С твоей подружкой этого нечего бояться, че.
– А что в ней особенного, в моей подружке, как ты выражаешься? По сути все женщины одинаковы, а такие, как она, не доставляют, как говорится, ни малейших хлопот.
– Согласен, че, но извини, она не блещет красотой.
– А я думаю о другой. Главное, чтобы хоть какая-нибудь тебе нравилась. Если же, сколько ни ломай голову, не вспомнишь ни одной, чтоб тебе нравилась, тогда бей тревогу всерьез, значит, ты стал стар.
Вот так всегда. Думаешь, что его побил, и сам не замечаешь, как уже слушаешь его назидания. Нет, Джими непобедим.
– Тебя голыми руками не возьмешь, – заметил Видаль.
Он произнес эту фразу с дружеским восхищением. Ему казалось, что среди стольких павших духом Джими – некий неколебимый столп мира. По крайней мере, мира Видаля и его друзей.
Солнце перестало греть, и они отправились домой. Внезапно Джими уставился на такси, медленно ехавшее по улице Каннинг.
– Ты что, хочешь его остановить?
Такси затормозило на середине квартала.
– С чего это ты подумал? Я только наблюдаю, ничего больше. Наши времена не для сонных тетерь. Держу пари, ты не заметил, что рядом с водителем сидит полицейский.
Они пересекли улицу и подошли к машине. Там, внутри, сидела и плакала старуха.
– Что тут могло случиться? – удивился Видаль.
– Лучше не вмешиваться.
– Вот несчастная женщина.
– И безобразная. Нет, нет, я на нее не смотрю, не беспокойся. Такую встретить – не к добру.
– Ну, я пошел, – сказал Видаль.
– Сегодня вечером играем у Рея, – предупредил Джими.
«Джими прав, – подумал Видаль. – Не надо было смотреть на эту старуху. Я и так знаю, что жизнь завершается отчаянием».
16
Еще не дойдя до улицы Сальгеро, он встретил сына.
– Как удачно, – сказал Видаль.
– Не знаю, очень ли удачно. По-моему, ты не слишком разбираешься в том, что происходит.
Видаль подумал, что барьер между поколениями непреодолим. Потом сам себя опроверг: «Да нет никакого барьера». Во всем виновата докторша-психолог, девица, которая была для его мальчика духовником и оракулом; а если не она, так Фаррелл и его «Молодые турки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25