– Поди, эротических? – Владимиро, я не хочу особо останавливаться на снах. Сны – это, так сказать, «его» царство. Все, что «он» там творит, в конце концов ко мне не относится и меня не интересует. Единственное, чего бы я желал, – пусть оставит в покое реальные сны и обходится символическими.
– Реальные? – Терпеть не могу, к примеру, такой сон будто лежу я в постели с женщиной и не вижу ее лица. Потом женщина поворачивается, и я обнаруживаю, что это моя мать. Куда приятнее, когда мне снится, что я поднимаюсь по лестнице, на вершине лестницы – дом, дверь открыта, я направляюсь к этой двери ступенька за ступенькой… дом, скорее всего, мрачный, со всех сторон окружен кипарисами, окна закрыты, и вот, когда я уже собрался перешагнуть через порог, кто-то бьет меня ножом в спину, я падаю и просыпаюсь. Безусловно, дом с открытой дверью – это моя мать. Мрачный вид дома – это чувство моей вины. Удар ножом в спину я наношу себе сам, чтобы воспрепятствовать кровосмешению, и так далее. Однако, как ни крути, Владимиро, это все равно остается символикой, чем-то косвенным, опосредованным, каким-то ребусом, шарадой. Конечно, я могу расшифровать сон, разгадать шараду, но в то же время я волен воспринимать символическое действие буквально, не извлекая из него скрытого смысла. Так вот, Владимиро, реальности я предпочитаю символ. Допустим, я увидел во сне дом с распахнутой дверью, ну и что? Я говорю себе: «Надо же, какой странный сон, что бы все это значило?» И больше я о нем не вспоминаю. Но когда я вижу во сне собственную мать, такой, какой она была на самом деле, – ее лицо, выражение и все прочее, – в постели со мной, согласись, это уже перебор. Ты просыпаешься, в голове начинают роиться назойливые, неприятные мысли, настроение испорчено на весь день. Теперь с недавнего времени «он» почти полностью перешел от символизма к реализму. «Он» больше не подсовывает мне во сне, как раньше, скажем, часы – известный символ женского полового органа, а беззастенчиво, хотя опять же во сне, предъявляет самый настоящий передок во всех его подробностях, без малейшего изъяна, нужной формы и цвета… иногда он даже движется: все как наяву. О часах-то я забываю, как только просыпаюсь, а вот о передке – нет. И я знаю, почему «он» это делает, Владимиро. Назло. Слишком долго объяснять сейчас всю подноготную наших отношений, скажу лишь, что в последнее время они окончательно испортились. Вот «он» и мстит мне: отбросил символизм, в котором, заметь, лихо понаторел, и ударился в реализм, точнее, натурализм, донельзя грубый и низменный.
Задумчиво и растерянно качаю головой, глядя на пол и выпуская дым из ноздрей. Владимиро делает жест, словно отстраняя что-то: – О снах мы поговорим потом. Вернемся лучше к вашему диалогу. Стало быть, вы постоянно беседуете друг с другом. А каким образом? Ты говоришь с «ним» вслух или как? – Только когда мы вдвоем и я уверен, что нас никто не слышит. Еще бы, ведь порой речь заходит о вещах, как бы это сказать, деликатных. А тут уж лучше перестраховаться.
– Значит, когда вы остаетесь наедине, ты говоришь с «ним» вслух. А что делает «он»? – Отвечает.
– Тоже вслух? – Понятное дело, вслух, – Ты хочешь сказать, что слышишь «его» так же, как слышишь сейчас меня? – Именно.
– Ушами? – Ну не носом же! – Но это, когда ты один. А в компании? При посторонних вы тоже беседуете вслух? – Нет, при посторонних мы не говорим вслух. Мы говорим мысленно.
– Мысленно? – Да, то есть я думаю одно, «он» – другое. Так и получается наш диалог, а точнее, перебранка. Хотя сказать по правде, при посторонних, вместо того чтобы говорить или ругаться со мной, «он» пытается командовать.
– Командовать? – Да. Командовать. Естественно, слушаться «его» или нет, я решаю, насколько могу, сам. Однако подчинить меня своей воле «он» пытается постоянно.
– И что «он» тебя заставляет делать? – Ясно что: выполнять «его» прихоти.
– Например? – Ну, скажем, еду я летом в гости куда-нибудь за город. Одна из приглашенных, симпатичная девушка, соглашается прогуляться со мной по аллеям парка. «Он» не мешкая заставляет меня подойти вместе с ней к скамейке. Как только мы садимся, «он» велит перевести разговор на известную тему. Потом – придвинуться к девушке вплотную. Наконец, после нескольких пробных заходов, наброситься на нее.
– Наброситься? – Ну, в общем, схватить за грудь, запустить руку под юбку, повалить на траву и тому подобное.
– Значит, «он» командует. А ты? – Обычно первым делом я стараюсь убедить «его», что это не тот случай. Что девушка, к примеру, помолвлена, что у меня будет масса неприятностей и все такое прочее. Бесполезно, «он» ничего не слушает. Кончается тем, что в минуту слабости я «ему» уступаю и набрасываюсь на девушку. Та, понятное дело, отталкивает меня, а то и дает пощечину.
– Этим кончается всегда? Я имею в виду пощечиной? – Чаще всего. Только пойми меня правильно, Владимиро: все это не потому, что я не нравлюсь женщинам, а потому, что «он» лишен элементарной психологической интуиции, умом, как говорится, не блещет и не соображает, когда что-то можно, а когда нет. Не случайно таких, как «он», относят к особому типу безмозглых.
– Это к какому же? – К самонадеянным и бестактным болванам. Знал бы ты, сколько раз я попадал из-за «него» в самые дурацкие положения! Порой от стыда готов был хоть сквозь землю провариться! Задумчиво и горестно качаю головой, имитируя все ту же глубокомысленность, то есть как бы непредвзятость и объективность. Руки лежат на столе, в одной дымится сигарета, на среднем пальце второй красуется перстень с камеей из слоновой кости, доставшийся мне от отца. Подношу сигарету ко рту, неглубоко затягиваюсь, кашляю и продолжаю строгим, слегка раздраженным голосом: – Ужаснее всего то, что по своей природе я стопроцентный семьянин, – жена, дети и дом для меня главное. К тому же я очень люблю свою профессию, меня знают и уважают мои коллеги-кинематографисты. А профессия эта особенная именно потому, что дает возможность развернуться таким бессовестным типам, как «он». Сотни, да что сотни – тысячи женщин мечтают попасть в мир кино и пробивают себе дорогу всеми правдами и неправдами, при этом они прибегают не к мнению профессионалов, не к разумной оценке специалистов, а непосредственно и беззастенчиво – к «нему». – Ненадолго умолкаю, скривив от отвращения рот под пристальным взглядом Владимиро.
Затем неожиданно добавляю: – А к этому надо добавить и «его» всеядность.
– Всеядность? – Ну да. До сих пор речь шла о молоденьких, которым я могу нравиться или не нравиться, и о тех дурацких положениях, в которые я из-за «него» попадал. Но «его» всеядность распространяется гораздо дальше.
– Дальше? – Вот именно. «Он» бросается на всех без разбора, смазливеньких и невзрачных, старух и совсем девчонок. Ты не думай, Владимиро, все это остается только в теории, потому что в конечном счете для действия «ему» нужен я и без меня «он» ничего не добьется. С другой стороны, я не отрицаю, что здесь мы на полном ходу вторгаемся в область психопатологии, если не судебной медицины. Находить нечто возбуждающее в дряхлом старушечьем теле или, наоборот, в еще незрелом теле ребенка – это самое настоящее извращение, по крайней мере на мой взгляд. Ты согласен? Владимиро не отзывается. Это мое «ты согласен?» безответно повисает в воздухе.
– Возможно, ты сочтешь меня чересчур строгим, – настаиваю я. – Но в некоторых вопросах я действительно непримирим. Категорически. И потом, скажу откровенно, Владимиро, всему есть предел. Чаша моего терпения переполнена.
Владимиро и тут молчит, уставив в меня неподвижный взгляд, но как бы издалека, как бы глядя на этого крошечного и резко очерченного человека в перевернутый бинокль. Я продолжаю.
– «Он», известное дело, защищается. Оправдывается. Не столько в моральном смысле, потому что, как ты уже, наверное, понял, «он» абсолютно аморален, сколько, так сказать, в историко-культурном. «Он» – порядочный балбес, но это не значит, что «он» неуч. Естественно, все, что «он» знает, «он» знает понаслышке, кое-как, и вся «его» культура насквозь доморощенная. Впрочем, откуда «ему» взять время для углубленных занятий, требующих, как минимум, сосредоточенности, на которую «он» совершенно не способен? А главное – эта «его» культура как-то однобока, что ли. В том, что касается непосредственно «его», «он» осведомлен вполне прилично. Об остальном же не знает ровным счетом ничего. Так вот… а по какому поводу я заговорил о культуре? – По поводу всеядности.
– Ах да, я к тому, что «он» оправдывает свою всеядность, исходя якобы из культурных соображений. Как я уже говорил, речь идет в основном об исторических сведениях, надерганных без разбора там и сям с единственной практической целью – защищаться в наших перебранках. Это культура особого рода. Никакой глубины, никакой органики, никакой системы. Поверхностное чтение популярных исследований о первобытны верованиях, неумелое обращение к антропологии, два-три коротких экскурса в восточные мистические учения. И отовсюду – по щепотке, Владимиро, не больше. Это не означает, что завтра «он» с обычным наглым видом не вывалит на тебя в оправдание собственной всеядности целую кучу имен различных божеств, от Шивы до Приапа, от Мутуна Титина до Консея Миоина, от Гермеса до Субигуса, от Ваал Пеора до Мина, от Осириса до Кунадо, от Фрейя до Пертунды, – все они будто бы являлись «его» предшествующими воплощениями. Иначе говоря, сегодняшняя всеядность есть как бы продолжение вчерашней всеобщности. И сегодня, как вчера, «он» является неким божеством со своей собственной шкалой ценностей. В довершение всего то обстоятельство, что «его» низвели до обыкновенной части человеческого тела, к тому же непристойной, срамной, следует, видите ли, понимать как месть «его» главного врага – христианского Бога. Чувствуешь, в чем соль? Мания величия! Эгоизм! И одновременно мания преследования, которая вечно соседствует с манией величия! Божество, преследуемое зловещим и завистливым недругом! Словом, если бы не Христос («его» слова), то «ему», во всяком случае у нас в Италии, по-прежнему воздавали бы божеские почести, возводили бы алтари, как объекту всеобщего поклонения по имени бог Фасцинус.
– Бог Фасцинус? – Да, бог Фасцинус. Это «его» любимое имя. Оно же, кстати, раскрывает все «его» мещанское нутро. Я говорю «мещанское», потому что только заштатному провинциальному учителишке может прийти в голову возвеличивать собственные достоинства, подкрепляя свои доводы примерами из античного мира. Фасцинус. Это от латинского «fascinum», то есть «волшебство». Вот где собака зарыта! Понимаешь, к чему «он» клонит? Это все равно что сказать: обворожительный, обольстительный, испускающий такие чары, перед которыми не устоять, действующий на людей как магия, как колдовство. Фасцинус! В этом имени кроется все «его» тщеславие, бахвальство и одновременно невежество и культурная трепология! – С горечью и презрением качаю головой.
После минутного молчания продолжаю: – Знаешь, что я «ему» отвечаю, когда «он» пристает ко мне со своим Фасцинусом? Я «ему» отвечаю: «Не те времена. Когда-то ты очаровывал, теперь вызываешь отвращение. Если не смех. Нынче Фасцинус не в цене: просто есть вещи, которые уже не приняты, недопустимы, и всем фасцинусам Древнего Рима не оправдать и тем более не извинить дешевую эротоманию в Риме сегодняшнем». Но «он», признаться, за словом в карман не лезет. Знаешь, что «он» на это отвечает? «Не те времена, не те времена!.. Что значит – не те времена? Я вообще вне времени. Для меня время не существует». Вот каналья так каналья, изворотливый, хитрый, скользкий.
– А что, ваши беседы всегда такие ученые? – Если бы! Большей частью мы поносим друг друга, как две прачки. Особенно напираем на полную безмозглость собеседника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53