Себя от холода страхуя,
В кабак зашли четыре... деда,
Там посидели до обеда,
О теплом солнышке тоскуя...
– Зырь, Геббельс! Карлик!
Я обернулся на голоса, оттолкнулся ногой от скобы, пружинисто разогнул локти и выпрыгнул из шахты. Хотел было зажечь фонарь, но и без него разобрался в географии и антропологии.
Я стоял на асфальтовой дорожке, которая извивалась по траектории детского садика, а мне навстречу шли не спеша подростки. Маленькая толпа с гитаристом во главе. Сплошь пацаны от тринадцати и до призывного возраста. Все лысые, то есть бритые наголо, все в черном различных оттенков и все обуты в массивные ботинки-говнодавы. Короче – скинхеды.
– Я не карлик, – я поправил пакет, что болтался на сгибе увечной руки. – Я, дети, ассенизатор с высшим ассенизаторским образованием, ферштейн? Чего встали-то, детишки? Идите своей дорогой, а лучше – бегите, пока я и вас качественно и со вкусом не спустил в канализацию.
Я человек, мягко говоря, не совсем обычный, однако ничто человеческое мне не чуждо. Я слишком долго играл роль беззащитного калеки, и освобожденная от необходимости притворяться психофизика прямо-таки требовала компенсации. Да, конечно, объективно я инвалид, хромой и безрукий, но форма вторична, главное, дух. Меч с покореженной гардой и щербатым лезвием будет опасен, пока жива душа оружия, вложенная в него опытным кузнецом.
Я стоял, слегка расставив ноги, каблук мокрого ботинка касался краешка открытого люка, стоял левым боком к маленькой толпе скинов. В левой руке фонарь, на локтевом сгибе правой пакет с адской машиной. Луна светит мне в затылок, и я отчетливо вижу, как ухмыльнулся лидер стаи с гитарой.
Мое щедрое предложение «идти своей дорогой» обремененный струнным музыкальным инструментом вьюнош легкомысленно проигнорировал. Ухмыляясь, он ударил в последний раз по струнам, не глядя сунул гитару товарищу, который называл его Геббельсом. Лет около семнадцати новоявленному Геббельсу, луна услужливо высвечивала прыщики на его не обремененном морщинами лбу, лунный свет бликовал на складках черной, искусственной кожи, куртке. Волчата из стаи Геббельса притихли, ждут активности от вожака. Вожак, продолжая ухмыляться, сцепил пальцы в замок, хрустнул суставами, расцепил, встряхнул кистями и медленно сжал кулаки. И пошел ко мне мелкими шагами, не спеша, поднимая кулаки по-боксерски к груди. И разинул было рот, собираясь что-то сказать, но я не стал слушать, я крикнул:
– Кяйя!!!
Столь долго непонятная Денису Гусарову «спотыкалочка» сработала безотказно – «Геббельс» в кавычках сбился с шага, качнулся вперед, я качнулся навстречу, взмахнул вооружённой фонарем рукой, громко звякнула, захлопываясь, покрытая жидким пушком волосяной растительности мальчишеская челюсть.
Апперкот фонарем возымел ожидаемое действие – лидер скинов рухнул разбитой мордой на асфальт. Толпа его бритоголовых дружбанов загудела, будто пчелиный улей, негодующе и удивленно. Выкрикнув нечто матерное, на меня бросился партайгеноссе лидера с гитарой наперевес, а я поспешил отреагировать.
Я развернул кисть с фонарем, щелкнул выключателем, целясь в лицо приспешнику вожака, стараясь, чтобы вспышка света ударила ему по глазам.
Получилось все, как я задумал – мальчика ослепило, он перестал видеть цель атаки, утратил ориентацию, и мне осталось лишь слегка сместиться в сторону, подальше от люка, да чуточку откорректировать траекторию поступательного движения молодого паршивца так, чтобы он сослепу провалился в открытую канализационную шахту.
Он провалился – ступил ногой в пустоту, оставшаяся снаружи нога шаркнула по асфальту, согнулась в коленке, стукнулась коленной чашечкой о смещенную с положенного ей места крышку люка, растягиваясь в шпагат. Затрещала, ломаясь, гитара, угодив между падающим корпусом и круглым ободком шахты. Парень застрял – одна нога в пустоте, другая в шпагате, грудь на сломанной гитаре, голова на асфальте, руки врастопырку.
Я метнул фонарь в гущу оставшейся без вожака и его приближенного стаи. Попал в одну из бритых голов, причем исключительно эффектно попал – глухой удар, вспышка, стекло рефлектора и мощная лампочка взрываются осколками, ушибленный фонарем мальчик вскрикивает коротко и тоскливо, словно раненый зверек, и дробь падающих на каменную землю стекляшек превращается в топот многих пар ног.
Волчата бросились врассыпную, опрометью, кто куда. Чуть отставал ушибленный фонарем, спотыкался, размазывал по лицу кровь из царапины на бритом черепе. Дети, так спешившие стать взрослыми, убегали с территории детского садика, шурша кустами, задыхаясь на бегу. Убегая, волчата вспугнули прятавшуюся в темноте местную кошку, она замяукала громко, более не таясь, она их не боялась, она учуяла их страх, страх, который будет долго преследовать бритых наголо щенков.
Вспомнились документы, подсунутые Корейцем, я вспомнил, как испытывали на крутость нацистских унтер-офицеров, как они вырезали глаз живой кошке, и, прежде чем уйти своей дорогой, наступил каблуком на пальцы правой руки мальчишки по прозвищу Геббельс. Захрустели еще растущие, еще не окрепшие суставы, Геббельс вскрикнул и потерял остатки сознания от болевого шока.
– Дяденька! Дяденька, не надо! Не трогайте меня! Дяденька... – умолял, всхлипывая, угодивший в шахту люка подросток, пытался вылезти. – Дяденька, мне ногу больно, я ногу сломал. Дяденька...
Я ударил его мыском тесного ботинка по ребрам. Не знаю, сломал он ногу или врал, но ребра мальчику я попортил. Его поздно бить ремнем по попке, таких, как этот мальчик, надо ломать жестко и жестоко, раз и навсегда вколачивая аксиому: на всякую силу найдется другая, еще более жестокая и беспощадная.
А вообще-то я не прав. Не виноваты мальчишки, что растут волчатами и обзываются фашистскими кличками. Прав был господин Ульянов-Ленин, который учил: «бытие определяет сознание». Нельзя забывать, что нацизм зарождался в Германии как ответ тогдашним интернационалистам, которые ратовали за полное уничтожение самого понятия «национальность». И у нас сейчас в новых российских паспортах нет графы «Национальность». Почему, интересно? Не есть ли это намек на признание неких «позорных» национальностей, а? Покажите мне человека, который стыдится своих корней! А впрочем, знаю я такого, видел, и вы его видели – зовут Майкл Джексон, сначала носик переделал, потом кожу перекрасил, после мальчика трахнул и чуть не сел за педофилию...
Я шагал и размышлял о политике, что является верным признаком старения и первыми симптомами, спаси Будда, маразма. Думал я и о том, с какой радостью малость покалеченный мною Геббельс вколол бы себе «эликсир Тора» и ринулся бы громить под смертоносным кайфом оккупированные азерами рынки. И вспоминал, как сам разгромил верхушку одного такого рынка. В моей голове возникали вопросы, на которые я не знал ответов, и это немного отвлекало от насущного, от предстоящего и, как это ни парадоксально, давало необходимый отдых мозгам. Я шел, забыв об уставшем теле, по асфальтовой дорожке к калитке в заборчике, окружавшем детский садик, и шел я быстро.
Это неправда, что хромые не способны быстро ходить. Да, согласен, вид спешащего хромого вызывает сочувствие – переваливается человек с боку на бок, словно утка, вот-вот, кажется, упадет. Однако лучшее проявление сочувствия – не обращать внимания на нестандартного человека. Пока я жил на базе, пока, ха, сватался к госпоже Секретарше, я находился в центре внимания и легко морочил головы с любопытными глазами. Я вчерашний сам установил себе предел скоростей пешего перемещения, который выдержал даже во время подземного конвоирования, рискуя суставами рук, но я сегодняшний разрешил себе переключить скорости. Я шел быстро, неожиданно быстро для людей, знавших меня калекой и привыкших к моим, во многом преувеличенным мною же, недостаткам. Конечно, я не тот, каким был два, нет, еще всего лишь полтора года тому назад. Причем в буквальном смысле «не тот» – ампутированная правая кисть, левая нога короче правой, – однако от всей души желаю друзьям стать когда-нибудь столь же опасными, как я сейчас, и, следовательно, столь же защищенными от невзгод, от крутых поворотов судьбы, от стайки бритых наголо, жаждущих крови волчат, в конце концов...
Открыв калитку, я вышел за территорию детского садика. Передо мной неухоженный газон, за ним что-то типа футбольно-баскетбольной площадки, за ней гаражи-ракушки и громада жилого дома-корабля, вставшего на вечный прикол где-то в середине семидесятых годов прошлого века. Похромал к дому, втиснулся между ракушек и столкнулся нос к носу с оскалившимся ротвейлером. Хвала Будде, собачка была на поводке, который моментально натянулся. Симпатичная хозяйка-полуночница прикрикнула на собаку, я благодарно вздохнул.
Возле дома светло, светят фонари, иду, как по сцене, в свете прожекторов, невольно сдерживаю шаг, чтобы уменьшить амплитуду колебаний своей специфической походки. Правую культю прячу в кармане пиджака, целлофановый пакет бьет по коленке и шуршит при каждом шаге, стараюсь уменьшить амплитуду отмашки левой рукой.
Ночь, а тепло. В чиновничью среду меня внедряли весьма оперативно, меж тем успела наступить календарная осень, но лишь календарная, не более того, самая настоящая летняя ночь сегодня, ласковая и томная.
Сворачиваю за угол дома-корабля, вижу домишки-поплавки, улочку с уютными тополями, читаю табличку на блочном боку дома с его номером и названием милой улочки. Знакомое название... Ага! Вспомнил – по соседству жил давным-давно мой институтский дружок. Я где-то между станциями метро «Академическая» и «Профсоюзная». Ежели идти все время прямо и если повезет пройти дворами, то есть шанс минуток этак через десять очутиться на улице Профсоюзной, на популярной транспортной артерии.
На Профсоюзной очутился ровно через двенадцать минут. Несмотря на поздний час, здесь оживленно, и пешеходы попадаются, и машины гудят моторами. Подошел к обочине, голосую. Новенький «Опель» проезжает мимо, на меня ноль внимания, старуха «Ауди» притормаживает, но, рассмотрев голосующего, презрительно фыркает выхлопной трубой и уносится вдаль, сбавляет скорость, тормозит рядом болотного цвета «Волга».
– Тебе куда? – Из салона выглядывает мужик одних примерно со мною лет.
– На Алтуфьевское шоссе, домой меня подбросишь? – и называю первый пришедший в голову адрес.
– Далеко.
– Триста рублей.
– Садись.
– Спасибо. – Обегаю капот, дергаю за ручку переднюю левую дверцу, сажусь в кресло рядом с водительским. – Спасибо, командир.
– За что? Абы ваши башли, хоть до Владика довезу.
– До Владивостока не треба, гони на Алтуфьевское. На, держи башли.
– Не фальшивые?
– Шутишь?
– Шучу. Через центр поеде... Мать твою!.. Нет, ты видел?!. Сколько же свиней на дороге! Ты видел? Я выруливаю, а свинья на «японке» прет, и хоть бы хны! Чуть не «поцеловались», видел? Напокупали свиньи «помойки» иностранные и гоняют, мать их...
Водила оказался разговорчивым, и это меня несказанно порадовало. Контакт с водилой я установил легко и непринужденно. Большинство владельцев автомашин модели «Волга» фанаты самой престижной советской тачки, названной в честь самой русской из всех мировых рек. Я похвалил его «Волгу» – как летит твоя ласточка, офигенно плавно, и мотор не стучит, и в салоне простор, – потом похвалил «Волги» вообще – не хуже «мерса», ежели брать в расчет цену, в смысле соотношения цены и качества, – после поругал иномарки и заработал кредит доверия. Большинство фанатов «волжанок» большую часть свободного времени посвящают любимой машине, предпринимая героические усилия по ее непростому обслуживанию, и, как следствие, редко смотрят телевизор, а книжек да газет вообще не читают, слушают «Авторадио» и медленно тупеют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45