Он топорщил перья и вытягивал шею, словно вокруг не было прутьев, словно еще немного — и он бросится на врага; в эти минуты дом оглашался его пронзительными криками.
Тогда Маргарита говорила:
— Ты не мог бы оставить нас на минутку?
“Нас” — то есть ее с птицей. Кот тоже дрожал, зная, что сейчас его возьмут, унесут в холодную столовую и Буэн усядется там в другое кресло.
Маргарита открывала клетку, приговаривая ласковым голосом, словно обращалась к любовнику или сыну. Ей не надо было даже протягивать руку. Она просто садилась на место. Попугай смотрел на затворенную дверь гостиной, прислушивался, убеждаясь, что опасности нет, что оба чужака, мужчина и его зверь, убрались и не угрожают ему, не потешаются над ним.
Тогда он мощным скачком перепархивал на спинку стула: летать он не умел. В два-три прыжка добирался до хозяйки и садился ей на плечо. Она продолжала вязать. Игра сверкающих спиц завораживала попугая. Пресытившись ею, он терся огромным клювом о щеку женщины, а потом — за ухом, где кожа всего нежнее.
Твой кот… Твой попугай…
Минута бежала за минутой. Эмиль сидел в столовой, Маргарита в гостиной, и так продолжалось, пока мраморные часы не показывали: пора готовить обед.
В те времена Маргарита еще стряпала на них обоих.
Сперва Эмиль оставил за собой обязанность готовить пищу для кота. Как-то он болел гриппом, три дня лежал в постели, и она воспользовалась этим: купила у мясника потроха, нарезала, сварила, смешала с рисом и овощами.
— Съел?
— Не сразу, — с заминкой ответила она.
— Но потом съел?
— Да…
Эмиль готов был поклясться, что она лжет. На другой день температура у него была тридцать девять, и Маргарита сказала ему то же самое. Еще день спустя, пока она ходила за покупками на улицу Сен-Жак, он накинул халат, спустился вниз и обнаружил под раковиной нетронутый вчерашний паштет. Кот, бежавший следом за хозяином, посмотрел на него с упреком. Эмиль смешал всю еду заново, протянул ему тарелку, но кот не сразу решился отведать. Вернувшись, Маргарита увидела пустую тарелку. Кот был не на первом этаже, а в спальне наверху: он свернулся в ногах у хозяина.
Там он спал каждую ночь.
— Это негигиенично! — возмущалась она поначалу.
— Он спит со мной уже несколько лет, и я от этого не заболел.
— Его храп не дает мне спать.
— Он не храпит, а мурлычет. Привыкнешь. Я вот привык.
В ее словах была доля правды. Этот кот мурлыкал не так, как другие: он издавал не мурлыканье, а какой-то звонкий храп, словно человек, хлебнувший лишку.
Теперь она стояла перед клеткой, не отрываясь смотрела на чучело попугая и шевелила губами, словно шепча ласковые слова.
Эмиль сидел к ней вполоборота: ему и не нужно было на нее смотреть. Он назубок знал эту комедию, как и все прочие, которые разыгрывала Маргарита. Он улыбался смутной улыбкой, не отводя взгляда от поленьев, становившихся все чернее. Наконец встал, взял еще две чурки и подложил в камин, придав им устойчивость с помощью кочерги.
Снаружи не доносилось больше ни звука — только шелест дождя да журчание фонтанчика в мраморном бассейне. В тупике стояло в ряд семь домов, все одинаковые: в центре фасада входная дверь, слева два окна гостиной, справа окно столовой, за которой расположилась кухня. Спальни находились на втором этаже.
Еще два года назад на противоположной стороне тупика высились такие же дома под четными номерами. Их, словно картонные игрушки, смел огромный железный шар, которым орудуют при сносе зданий, и теперь пейзаж представлял собой стройку: подъемные краны, балки, камнедробилки, доски.
У троих из обитателей улочки были свои машины. Даже при опущенных ставнях слышно было, если вечером кто-нибудь уезжал. А снаружи было видно, в какой комнате расположились люди. Почти никто из жильцов не задергивал шторы, и в окнах можно было разглядеть супружеские пары, семью за столом, лысеющего мужчину, который читал в кресле под картиной в потускневшей золоченой раме, ребенка, склонившегося над тетрадью и сосущего карандаш, женщину, занятую чисткой овощей на завтра.
Вокруг стояла мягкая, обволакивающая тишина. По правде сказать, фонтан был слышен, только когда гасили в комнате свет и ложились в постель.
Дом Буэнов — его до сих пор называли домом Дуазов — стоял последним в ряду, прилегая к высокой стене, перегораживавшей тупик. У подножия стены высилась статуя — бронзовый амур с рыбой в руках. Изо рта у рыбы била тонкая струйка воды, падая в мраморную раковину.
Маргарита снова уселась в кресло перед огнем. Она уже не вязала, а, нацепив на нос очки в серебряной оправе, пробегала глазами газету, которую подобрала на полу под креслом мужа.
Черные стрелки часов медленно ползли вперед, всякий раз подрагивая и задерживаясь на цифрах 6 и 12. Эмиль не читал, никуда не смотрел, а просто сидел с закрытыми глазами: не то размышлял, не то дремал, и только иногда менял положение ног, немевших от жара. Лишь когда пробило семь, он медленно встал и, не глядя ни на жену, ни на чучело в клетке, направился к двери.
В коридоре не горел свет. Налево была входная дверь с пустым почтовым ящиком посредине, направо — лестница, ведущая на второй этаж. Эмиль повернул выключатель, прикрыл за собой дверь и отворил дверь в столовую — там было затхло и холодно. В доме было центральное отопление, но его включали только в сильные холода. К тому же столовой давно не пользовались: муж и жена ели на кухне, которую согревала газовая плита.
Буэн заботливо и внимательно выключил свет в коридоре, закрыл за собой еще одну дверь и направился в сторону кухни; как только на кухне стало светло, он погасил свет в столовой. Привычку к бережливое и он перенял у жены; кроме того, у него были и свои причины гасить свет. Он знал, что, стоит ему подняться, Маргарита заерзает в кресле. Она не хочет бежать за ним по пятам. Она выжидает. Когда же она в свой черед поднимется, испустив один из тех вздохов, которыми сопровождает каждое из дневных дел, ей придется погасить свет в гостиной, зажечь в коридоре, потом опять погасить и закрыть за собой несколько дверей. Все это превратилось для них обоих в ритуал и было исполнено некоего таинственного смысла.
На кухне Эмиль Буэн вытащил из кармана ключ и отпер буфет, стоявший справа: всего на кухне было два буфета. Тот, что слева, из австралийской сосны, стоял здесь с тех времен, когда был жив отец Маргариты. Белый крашеный буфет, стоявший справа, принадлежал Буэну; его купили на бульваре Барбес.
Эмиль достал из буфета отбивную, луковицу, три палочки вареного цикория, остатки от завтрака, которые он сложил в миску. Еще он достал бутылку красного вина, наполовину уже пустую, и налил себе стакан, а потом полез за своим маслом — сливочным и растительным — и уксусом. Зажег газ, растопил кусок масла, нарезал луковицу ломтиками и, когда лук стал золотистым, бросил на сковородку отбивную.
В дверях показалась Маргарита, делая вид, что не замечает его, не подозревает о его присутствии и даже не чувствует запаха лука, которого терпеть не может. Она достала из кармашка на поясе ключ и тоже отперла свой буфет.
Кухня была невелика. Большую часть ее занимал стол. Чтобы не столкнуться, супругам приходилось двигаться с осторожностью. У них это настолько вошло в привычку, что они почти никогда не задевали друг друга. От скатертей они давно уже отказались и обходились клетчатой клеенкой, лежавшей на кухонном столе.
У Маргариты тоже была своя бутылка, но не с вином, а с укрепляющим лекарством, которое было в большой моде в начале века; отец поил ее этим снадобьем в полдень и вечером, еще когда она была молоденькой анемичной девушкой. На старомодной этикетке были изображены листья непонятно какого растения; надпись вычурными буквами гласила: “Альпийское укрепляющее”. Маргарита налила себе ликерную рюмочку этого напитка и с наслаждением пригубила.
Когда отбивная поджарилась, а овощи разогрелись, Эмиль выложил все на тарелку и уселся с краю стола, поставив перед собой бутылку, хлеб, салат, сыр и масло.
Притворяясь, что ей нет до него никакого дела, Маргарита разложила на другом конце стола свой обед: ломтик ветчины, две холодные картофелины, которые она, перед тем как положить в холодильник, завернула в фольгу и два тоненьких кусочка хлеба.
Она отставала от мужа. Бывало, один из них садился за стол, когда второй уже закончил трапезу. Но это не имело значения: все равно они друг друга не замечали. Ели они молча, так же, как делали все остальное.
Буэн был уверен, что жена думает: “Два раза в день трескает мясо! И еще нарочно лук жарит…”
Отчасти так оно и есть. Он любит лук, но не настолько, чтобы дня без него не обойтись. Иногда, чтобы ее позлить, он готовил себе изысканные блюда, над которыми приходилось колдовать час, а то и два. Для него это имело большой смысл. Это доказывало, что он не теряет аппетита, что он такой же гурман, как раньше, и ему не в тягость стряпать для самого себя.
Иногда по утрам он приносил требуху — от одного ее вида жену мутило. А вечером, словно выставляя напоказ свою умеренность, она ограничивалась ломтиком ветчины или холодной телятины, кусочком сыра, а подчас одной-двумя картофелинами, оставшимися с обеда.
В этом тоже таился смысл. Даже не один. Во-первых, доказывалось, что он тратит на еду больше, чем она. Затем — что она брезгует готовить на плите после него. Когда плита была ей необходима, Маргарита выжидала, пока он ее почистит, — готова была ради этого надолго задержаться с обедом.
Они неторопливо жевали: она — еле заметно двигая челюстями, словно мышка; он, напротив, — всячески показывая, какой у него отменный аппетит и как ему вкусно.
“Видишь! Ты не в силах мне помешать. Вбила себе в голову, что наказала, одолела меня… А я вот вполне доволен жизнью и не теряю аппетита”.
Разумеется, подобные диалоги протекали безмолвно, но супруги слишком хорошо знали друг друга, чтобы не угадать каждое слово, каждое намерение.
“Ты вульгарен. Ешь неопрятно, обжираешься луком, как простонародье. А я всю жизнь ем, как птичка. Так меня еще отец называл: “моя птичка”. А первый муж — он у меня был не только музыкант, но и поэт — называл меня своей хрупкой голубкой”.
Она смеялась. Не вслух. Про себя. Но как бы то ни было, смеялась.
“Он сам умер, бедняга, сам оказался хрупким”.
Но стоило ей посмотреть в сторону второго мужа, взгляд ее становился жестким.
“Ты тоже уйдешь раньше меня, хоть и считаешь себя очень крепким”.
“Я уж давно бы ушел, если бы дал обвести себя вокруг пальца. Помнишь бутылочку в подвале?..”
Теперь и он смеялся про себя. Пусть они одни в этом тихом доме, пусть они оба обречены на немоту — все это не мешает им обмениваться самыми язвительными колкостями.
“Ну, погоди! Сейчас я тебе аппетит испорчу”.
Эмиль достал из кармана блокнот, написал два слова, оторвал полоску бумаги и ловко закинул ее в тарелку жены.
Не удивляясь, Маргарита развернула записку: “Остерегайся масла”.
Она словно окаменела: это было сильней ее. Она так и не смогла привыкнуть к этой шутке. Она знала: масло не отравлено, ведь она держит его в буфете, под замком, хоть там оно тает и даже растекается.
Тем не менее она продолжала есть, хотя это было нелегко. Отомстит она после. Как — пока еще не знает. Время поразмыслить у нее будет: им обоим решительно нечем больше заниматься.
“Ты забываешь, что я женщина, а за женщиной всегда последнее слово, и, кроме того, они живут лет на пять дольше, чем мужчины. Пересчитай-ка вдов: во сколько раз их больше, чем вдовцов?”
Сам-то Эмиль остался вдовцом, но виной тому несчастный случай, а случай не в счет. Его жена попала под автобус на бульваре Сен-Мишель. Она умерла не сразу: два года промучилась, вся искалеченная. Он тогда работал. Пенсии еще не было. Вечером он приходил домой и ухаживал за ней, хозяйничал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Тогда Маргарита говорила:
— Ты не мог бы оставить нас на минутку?
“Нас” — то есть ее с птицей. Кот тоже дрожал, зная, что сейчас его возьмут, унесут в холодную столовую и Буэн усядется там в другое кресло.
Маргарита открывала клетку, приговаривая ласковым голосом, словно обращалась к любовнику или сыну. Ей не надо было даже протягивать руку. Она просто садилась на место. Попугай смотрел на затворенную дверь гостиной, прислушивался, убеждаясь, что опасности нет, что оба чужака, мужчина и его зверь, убрались и не угрожают ему, не потешаются над ним.
Тогда он мощным скачком перепархивал на спинку стула: летать он не умел. В два-три прыжка добирался до хозяйки и садился ей на плечо. Она продолжала вязать. Игра сверкающих спиц завораживала попугая. Пресытившись ею, он терся огромным клювом о щеку женщины, а потом — за ухом, где кожа всего нежнее.
Твой кот… Твой попугай…
Минута бежала за минутой. Эмиль сидел в столовой, Маргарита в гостиной, и так продолжалось, пока мраморные часы не показывали: пора готовить обед.
В те времена Маргарита еще стряпала на них обоих.
Сперва Эмиль оставил за собой обязанность готовить пищу для кота. Как-то он болел гриппом, три дня лежал в постели, и она воспользовалась этим: купила у мясника потроха, нарезала, сварила, смешала с рисом и овощами.
— Съел?
— Не сразу, — с заминкой ответила она.
— Но потом съел?
— Да…
Эмиль готов был поклясться, что она лжет. На другой день температура у него была тридцать девять, и Маргарита сказала ему то же самое. Еще день спустя, пока она ходила за покупками на улицу Сен-Жак, он накинул халат, спустился вниз и обнаружил под раковиной нетронутый вчерашний паштет. Кот, бежавший следом за хозяином, посмотрел на него с упреком. Эмиль смешал всю еду заново, протянул ему тарелку, но кот не сразу решился отведать. Вернувшись, Маргарита увидела пустую тарелку. Кот был не на первом этаже, а в спальне наверху: он свернулся в ногах у хозяина.
Там он спал каждую ночь.
— Это негигиенично! — возмущалась она поначалу.
— Он спит со мной уже несколько лет, и я от этого не заболел.
— Его храп не дает мне спать.
— Он не храпит, а мурлычет. Привыкнешь. Я вот привык.
В ее словах была доля правды. Этот кот мурлыкал не так, как другие: он издавал не мурлыканье, а какой-то звонкий храп, словно человек, хлебнувший лишку.
Теперь она стояла перед клеткой, не отрываясь смотрела на чучело попугая и шевелила губами, словно шепча ласковые слова.
Эмиль сидел к ней вполоборота: ему и не нужно было на нее смотреть. Он назубок знал эту комедию, как и все прочие, которые разыгрывала Маргарита. Он улыбался смутной улыбкой, не отводя взгляда от поленьев, становившихся все чернее. Наконец встал, взял еще две чурки и подложил в камин, придав им устойчивость с помощью кочерги.
Снаружи не доносилось больше ни звука — только шелест дождя да журчание фонтанчика в мраморном бассейне. В тупике стояло в ряд семь домов, все одинаковые: в центре фасада входная дверь, слева два окна гостиной, справа окно столовой, за которой расположилась кухня. Спальни находились на втором этаже.
Еще два года назад на противоположной стороне тупика высились такие же дома под четными номерами. Их, словно картонные игрушки, смел огромный железный шар, которым орудуют при сносе зданий, и теперь пейзаж представлял собой стройку: подъемные краны, балки, камнедробилки, доски.
У троих из обитателей улочки были свои машины. Даже при опущенных ставнях слышно было, если вечером кто-нибудь уезжал. А снаружи было видно, в какой комнате расположились люди. Почти никто из жильцов не задергивал шторы, и в окнах можно было разглядеть супружеские пары, семью за столом, лысеющего мужчину, который читал в кресле под картиной в потускневшей золоченой раме, ребенка, склонившегося над тетрадью и сосущего карандаш, женщину, занятую чисткой овощей на завтра.
Вокруг стояла мягкая, обволакивающая тишина. По правде сказать, фонтан был слышен, только когда гасили в комнате свет и ложились в постель.
Дом Буэнов — его до сих пор называли домом Дуазов — стоял последним в ряду, прилегая к высокой стене, перегораживавшей тупик. У подножия стены высилась статуя — бронзовый амур с рыбой в руках. Изо рта у рыбы била тонкая струйка воды, падая в мраморную раковину.
Маргарита снова уселась в кресло перед огнем. Она уже не вязала, а, нацепив на нос очки в серебряной оправе, пробегала глазами газету, которую подобрала на полу под креслом мужа.
Черные стрелки часов медленно ползли вперед, всякий раз подрагивая и задерживаясь на цифрах 6 и 12. Эмиль не читал, никуда не смотрел, а просто сидел с закрытыми глазами: не то размышлял, не то дремал, и только иногда менял положение ног, немевших от жара. Лишь когда пробило семь, он медленно встал и, не глядя ни на жену, ни на чучело в клетке, направился к двери.
В коридоре не горел свет. Налево была входная дверь с пустым почтовым ящиком посредине, направо — лестница, ведущая на второй этаж. Эмиль повернул выключатель, прикрыл за собой дверь и отворил дверь в столовую — там было затхло и холодно. В доме было центральное отопление, но его включали только в сильные холода. К тому же столовой давно не пользовались: муж и жена ели на кухне, которую согревала газовая плита.
Буэн заботливо и внимательно выключил свет в коридоре, закрыл за собой еще одну дверь и направился в сторону кухни; как только на кухне стало светло, он погасил свет в столовой. Привычку к бережливое и он перенял у жены; кроме того, у него были и свои причины гасить свет. Он знал, что, стоит ему подняться, Маргарита заерзает в кресле. Она не хочет бежать за ним по пятам. Она выжидает. Когда же она в свой черед поднимется, испустив один из тех вздохов, которыми сопровождает каждое из дневных дел, ей придется погасить свет в гостиной, зажечь в коридоре, потом опять погасить и закрыть за собой несколько дверей. Все это превратилось для них обоих в ритуал и было исполнено некоего таинственного смысла.
На кухне Эмиль Буэн вытащил из кармана ключ и отпер буфет, стоявший справа: всего на кухне было два буфета. Тот, что слева, из австралийской сосны, стоял здесь с тех времен, когда был жив отец Маргариты. Белый крашеный буфет, стоявший справа, принадлежал Буэну; его купили на бульваре Барбес.
Эмиль достал из буфета отбивную, луковицу, три палочки вареного цикория, остатки от завтрака, которые он сложил в миску. Еще он достал бутылку красного вина, наполовину уже пустую, и налил себе стакан, а потом полез за своим маслом — сливочным и растительным — и уксусом. Зажег газ, растопил кусок масла, нарезал луковицу ломтиками и, когда лук стал золотистым, бросил на сковородку отбивную.
В дверях показалась Маргарита, делая вид, что не замечает его, не подозревает о его присутствии и даже не чувствует запаха лука, которого терпеть не может. Она достала из кармашка на поясе ключ и тоже отперла свой буфет.
Кухня была невелика. Большую часть ее занимал стол. Чтобы не столкнуться, супругам приходилось двигаться с осторожностью. У них это настолько вошло в привычку, что они почти никогда не задевали друг друга. От скатертей они давно уже отказались и обходились клетчатой клеенкой, лежавшей на кухонном столе.
У Маргариты тоже была своя бутылка, но не с вином, а с укрепляющим лекарством, которое было в большой моде в начале века; отец поил ее этим снадобьем в полдень и вечером, еще когда она была молоденькой анемичной девушкой. На старомодной этикетке были изображены листья непонятно какого растения; надпись вычурными буквами гласила: “Альпийское укрепляющее”. Маргарита налила себе ликерную рюмочку этого напитка и с наслаждением пригубила.
Когда отбивная поджарилась, а овощи разогрелись, Эмиль выложил все на тарелку и уселся с краю стола, поставив перед собой бутылку, хлеб, салат, сыр и масло.
Притворяясь, что ей нет до него никакого дела, Маргарита разложила на другом конце стола свой обед: ломтик ветчины, две холодные картофелины, которые она, перед тем как положить в холодильник, завернула в фольгу и два тоненьких кусочка хлеба.
Она отставала от мужа. Бывало, один из них садился за стол, когда второй уже закончил трапезу. Но это не имело значения: все равно они друг друга не замечали. Ели они молча, так же, как делали все остальное.
Буэн был уверен, что жена думает: “Два раза в день трескает мясо! И еще нарочно лук жарит…”
Отчасти так оно и есть. Он любит лук, но не настолько, чтобы дня без него не обойтись. Иногда, чтобы ее позлить, он готовил себе изысканные блюда, над которыми приходилось колдовать час, а то и два. Для него это имело большой смысл. Это доказывало, что он не теряет аппетита, что он такой же гурман, как раньше, и ему не в тягость стряпать для самого себя.
Иногда по утрам он приносил требуху — от одного ее вида жену мутило. А вечером, словно выставляя напоказ свою умеренность, она ограничивалась ломтиком ветчины или холодной телятины, кусочком сыра, а подчас одной-двумя картофелинами, оставшимися с обеда.
В этом тоже таился смысл. Даже не один. Во-первых, доказывалось, что он тратит на еду больше, чем она. Затем — что она брезгует готовить на плите после него. Когда плита была ей необходима, Маргарита выжидала, пока он ее почистит, — готова была ради этого надолго задержаться с обедом.
Они неторопливо жевали: она — еле заметно двигая челюстями, словно мышка; он, напротив, — всячески показывая, какой у него отменный аппетит и как ему вкусно.
“Видишь! Ты не в силах мне помешать. Вбила себе в голову, что наказала, одолела меня… А я вот вполне доволен жизнью и не теряю аппетита”.
Разумеется, подобные диалоги протекали безмолвно, но супруги слишком хорошо знали друг друга, чтобы не угадать каждое слово, каждое намерение.
“Ты вульгарен. Ешь неопрятно, обжираешься луком, как простонародье. А я всю жизнь ем, как птичка. Так меня еще отец называл: “моя птичка”. А первый муж — он у меня был не только музыкант, но и поэт — называл меня своей хрупкой голубкой”.
Она смеялась. Не вслух. Про себя. Но как бы то ни было, смеялась.
“Он сам умер, бедняга, сам оказался хрупким”.
Но стоило ей посмотреть в сторону второго мужа, взгляд ее становился жестким.
“Ты тоже уйдешь раньше меня, хоть и считаешь себя очень крепким”.
“Я уж давно бы ушел, если бы дал обвести себя вокруг пальца. Помнишь бутылочку в подвале?..”
Теперь и он смеялся про себя. Пусть они одни в этом тихом доме, пусть они оба обречены на немоту — все это не мешает им обмениваться самыми язвительными колкостями.
“Ну, погоди! Сейчас я тебе аппетит испорчу”.
Эмиль достал из кармана блокнот, написал два слова, оторвал полоску бумаги и ловко закинул ее в тарелку жены.
Не удивляясь, Маргарита развернула записку: “Остерегайся масла”.
Она словно окаменела: это было сильней ее. Она так и не смогла привыкнуть к этой шутке. Она знала: масло не отравлено, ведь она держит его в буфете, под замком, хоть там оно тает и даже растекается.
Тем не менее она продолжала есть, хотя это было нелегко. Отомстит она после. Как — пока еще не знает. Время поразмыслить у нее будет: им обоим решительно нечем больше заниматься.
“Ты забываешь, что я женщина, а за женщиной всегда последнее слово, и, кроме того, они живут лет на пять дольше, чем мужчины. Пересчитай-ка вдов: во сколько раз их больше, чем вдовцов?”
Сам-то Эмиль остался вдовцом, но виной тому несчастный случай, а случай не в счет. Его жена попала под автобус на бульваре Сен-Мишель. Она умерла не сразу: два года промучилась, вся искалеченная. Он тогда работал. Пенсии еще не было. Вечером он приходил домой и ухаживал за ней, хозяйничал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20