– подозрительно и довольно нелюбезно поинтересовался Дыскин.
– Да так... – ужасно сконфузился Трофимыч. Лицо его покраснело от смущения, а кончик носа, наоборот, побелел. И тут я наконец вспомнил его.
Дочка Трофимыча, Аллочка, серая мышка, вечно молчаливая троечница, училась со мной в одном классе. Таким и запомнился мне Трофимыч: с красным лицом, на котором выделялся белый, словно отмороженный, кончик острого носа, и с вечным запахом свежего перегара. Матери там, кажется, не было, то ли умерла, то ли делась куда-то от хорошей жизни, но только в школу по вызовам ходил он, и учителя, разговаривая с ним, слегка отворачивались в сторону. Классу к седьмому он пропал, я узнал потом, что Аллочка запретила ему ходить в школу пьяным, а трезвым он, кажется, сроду не бывал.
Впрочем, сейчас он выглядел вполне прилично. Поэтому я, проходя мимо, кивнул и поинтересовался:
– Как Алла поживает?
Он заулыбался во весь рот, сверкнув ровным рядом искусственных зубов, и оттопырил вверх костлявый большой палец.
– Трое внуков! – и вдруг заторопился полушепотом: – А ведь я того... в завязке! Двенадцать годков уже – ни капли! Человек! Как зашился... – он выразительно похлопал себя по пояснице, – так ни-ни!
– То-то, я смотрю, нос у тебя, как у гончей, на запах тянется, – иронически протянул Дыскин, один за другим выдвигая ящики бюро, – суешь его в каждый стакан.
– Во-во, – энергично закивал Трофимыч, не заметивший дыскинской иронии. – Как завязал я, чой-то нюх у меня на это самое сделался, точно как у собаки. Природа, видать, свое берет. “Пшеничную” от “Сибирской” по запаху отличаю. А уж партейное вино или, к примеру, сухенькое... Там, в квартире-то, где убитый, значит, бутылка красивая была, не видал такой никогда. Вот и сунулся понюхать, – оправдывался он, – а в стакане-то...
– Стоп, – напряженным голосом сказал вдруг Дыскин, выдвигая самый нижний ящик.
Мы все сорвались со своих мест и столпились вокруг. На дне ящика лежал обычный молоток-гвоздодер с резиновой ручкой, на его торце даже невооруженным глазом была видна запекшаяся кровь. Рядом валялась большая связка ключей.
– Вот они, ключики, – неожиданно заблажил в наступившей тишине Панькин. – Ну, Малюшко, подлец, ну, ты у меня ответишь по всей строгости!
– При чем здесь Малюшко? – резко повернулся к нему Дыскин.
– А при том!
И быстро, захлебываясь, начал объяснять, что у них в доме на последнем этаже между подъездами специальные коридоры устроены, чтобы, значит, если где-то лифт поломается, можно было через другой подъезд пройти – и не вверх топать, а вниз, но что переходы эти, покуда лифты целы, закрыты обычно, потому как несознательные жильцы спокойно могут там целые склады устроить, загромоздить, сами понимаете, проходы, а пожнадзор...
– Малюшко при чем? – нетерпеливо оборвал этот поток Дыскин.
Малюшко оказался при том, что ключи от всех переходов должны храниться у каждого лифтера и передаваться по смене. Этот же разгильдяй держал их в ящике стола, а поскольку на месте ему, раздолбаю, все время не сидится – то перед подъездом прохаживается, то к кому-нибудь из жильцов зайдет, – ключики у него натуральна стибрили.
– Давно? – деловито поинтересовался Дыскин.
– С неделю, – почесал в затылке домоуправ. – Да вы его, сукина сына, спросите.
– Спросим, – многообещающе ответил Дыскин. И началась привычная суета. Понаехали все те же персонажи – от валиулинских сыщиков до эксперта НТО Гужонкина. Фотографировали, брали пальчики, составляли протоколы осмотра и изъятия. Время от времени задвинутых в угол Панькина и Трофимыча просили подойти, поставить подпись – дескать, лично присутствовали и свидетельствуют. А я стоял в сторонке, смотрел на все это и думал, что на этот раз Витька, кажется, нокаутировал сам себя. Всерьез и надолго. Возможно, так, что уж больше не подняться. Особую роль, конечно, играли эти самые ключики, мне было ясно. Теперь Байдакову могут вменить заранее обдуманное намерение. В убийстве с корыстной целью, отягощенному состоянием опьянения...
В очередной раз поставив закорючку под протоколом, Трофимыч привалился к стене рядом со мной и ни с того ни с сего продолжил прерванную тему:
– Так вот я и говорю, в стакане-то там “Алабашлы” было...
– В каком стакане? – не понял я.
– Ну там, где покойничек, стало быть. В одном портвейн этот, португальский, что ли, как в бутылке, а в другом “Алабашлы”, четыре тридцать бутылочка. Тут “Алабашлы” – он ткнул длинным заскорузлым пальцем в сторону Витькиного бюро, – и там “Алабашлы”. Меня не запутаешь, нет, – Трофимыч втянул воздух носом, словно еще раз принюхиваясь.
Неисповедимы пути, которыми бегают нейроны по нашим извилинам, или как там это происходит! Почему-то именно сейчас обрела нормальное состояние та мысль шиворот-навыворот, не до конца пришедшая мне в ванной убитого Черкизова. Я, как наволочку, вывернул ее лицом с изнанки и получил нечто готовое к употреблению. Я вдруг снова отчетливо увидел, как Панькин двумя руками проворно крутит краны, крутит и крутит, озабоченно приговаривая: “Хлестало-то небось, хлестало...” И осознал, что если убийство произошло накануне между семью и девятью вечера, то к десяти утра, когда наконец перекрыли стояк, там должно было не просто залить квартиру, там должны были рухнуть потолки в нижней и двух последующих. “Что из этого следует?” – напряженно думал я. А следует из этого, что кто-то входил в квартиру под утро. Заткнул сливное отверстие ванны и до отказа открыл краны.
Для чего? Вероятно, для того, чтобы привлечь внимание к убийству. Зачем еще? Значит, кто-то знал, что Витька совершил убийство, и хотел, чтобы об этом как можно скорее узнали другие. Чтобы Витьку задержали тепленьким, с поличным. И если так, то этот план удался на все сто.
И тут я вспомнил про стакан. Стаканы были одинаковые, чешские, с рисунками старинных автомобилей на стекле. Но, если верить Трофимычу, в одном был португальский портвейн, в другом “Алабашлы”. Это если верить... Впрочем, гадать нечего: экспертиза определит, так ли это, без труда. Предположим, определит. Тогда получается, некто, входивший в квартиру под утро, имел от нее ключи – раз, Два – имел стакан с отпечатками Байдакова, который мог подменить на тот, что стоял на столике. Цель? Все та же: как можно скорее свести все нити к Витьке.
Бред. Откуда у него мог взяться именно такой – чешский, с автомобилем – стакан, а на нем Витькины отпечатки? Бред! Или не бред?
Если уж додумывать до конца, тот, входивший под утро, мог ведь и деньги, и ключи, и молоток подкинуть в квартиру Байдакова. Тогда Витька вообще не убивал? Я фантазирую. Я фантазирую. Я очень сильно фантазирую.
Но краны? Но стакан? Кому может быть нужен такой наворот? Зачем так сложно? Почему не просто убить? Почему обязательно спихнуть вину на Витьку? Я фантазирую или нет, черт возьми?
Обыск заканчивался. Вещдоки изъяли, подписали протокол. Ушли понятые, уехали валиулинские сыщики.
– Поплыли, чего застыл? – ткнул меня в бок Дыскин. – Больше тут делать нечего, надо только дверь опечатать.
Я вышел на лестничную площадку, чуть не споткнувшись о порог. Кому это могло быть нужно? И зачем? И было ли на самом деле? Ответов я не знал.
6
Заложив руки за спину, Валиулин расхаживал по своему кабинету, нагнув вперед голову, как молодой бычок. Молодой бычок в толстых выпуклых очках.
– Значит, стакан и краны, – повторил он.
Я, сидя в уголочке, согласно кивнул.
– Молодец. Вот только стакан-то у нас, вернее, в НТО, а краны мы уже к делу не подошьем. С кранами ты фраернулся, сыщик, а?
– Я не сыщик, я участковый инспектор.
– Не-ет, – протянул Валиулин. – Ты – сыщик. И я тебя за тем туда и посылал.
– Ты меня не за этим посылал.
– Верно. Я тебя посылал искать мне наводчика. Нашел? Я развел руками:
– Валера, побойся Бога. Я второй день работаю. А тут такие дела...
– Не нашел, – констатировал Валиулин. – И между прочим, если б нашел – было бы весьма странно. Тут не два, а двести двадцать два дня искать можно. Ищите и обрящете. Ладно, иди, спасибо за информацию.
Я уже стоял в дверях, когда он вдруг сказал:
– Кстати, паренек твой, Байдаков, уже все вспомнил.
– Как вспомнил? – замер я.
– Очень просто. Написал чистосердечное. Как вывалили перед ним весь букет: купюры, пальчики на стакане, молоток, так сразу и вспомнил.
– И что рассказывает?
– Ну, что. Пили, говорит, вместе. Поссорились – из-за чего, не помнит. Дал ему молотком по голове. Простая такая история. – В голосе Валиулина мне послышалась усмешка.
– А деньги как к нему попали?
– Ключик от сейфа висел у покойного на шее. Оттуда он его и сорвал, даже красный след остался. Кстати, ключик этот нашли у Байдакова в куртке, за подкладку он завалился. Каково, а?
Мне показалось, что Валиулин то ли сам не верит, то ли, наоборот, гордится таким обилием доказательств.
– А ключи от переходов?
– Вот тут отрицает, – Валиулин развел руками. – Тут сам понимаешь: заранее обдуманное. А все остальное – вспомнил. Впрочем, материалы уже у следователя, к нам они больше не относятся.
Я повернулся, чтобы идти.
– Занимайся делом, – сказал мне в спину Валиулин.
* * *
Когда я вошел в нашу комнату, маленький, аккуратный Дыскин сидел на своем месте, а напротив него громоздилась огромная молодая девка в каком-то сером балахоне и с папиросой в углу рта.
– Вот, – не сказал, а провозгласил при виде меня Дыскин, указуя на меня перстом. – Вот пришел твой новый начальник. Все как положено: я был к тебе добрый...
– Ты добрый... – успела ядовито вставить девка.
– ...а он будет злой. Он тебя в два счета в ЛТП заправит.
– Меня в ЛТП заправить – легче в космос запустить, – хрипло захохотала она сквозь дым и стала загибать пальцы.
– Почки, печень, легкие...
– И вообще весь организм отравлен алкоголем, – закончил за нее Дыскин.
– Чего? – не поняла девка.
– Ничего, – отрезал Дыскин. – Надо будет – и в космос отправим. А покуда для начала лишим материнства – нечего тебе подрастающее поколение отравлять.
– Чего ты меня лишишь? – угрожающе склонилась над маленьким Дыскиным девка, но он не дрогнул. – Я в муках рожала...
– Ты в муках рожала, а он у тебя живет теперь... в муках. Ты подумай, – повернулся он ко мне, – мальчишке четыре года, ходит в обносках, весь в соплях, грязный, голодный и почти не разговаривает. Разве что матом.
– Все ты врешь, – пробормотала девка, но Дыскин пропустил ее реплику мимо ушей.
– И вот что, милая, – продолжал он вкрадчиво. – Ежели ты еще будешь по ночам водкой торговать, ты у меня не в ЛТП, а на зону пойдешь, поняла?
– Ты откуда знаешь? – вскинулась девка.
– Эва? – усмехнулся, качнувшись на стуле, Дыскин. – Да об этом полрайона знает!
– Врут! – вдруг истерически заорала она. – Все врут! Наговаривают! Ты поймай меня сперва, потом говори, – и горько заплакала, утирая слезы рукавом балахона.
– Поймаю, – тихо, но очень убедительно сказал Дыскин. – А сейчас пошла вон, последнее предупреждение тебе, ясно?
Девка не заставила повторять дважды, живо подхватилась и выскочила из комнаты.
– Твой контингент, – с удовольствием выговаривая последнее слово, произнес Дыскин. – Веревкина Тамара, возьми на карандашик.
– Я смотрю, тут карандашиков не хватит, – отозвался я, усаживаясь за свой стол и доставая блокнот. – Как бишь ее фамилия?
Затем я раскрыл общую, специально купленную тетрадь и на первом листе записал по памяти все то, о чем меня проинструктировали в райуправлении: основные обязанности участкового.
1. “Охрана общественного порядка”. Да-с, любят у нас глобальные задачи. Впрочем, здесь ясно: чтоб было, в случае чего, с кого спрашивать. С меня то есть.
2. “Борьба с пьянством”. Ну, тут и Политбюро с Советом Министров не очень-то справляются. Вся надежда на участковых.
3. “Борьба с наркоманией”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
– Да так... – ужасно сконфузился Трофимыч. Лицо его покраснело от смущения, а кончик носа, наоборот, побелел. И тут я наконец вспомнил его.
Дочка Трофимыча, Аллочка, серая мышка, вечно молчаливая троечница, училась со мной в одном классе. Таким и запомнился мне Трофимыч: с красным лицом, на котором выделялся белый, словно отмороженный, кончик острого носа, и с вечным запахом свежего перегара. Матери там, кажется, не было, то ли умерла, то ли делась куда-то от хорошей жизни, но только в школу по вызовам ходил он, и учителя, разговаривая с ним, слегка отворачивались в сторону. Классу к седьмому он пропал, я узнал потом, что Аллочка запретила ему ходить в школу пьяным, а трезвым он, кажется, сроду не бывал.
Впрочем, сейчас он выглядел вполне прилично. Поэтому я, проходя мимо, кивнул и поинтересовался:
– Как Алла поживает?
Он заулыбался во весь рот, сверкнув ровным рядом искусственных зубов, и оттопырил вверх костлявый большой палец.
– Трое внуков! – и вдруг заторопился полушепотом: – А ведь я того... в завязке! Двенадцать годков уже – ни капли! Человек! Как зашился... – он выразительно похлопал себя по пояснице, – так ни-ни!
– То-то, я смотрю, нос у тебя, как у гончей, на запах тянется, – иронически протянул Дыскин, один за другим выдвигая ящики бюро, – суешь его в каждый стакан.
– Во-во, – энергично закивал Трофимыч, не заметивший дыскинской иронии. – Как завязал я, чой-то нюх у меня на это самое сделался, точно как у собаки. Природа, видать, свое берет. “Пшеничную” от “Сибирской” по запаху отличаю. А уж партейное вино или, к примеру, сухенькое... Там, в квартире-то, где убитый, значит, бутылка красивая была, не видал такой никогда. Вот и сунулся понюхать, – оправдывался он, – а в стакане-то...
– Стоп, – напряженным голосом сказал вдруг Дыскин, выдвигая самый нижний ящик.
Мы все сорвались со своих мест и столпились вокруг. На дне ящика лежал обычный молоток-гвоздодер с резиновой ручкой, на его торце даже невооруженным глазом была видна запекшаяся кровь. Рядом валялась большая связка ключей.
– Вот они, ключики, – неожиданно заблажил в наступившей тишине Панькин. – Ну, Малюшко, подлец, ну, ты у меня ответишь по всей строгости!
– При чем здесь Малюшко? – резко повернулся к нему Дыскин.
– А при том!
И быстро, захлебываясь, начал объяснять, что у них в доме на последнем этаже между подъездами специальные коридоры устроены, чтобы, значит, если где-то лифт поломается, можно было через другой подъезд пройти – и не вверх топать, а вниз, но что переходы эти, покуда лифты целы, закрыты обычно, потому как несознательные жильцы спокойно могут там целые склады устроить, загромоздить, сами понимаете, проходы, а пожнадзор...
– Малюшко при чем? – нетерпеливо оборвал этот поток Дыскин.
Малюшко оказался при том, что ключи от всех переходов должны храниться у каждого лифтера и передаваться по смене. Этот же разгильдяй держал их в ящике стола, а поскольку на месте ему, раздолбаю, все время не сидится – то перед подъездом прохаживается, то к кому-нибудь из жильцов зайдет, – ключики у него натуральна стибрили.
– Давно? – деловито поинтересовался Дыскин.
– С неделю, – почесал в затылке домоуправ. – Да вы его, сукина сына, спросите.
– Спросим, – многообещающе ответил Дыскин. И началась привычная суета. Понаехали все те же персонажи – от валиулинских сыщиков до эксперта НТО Гужонкина. Фотографировали, брали пальчики, составляли протоколы осмотра и изъятия. Время от времени задвинутых в угол Панькина и Трофимыча просили подойти, поставить подпись – дескать, лично присутствовали и свидетельствуют. А я стоял в сторонке, смотрел на все это и думал, что на этот раз Витька, кажется, нокаутировал сам себя. Всерьез и надолго. Возможно, так, что уж больше не подняться. Особую роль, конечно, играли эти самые ключики, мне было ясно. Теперь Байдакову могут вменить заранее обдуманное намерение. В убийстве с корыстной целью, отягощенному состоянием опьянения...
В очередной раз поставив закорючку под протоколом, Трофимыч привалился к стене рядом со мной и ни с того ни с сего продолжил прерванную тему:
– Так вот я и говорю, в стакане-то там “Алабашлы” было...
– В каком стакане? – не понял я.
– Ну там, где покойничек, стало быть. В одном портвейн этот, португальский, что ли, как в бутылке, а в другом “Алабашлы”, четыре тридцать бутылочка. Тут “Алабашлы” – он ткнул длинным заскорузлым пальцем в сторону Витькиного бюро, – и там “Алабашлы”. Меня не запутаешь, нет, – Трофимыч втянул воздух носом, словно еще раз принюхиваясь.
Неисповедимы пути, которыми бегают нейроны по нашим извилинам, или как там это происходит! Почему-то именно сейчас обрела нормальное состояние та мысль шиворот-навыворот, не до конца пришедшая мне в ванной убитого Черкизова. Я, как наволочку, вывернул ее лицом с изнанки и получил нечто готовое к употреблению. Я вдруг снова отчетливо увидел, как Панькин двумя руками проворно крутит краны, крутит и крутит, озабоченно приговаривая: “Хлестало-то небось, хлестало...” И осознал, что если убийство произошло накануне между семью и девятью вечера, то к десяти утра, когда наконец перекрыли стояк, там должно было не просто залить квартиру, там должны были рухнуть потолки в нижней и двух последующих. “Что из этого следует?” – напряженно думал я. А следует из этого, что кто-то входил в квартиру под утро. Заткнул сливное отверстие ванны и до отказа открыл краны.
Для чего? Вероятно, для того, чтобы привлечь внимание к убийству. Зачем еще? Значит, кто-то знал, что Витька совершил убийство, и хотел, чтобы об этом как можно скорее узнали другие. Чтобы Витьку задержали тепленьким, с поличным. И если так, то этот план удался на все сто.
И тут я вспомнил про стакан. Стаканы были одинаковые, чешские, с рисунками старинных автомобилей на стекле. Но, если верить Трофимычу, в одном был португальский портвейн, в другом “Алабашлы”. Это если верить... Впрочем, гадать нечего: экспертиза определит, так ли это, без труда. Предположим, определит. Тогда получается, некто, входивший в квартиру под утро, имел от нее ключи – раз, Два – имел стакан с отпечатками Байдакова, который мог подменить на тот, что стоял на столике. Цель? Все та же: как можно скорее свести все нити к Витьке.
Бред. Откуда у него мог взяться именно такой – чешский, с автомобилем – стакан, а на нем Витькины отпечатки? Бред! Или не бред?
Если уж додумывать до конца, тот, входивший под утро, мог ведь и деньги, и ключи, и молоток подкинуть в квартиру Байдакова. Тогда Витька вообще не убивал? Я фантазирую. Я фантазирую. Я очень сильно фантазирую.
Но краны? Но стакан? Кому может быть нужен такой наворот? Зачем так сложно? Почему не просто убить? Почему обязательно спихнуть вину на Витьку? Я фантазирую или нет, черт возьми?
Обыск заканчивался. Вещдоки изъяли, подписали протокол. Ушли понятые, уехали валиулинские сыщики.
– Поплыли, чего застыл? – ткнул меня в бок Дыскин. – Больше тут делать нечего, надо только дверь опечатать.
Я вышел на лестничную площадку, чуть не споткнувшись о порог. Кому это могло быть нужно? И зачем? И было ли на самом деле? Ответов я не знал.
6
Заложив руки за спину, Валиулин расхаживал по своему кабинету, нагнув вперед голову, как молодой бычок. Молодой бычок в толстых выпуклых очках.
– Значит, стакан и краны, – повторил он.
Я, сидя в уголочке, согласно кивнул.
– Молодец. Вот только стакан-то у нас, вернее, в НТО, а краны мы уже к делу не подошьем. С кранами ты фраернулся, сыщик, а?
– Я не сыщик, я участковый инспектор.
– Не-ет, – протянул Валиулин. – Ты – сыщик. И я тебя за тем туда и посылал.
– Ты меня не за этим посылал.
– Верно. Я тебя посылал искать мне наводчика. Нашел? Я развел руками:
– Валера, побойся Бога. Я второй день работаю. А тут такие дела...
– Не нашел, – констатировал Валиулин. – И между прочим, если б нашел – было бы весьма странно. Тут не два, а двести двадцать два дня искать можно. Ищите и обрящете. Ладно, иди, спасибо за информацию.
Я уже стоял в дверях, когда он вдруг сказал:
– Кстати, паренек твой, Байдаков, уже все вспомнил.
– Как вспомнил? – замер я.
– Очень просто. Написал чистосердечное. Как вывалили перед ним весь букет: купюры, пальчики на стакане, молоток, так сразу и вспомнил.
– И что рассказывает?
– Ну, что. Пили, говорит, вместе. Поссорились – из-за чего, не помнит. Дал ему молотком по голове. Простая такая история. – В голосе Валиулина мне послышалась усмешка.
– А деньги как к нему попали?
– Ключик от сейфа висел у покойного на шее. Оттуда он его и сорвал, даже красный след остался. Кстати, ключик этот нашли у Байдакова в куртке, за подкладку он завалился. Каково, а?
Мне показалось, что Валиулин то ли сам не верит, то ли, наоборот, гордится таким обилием доказательств.
– А ключи от переходов?
– Вот тут отрицает, – Валиулин развел руками. – Тут сам понимаешь: заранее обдуманное. А все остальное – вспомнил. Впрочем, материалы уже у следователя, к нам они больше не относятся.
Я повернулся, чтобы идти.
– Занимайся делом, – сказал мне в спину Валиулин.
* * *
Когда я вошел в нашу комнату, маленький, аккуратный Дыскин сидел на своем месте, а напротив него громоздилась огромная молодая девка в каком-то сером балахоне и с папиросой в углу рта.
– Вот, – не сказал, а провозгласил при виде меня Дыскин, указуя на меня перстом. – Вот пришел твой новый начальник. Все как положено: я был к тебе добрый...
– Ты добрый... – успела ядовито вставить девка.
– ...а он будет злой. Он тебя в два счета в ЛТП заправит.
– Меня в ЛТП заправить – легче в космос запустить, – хрипло захохотала она сквозь дым и стала загибать пальцы.
– Почки, печень, легкие...
– И вообще весь организм отравлен алкоголем, – закончил за нее Дыскин.
– Чего? – не поняла девка.
– Ничего, – отрезал Дыскин. – Надо будет – и в космос отправим. А покуда для начала лишим материнства – нечего тебе подрастающее поколение отравлять.
– Чего ты меня лишишь? – угрожающе склонилась над маленьким Дыскиным девка, но он не дрогнул. – Я в муках рожала...
– Ты в муках рожала, а он у тебя живет теперь... в муках. Ты подумай, – повернулся он ко мне, – мальчишке четыре года, ходит в обносках, весь в соплях, грязный, голодный и почти не разговаривает. Разве что матом.
– Все ты врешь, – пробормотала девка, но Дыскин пропустил ее реплику мимо ушей.
– И вот что, милая, – продолжал он вкрадчиво. – Ежели ты еще будешь по ночам водкой торговать, ты у меня не в ЛТП, а на зону пойдешь, поняла?
– Ты откуда знаешь? – вскинулась девка.
– Эва? – усмехнулся, качнувшись на стуле, Дыскин. – Да об этом полрайона знает!
– Врут! – вдруг истерически заорала она. – Все врут! Наговаривают! Ты поймай меня сперва, потом говори, – и горько заплакала, утирая слезы рукавом балахона.
– Поймаю, – тихо, но очень убедительно сказал Дыскин. – А сейчас пошла вон, последнее предупреждение тебе, ясно?
Девка не заставила повторять дважды, живо подхватилась и выскочила из комнаты.
– Твой контингент, – с удовольствием выговаривая последнее слово, произнес Дыскин. – Веревкина Тамара, возьми на карандашик.
– Я смотрю, тут карандашиков не хватит, – отозвался я, усаживаясь за свой стол и доставая блокнот. – Как бишь ее фамилия?
Затем я раскрыл общую, специально купленную тетрадь и на первом листе записал по памяти все то, о чем меня проинструктировали в райуправлении: основные обязанности участкового.
1. “Охрана общественного порядка”. Да-с, любят у нас глобальные задачи. Впрочем, здесь ясно: чтоб было, в случае чего, с кого спрашивать. С меня то есть.
2. “Борьба с пьянством”. Ну, тут и Политбюро с Советом Министров не очень-то справляются. Вся надежда на участковых.
3. “Борьба с наркоманией”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26