– Нет, здесь их пятеро, – прогремел Мун. – И только двое нормальных, только двое не сошли с ума – Смит и я.
– Майкл! – вскричала Розамунда. – Майкл, что это значит?
– Это значит – вздор, – проревел Майкл, и его синее копье полетело в другой конец сада. – Это значит, что доктора – вздор, и криминология – вздор, и американцы – вздор, еще более нелепый, чем наше судилище. Это значит, вы, тупоголовые, что Инносент Смит такой же безумец и такой же преступник, как любая птица на дереве.
– Но, дорогой мой Мун, – застенчивым голосом сказал Инглвуд, – эти джентльмены...
– По совету двух докторов, – снова вскипел Мун, никого не слушая, – запереть человека в одиночную камеру! Лишь по совету двух докторов! О, моя шляпа! И каких докторов! Взгляните на них! Только взгляните на них! Разве можно с такими советоваться! Разве можно читать книгу, покупать себе собаку или остановиться в гостинице по совету таких докторов? Мои предки вышли из Ирландии и были католиками. Что бы вы сказали, если бы я признал человека порочным, основываясь на словах двух священников?
– Но тут не только слова, – возразила Розамунда. – У них есть и доказательства.
– А вы видели эти доказательства? – спросил Мун.
– Нет, – отвечала Розамунда с каким-то робким удивлением. – Доказательства в их руках.
– Как и все вообще в их руках, – продолжал Мун. – Вы даже приличия ради не пожелали посоветоваться с миссис Дьюк.
– О, это бесполезно, – шепнула Диана Розамунде, – тетя не могла бы и гусю сказать «кыш».
– Я рад слышать это, – сказал Майкл. – С нашим гусиным стадом она должна была бы без устали твердить это ужасное слово. Что касается меня, то я просто не допущу такого легкомысленного и ветреного образа действий. Я взываю к миссис Дьюк, – это ее дом.
– Миссис Дьюк? – недоверчиво протянул Инглвуд.
– Да, миссис Дьюк, – твердо стоял на своем Майкл Мун, – Дьюк, обычно называемой Железным Герцогом.
– Если вы спросите тетю, – спокойно проговорила Диана, – она будет за то, чтобы ничего не предпринимать. Единственное ее желание, чтобы не было шума, чтобы все шло так, как идет. Ей только это и нужно.
– Да, – вставил Майкл, – в данном случае это нужно и всем нам. Вы не уважаете старших, мисс Дьюк. Когда вы будете в ее возрасте, вы узнаете то, что знал Наполеон: половина писем могут обойтись без ответа, если вы сами удержитесь от страстного желания ответить на них.
Он все еще не изменил своей бессмысленной позы – опирался локтем о ворота. Но тон его внезапно – уже в третий раз – изменился. Первый, притворно-героический, превратился в гуманно-возмущенный, а теперь перешел во внушительно-настойчивый голос адвоката, дающего хороший юридический совет.
– Не только тетка ваша желает, чтобы все было тихо и мирно, насколько возможно, – сказал он. – Мы все желаем того же. Вникните в основу всего дела. Я полагаю, что эти представители науки допустили одну в высшей степени серьезную научную ошибку. Я уверен, что Смит так же невинен, как весенний цветок. Я не спорю, цветы не часто стреляют в частных домах из заряженных револьверов; я не спорю, – здесь есть что-то подлежащее выяснению. Но я глубоко уверен, что за этим кроется какая-то ошибка или шутка, или аллегория, или просто несчастный случай. Хорошо, предположим, что я не прав. Мы обезоружили его; здесь нас пятеро мужчин, мы во всякую минуту можем сдержать его. Посадить его под замок никогда не поздно. Успеем и после. Но предположим, что в моих догадках есть хоть крупица правды. Кому же из здесь присутствующих будет приятно, если мы станем полоскать грязное белье перед публикой? Кому это надо? Кому это выгодно? Слушайте – начнем по порядку. Стоит вам только вывезти Смита из-за этой ограды, как вы тем самым вывозите его на первую страницу вечерних газет. Я знаю; я сам нередко составлял первые страницы в газетах. Мисс Дьюк, желаете ли вы, желает ли ваша тетушка, чтобы о вашем пансионе была напечатана вот такая заметка: «Здесь стреляют в докторов»? Артур, я могу ошибаться, но Смит появился у нас впервые в качестве вашего школьного товарища. Запомните мои слова: если он будет признан виновным, то Органы Общественного Мнения объявят, что сюда ввели его вы. Если же он будет оправдан, они протрубят во все трубы, что это именно вы помогли его задержать. Розамунда, моя дорогая, – прав я или не прав – все равно, но знайте, что, если он будет признан виновным, они объявят, что вы хотели выдать за него замуж свою компаньонку. Если же он будет оправдан, они пропечатают ту телеграмму. Я знаю эти органы, чтоб им провалиться сквозь землю!
Он остановился на минуту, пылкое рассуждение утомило его больше, чем прежние театральные речи. Но теперь он был безусловно искренен, точен, логичен, это сказалось и в той речи, которую он произнес, как только ему удалось отдышаться.
– Так же обстоит дело, – кричал он, – и с нашими медиками. Вы скажете, что доктор Уорнер – лицо потерпевшее. Согласен. Но неужели он жаждет, чтобы все газетные писаки изобразили, как он шлепнулся носом в землю? Правда, он не виноват, но зрелище было не очень блистательное. Он взывает о справедливости, но желает ли он взывать о ней не только на коленях, но и на четвереньках? Не принято, чтобы доктора занимались саморекламой, да я и сомневаюсь, чтобы какой-нибудь доктор пожелал подобной рекламы. И даже у нашего американского гостя интересы совпадают с нашими. Положим, у него имеются решающие дело документы. Допустим, что в его руках находятся улики, действительно заслуживающие рассмотрения. Хорошо, ставлю десять против одного, что на суде не допустят, чтобы он огласил эти данные. В наши дни человек не может всенародно говорить правду. Он может, однако, сказать ее в стенах этого дома.
– Это совершенно верно, – произнес Сайрус Пим с невозмутимой важностью. Сохранить важность при таких обстоятельствах мог только американец. – Совершенно верно: меня значительно меньше стесняли при частных допросах.
– Доктор Пим! – внезапно раздражаясь, вскричал Уорнер. – Доктор Пим! Вы, конечно, не допускаете...
– Смит, может быть, сумасшедший, – продолжал меланхолический Мун, и слова его монолога падали тяжело, как секира. – Но во всех его разглагольствованиях о самоуправлении каждого дома есть доля правды; есть что-то прекрасное в идее Верховного Судилища «Маяка». Несомненная правда заключается в том, что во многих случаях люди могут уладить свои дела своим собственным домашним законом, тогда как на суде их ждет только официальное беззаконие. О, я ведь тоже юрист, и мне это отлично известно. Очень часто вся нация не может решить вопрос, который удачно разрешит одна семья. Множество юных преступников штрафуется и рассылается по тюрьмам, а их следовало бы просто пошлепать и уложить в постель. Множество мужчин, я в том уверен, заключены на всю жизнь в Хэнуолле, а между тем их следовало бы отправить на недельку в Брайтон. Есть что-то ценное в предложенной Смитом идее домашнего суда, и я предлагаю провести ее на практике. Подсудимый – в ваших руках; документы – тоже. Мы все здесь свободные, белые люди – христиане. Вообразите себе, что мы находимся в осажденном городе или на необитаемом острове. Давайте сами уладим это дело; вернемся в дом, усядемся в кружок и собственными глазами, собственными ушами расследуем, правда ли все это или нет; человек ли этот Смит или чудовище. Если мы не в силах решить такое маленькое дело, то какое имеем мы право участвовать в парламентских выборах и ставить кресты на бюллетенях?
Инглвуд и Пим переглянулись. Уорнер был далеко не дурак. Он видел, что позиция Муна приобретает твердую почву. Причины, побудившие Артура подумать об уступке, были, правда, совсем не те, что у доктора Сайруса Пима. Инглвуд всем своим существом хотел мирно, по-домашнему уладить все неприятности; он был англичанин с головы до ног и скорее примирился бы с убытками, чем стал бы искоренять их эффектными сценами и великолепной риторикой. Разыгрывать из себя шута и странствующего рыцаря на манер его приятеля ирландца было бы для него настоящей пыткой; даже и та полуофициальная роль, которую ему пришлось взять на себя, была ему в тягость. Едва ли он очень упорствовал бы, если бы кто-нибудь стал доказывать, что его обязанность – не будить спящих собак.
Сайрус Пим, напротив, родился в стране, где возможно многое, что .кажется нелепым англичанину. Правила и узаконения точь-в-точь такие, как любая затея Смита или любая пародия Муна, существуют в действительности, проводятся в жизнь невозмутимыми полисменами и исполняются суетливыми деловыми людьми. Пим хорошо знал свою родину – обширные и все же таинственные и причудливые Соединенные Штаты. Каждый штат велик, как целое государство, обособлен, как затерявшаяся деревушка, и полон неожиданностей, как западня. Есть штаты, где ни один мужчина не имеет права закурить папиросу. Есть штаты, где каждый имеет право завести себе десять жен. Есть строгие штаты, где запрещается пить, есть добрые штаты, где ежедневно можно разводиться с женой. Изучив все эти крупные различия в обширных масштабах, Сайрус не удивлялся малым обычаям в малой стране. Неизмеримо более чуждый Англии, чем любой русский или итальянец, абсолютно неспособный даже отдать себе отчет во всех английских условностях, он не в состоянии был осмыслить, насколько недопустимо Судилище «Маяка». Все участники этого эксперимента были уверены в том, что Пим до самого конца не сомневался в подлинном существовании такого фантастического суда и полагал, что суд этот является одним из британских установлении.
На мгновение весь синклит погрузился в молчание. Становилось темно. Сквозь сгущавшийся туман к этим людям приблизилась какая-то невзрачная фигурка, походка которой имела отдаленное сходство с развинченным негритянским танцем.
– Да ведь это Моисей Гулд! – воскликнул Майкл Мун. – Разве не достаточно одного только его появления, чтобы рассеять все ваши мрачные мысли?
– Но, – возразил доктор Уорнер, – я не могу понять, какое отношение имеет мистер Гулд к данному вопросу, и еще раз я требую...
– Послушайте, что здесь за похороны? – шумно спросил вновь прибывший, самовольно принимая на себя роль посредника. – Доктор чего-нибудь требует? Так всегда в пансионах. Вечные претензии! Отказать!
С возможным беспристрастием и деликатностью изложил ему Мун положение вещей и в общих чертах пояснил, что Смит оказался виновным в опасных и сомнительных поступках и что даже возникло сомнение в его нормальности.
– Ну, конечно, он сумасшедший, – невозмутимо заявил Моисей Гулд. – Не нужно старика Шерлока Холмса, чтобы заметить, что он сумасшедший! Ястребиное лицо Холмса, – продолжал он, смакуя собственное остроумие, – омрачилось тенью разочарования, так как угреподобный Гулд понял эту истину раньше него.
– Ну, если он сумасшедший... – начал Инглвуд.
– Еще бы, – сказал Моисей. – Если кто в первый раз в жизни заливает за галстук да хватит через край, то с непривычки у него мозги набекрень – непременно.
– Раньше вы не говорили таким тоном, – довольно резко проговорила Диана, – а теперь вы слишком много себе позволяете.
– Я на него не в обиде, – великодушно заметил Моисей, – бедняга никому не причинит никакого вреда. Можно привязать его к дереву, и пусть себе пугает воров.
– Моисей, – сказал Мун торжественно и горячо, – вы воплощение Здравого Смысла. Вы думаете, что мистер Инносент – сумасшедший. Пред вами воплощение Научной Теории. Доктор так же, как и вы, думает, что мистер Инносент – сумасшедший. Познакомьтесь. Доктор, это мой друг мистер Гулд. Моисей, это знаменитый психиатр, доктор Сайрус Пим.
Знаменитый психиатр, доктор Сайрус Пим, закрыл глаза, поклонился и тихим голосом пробормотал свой национальный боевой клич – нечто вроде «Рад видеть».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29