Когда я выглянул, это уже произошло…
— Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается.
Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять. С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно, спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не обойтись. Сан-Антонио — это элитное подразделение, суперзвезда. По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
— Выпьете со мной чашку какао? — шепчет Морпьон.
— Охотно, — рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк откланивается.
— Вот ваше какао! — сообщает любезный Морпьон и сует мне в руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей отпиваю.
— Вы уверены, что это какао, учитель? — бормочу я. Морпьон делает глоток и спокойно качает головой.
— Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное утолить голод, мой юный друг, а гурманство — это форма обуржуазивания.
— Может быть, — соглашаюсь я. — А вам никогда не приходила мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую там.
— У тебя недовольный вид, Берю, — прямо говорю я.
— А я недоволен, — так же прямо отвечает он.
— Почему?
— Потому!
Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он просто ослепляет.
— Ты великолепно владеешь языком, Берю, — восхищаюсь я, — всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой… Как бы я хотел создать оду в честь твоего слога.
Почему у меня нет одной десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять!
Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза кровенеют сильнее.
— Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не возражаю, брюзжит Жирдяй. — В этом деле мне нет равных. Я сдаюсь без сопротивления:
— Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит?
— А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они брехать! Ой сильны!
— Объясни…
— Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали стекольщика.
Каково, а?
— Да уж, сильны.
— Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны!
— Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули?
— Еще бы!
— И что они ответили?
— Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел чертовски уверенным в себе…
— Расскажи мне о кабинете.
— Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты мне посоветовал…
— О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность, и на этом пока закончим.
— О чем речь?
— Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли живет консул или тут у них только служебные помещения.
Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены, принесет.
— Ваш вывод? — спрашивает Старик.
Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю: двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется, ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто проветрить легкие.
Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир для него — это картотеки, досье, полицейские… Надо быть Данте, чтобы описать то, что происходит в его голове.
— Ваш вывод? — повторяет он своим чарующим голосом, похожим на скрип спички о коробок.
— Неофициальный вывод, господин директор, — уточняю я.
— Естественно.
— По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями стекло. Кто был убит?
Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана. Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за полицейского, а за представителя враждебной политической группировки, ведущей вооруженную борьбу против их правительства.
Большой Босс соглашается кивком головы.
— Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это могло быть опасно.
— Таковы факты.
Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает трубку.
— Слушаю!
Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку на рычаг.
— Это не лишено интереса, Сан-Антонио, — говорит он мне с интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения.
— Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино койке.
Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
— Сан-Антонио, — окликает меня Старик, — держите меня в курсе.
Глава 6
Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная суматоха.
Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников.
— Вам не трудно почесать мне макушку? — умоляет Пинюш. — Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности.
— Что случилось? — спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
— Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель, Я обращаюсь к двум другим пациентам — любезным выздоравливающим старичкам.
— Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
— Я, — отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
— Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века.
— И что же?
— Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения.
— Что было дальше? — не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее.
— Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в нашего соседа по палате.
— Ничего ему не сказав?
— Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал.
— В некотором смысле, — замечает Берюрье, — это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, выбрал бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант…
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
— Где тело? — спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
— В морге больницы.
— Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
— Кто он? — спрашиваю.
— Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка.
— Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, — шепчу я. — Как убийца дошел до его койки?
— Я дежурила, — отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. — Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться.
Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
— Вы видели раньше этого санитара?
— Нет, никогда, но здесь столько персонала… Я подумала, он из другого отделения.
— Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне.
Что вы об этом думаете?
— Я ответила, что он лежит в палате “Б” на койке номер три. — Она розовеет. — Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре.
Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку.
Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино.
Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан-Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится.
Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям.
Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора?
Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами.
Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом.
Я в ослепительно прекрасной форме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
— Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается.
Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять. С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно, спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не обойтись. Сан-Антонио — это элитное подразделение, суперзвезда. По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
— Выпьете со мной чашку какао? — шепчет Морпьон.
— Охотно, — рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк откланивается.
— Вот ваше какао! — сообщает любезный Морпьон и сует мне в руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей отпиваю.
— Вы уверены, что это какао, учитель? — бормочу я. Морпьон делает глоток и спокойно качает головой.
— Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное утолить голод, мой юный друг, а гурманство — это форма обуржуазивания.
— Может быть, — соглашаюсь я. — А вам никогда не приходила мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую там.
— У тебя недовольный вид, Берю, — прямо говорю я.
— А я недоволен, — так же прямо отвечает он.
— Почему?
— Потому!
Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он просто ослепляет.
— Ты великолепно владеешь языком, Берю, — восхищаюсь я, — всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой… Как бы я хотел создать оду в честь твоего слога.
Почему у меня нет одной десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять!
Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза кровенеют сильнее.
— Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не возражаю, брюзжит Жирдяй. — В этом деле мне нет равных. Я сдаюсь без сопротивления:
— Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит?
— А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они брехать! Ой сильны!
— Объясни…
— Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали стекольщика.
Каково, а?
— Да уж, сильны.
— Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны!
— Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули?
— Еще бы!
— И что они ответили?
— Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел чертовски уверенным в себе…
— Расскажи мне о кабинете.
— Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты мне посоветовал…
— О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность, и на этом пока закончим.
— О чем речь?
— Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли живет консул или тут у них только служебные помещения.
Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены, принесет.
— Ваш вывод? — спрашивает Старик.
Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю: двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется, ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто проветрить легкие.
Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир для него — это картотеки, досье, полицейские… Надо быть Данте, чтобы описать то, что происходит в его голове.
— Ваш вывод? — повторяет он своим чарующим голосом, похожим на скрип спички о коробок.
— Неофициальный вывод, господин директор, — уточняю я.
— Естественно.
— По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями стекло. Кто был убит?
Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана. Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за полицейского, а за представителя враждебной политической группировки, ведущей вооруженную борьбу против их правительства.
Большой Босс соглашается кивком головы.
— Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это могло быть опасно.
— Таковы факты.
Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает трубку.
— Слушаю!
Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку на рычаг.
— Это не лишено интереса, Сан-Антонио, — говорит он мне с интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения.
— Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино койке.
Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
— Сан-Антонио, — окликает меня Старик, — держите меня в курсе.
Глава 6
Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная суматоха.
Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников.
— Вам не трудно почесать мне макушку? — умоляет Пинюш. — Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности.
— Что случилось? — спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
— Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель, Я обращаюсь к двум другим пациентам — любезным выздоравливающим старичкам.
— Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
— Я, — отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
— Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века.
— И что же?
— Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения.
— Что было дальше? — не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее.
— Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в нашего соседа по палате.
— Ничего ему не сказав?
— Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал.
— В некотором смысле, — замечает Берюрье, — это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, выбрал бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант…
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
— Где тело? — спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
— В морге больницы.
— Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
— Кто он? — спрашиваю.
— Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка.
— Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, — шепчу я. — Как убийца дошел до его койки?
— Я дежурила, — отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. — Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться.
Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
— Вы видели раньше этого санитара?
— Нет, никогда, но здесь столько персонала… Я подумала, он из другого отделения.
— Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне.
Что вы об этом думаете?
— Я ответила, что он лежит в палате “Б” на койке номер три. — Она розовеет. — Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре.
Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку.
Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино.
Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан-Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится.
Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям.
Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора?
Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами.
Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом.
Я в ослепительно прекрасной форме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15