Но напруди за тем же углом бездомный, его сразу поволокут в участок за поведение, оскорбляющее общественные нравы. Чистки стали обычным явлением.
– Чистки?
– Да. Власти облюбовывают район, нагоняют полицию, та ловит бездомных и сплавляет куда подальше. Именно это произошло в Атланте накануне Олимпиады – позор, видите ли, если мир узрит на улицах нищих и попрошаек. Вот они и приказали своим штурмовикам решить проблему, а потом хвалились, какой чистенький и аккуратненький у них город.
– Куда дели людей?
– Да уж, конечно, не в приюты, черт побери, их в Атланте просто не существует. Прошлись частой гребенкой по центру, собрали всех, кого можно было, вывезли на окраины и разбросали там, как навоз. – Секунд пять, пока одной рукой Мордехай подносил ко рту стаканчик с кофе, а другой регулировал отопитель, руль машины болтался сам по себе. – Запомни, Майкл: каждый человек вынужден где-то быть, то есть присутствовать. У этих людей нет выбора. Если голоден – просишь пищу. Если устал вусмерть – засыпаешь, где откажут ноги.
Если у тебя нет дома – живешь где придется.
– Их арестовывают?
– Каждый день, и это по-настоящему глупо. Возьмем бродягу. Время от времени ему удается приткнуться в приют, найти работу, за которую сколько-нибудь да платят. Он старается, хочет подняться на ступеньку выше. И вдруг его арестовывают за ночь под мостом. Но ведь каждый должен где-то спать. Вся вина этого человека в том, что городские власти с поразительной близорукостью приравняли бездомность к преступлению. Парень вынужден платить тридцать долларов, чтобы выбраться из камеры, и еще столько же составляет административный штраф. Шестьдесят долларов из очень тощего кошелька. Общество дает нашему герою очередной пинок в зад. Он арестован, оскорблен, оштрафован, наказан – и должен осознать порочность своего образа жизни. Найди дом! Чтоб на улице тебя больше не видели! Это происходит во всех наших городах, Майкл.
– Лучше остаться в камере?
– Когда ты был в тюрьме в последний раз?
– Я там вообще не был.
– И слава Богу. Полицию никто не учит работать с бездомными, тем паче если они недееспособны или больны. Тюрьмы переполнены. Система уголовного судопроизводства абсурдна в принципе, а юридическая ответственность за отсутствие постоянного места жительства запутывает ее окончательно. И – полный маразм! – сутки пребывания за решеткой обходятся обществу на двадцать пять процентов дороже, чем день в приюте с питанием, расходами на транспорт и помощью в трудоустройстве. Двадцать пять процентов! Это без затрат на арест и судопроизводство. А большинство городов, в частности Вашингтон, предпочитают закрывать приюты и разоряться, чтобы превратить бездомного в преступника.
– Похоже, пора судиться с ними.
– Мы заваливаем суды исками. По всей стране наши адвокаты борются против дурацких законов. Власти не жалеют средств на уплату судебных издержек, а могли бы на эти деньги выстроить несколько приютов. Да, нужно очень любить нашу страну, чтобы жить в ней. Нью-Йорк, богатейший город в мире, не в состоянии дать каждому своему жителю крышу над головой, и бродяги спят на тротуаре Пятой авеню. Сия картина столь ранит сердца чувствительных ньюйоркцев, что они избирают мэром Руди Как-его-там, который торжественно клянется очистить улицы от бродяг. И он выполняет обещание и получает от городского совета голубую ленту за беззаветное служение обществу. Методы знакомые: урезать бюджет, закрыть приют, программу социальной помощи свести до минимума. Зато нью-йоркские юристы сколотят состояния на защите интересов города в судах.
– А что в Вашингтоне?
– Немногим лучше.
Мы въехали в ту часть города, где недели две назад я предпочел бы не появляться даже в бронежилете. Витрины редких магазинов прятались за толстенными черными металлическими решетками, жилые дома напоминали заброшенные фабрики, из окон которых почему-то торчат шесты с мокрым бельем. Вот на какую архитектуру уходят деньги налогоплательщика!
– Вашингтон, – не умолкал Мордехай, – город преимущественно негров, среди которых много преуспевающих граждан. Он привлекает людей, стремящихся к переменам.
Хватает всякого рода активистов и радикалов. Вроде тебя.
– Я бы не стал причислять себя ни к тем, ни к другим.
– Сейчас понедельник, утро. Где в это время ты привык находиться на протяжении последних семи лет?
– За рабочим столом.
– Прекрасным столом.
– Да.
– В роскошном кабинете.
– Да.
Одарив меня широкой улыбкой, Мордехай подвел черту:
– Значит, ты радикал.
Инструктаж закончился.
В здании когда-то размещался универсальный магазин. Табличка, написанная от руки, гласила: “Добрый самаритянин”.
– Частный приют, – пояснил Мордехай. – Девяносто коек, приличная еда. Совместное владение ассоциации церквей Арлингтона. Мы работаем с ней уже шесть лет.
* * *
У входа пять добровольцев разгружали пикап с коробками овощей и фруктов. Пожилой чернокожий джентльмен, перемолвившись с Мордехаем, открыл нам дверь.
– Экскурсия не займет много времени, – предупредил Мордехай.
Стараясь не отстать ни на шаг, я последовал за ним.
Помещение – настоящий лабиринт – было разбито некрашеной фанерой на квадратные клетушки, каждая запиралась на замок. Одна комнатка оказалась открытой. Мордехай вошел и поздоровался.
На краешке койки сидел карлик с дико вытаращенными глазами. На приветствие он не ответил.
– Хорошая комната, – сообщил мне Мордехай. – Есть постель, есть куда сложить вещи, есть электричество. – Он щелкнул выключателем, небольшая лампочка на стене погасла и вспыхнула вновь. Карлик не моргнул.
Потолок в клетушке отсутствовал: метрах в десяти над нашими головами виднелись балки бывшего торгового зала.
– А санузел? – осведомился я.
– Душ и туалет в конце коридора. Персональные удобства в приютах редкость. До свидания, – бросил Мордехай жильцу. Тот кивнул, мы вышли.
Из радиоприемника неслась музыка, по телевизору диктор читал сводку новостей. Мимо нас сновали люди. Утро понедельника – кто-то спешил на работу, кто-то – на ее поиски.
– Заполучить здесь место, похоже, трудно? – спросил я, зная ответ.
– Почти невозможно. Очередь желающих огромная, а приют берет отнюдь не каждого.
– Каков срок проживания?
– По-разному. В среднем около трех месяцев. Это одно из лучших заведений подобного рода, жить здесь безопасно.
Как только человек более или менее встает на ноги, приют подыскивает ему приемлемое по ценам жилье. Во всяком случае, старается.
Мы подошли к директрисе, довольно молодой особе в черных армейских ботинках.
– Наш новый юрист, – представил меня Мордехай.
Женщина вежливо улыбнулась и заговорила о внезапно исчезнувшем жильце. Предоставленный самому себе, я побрел по коридору и очутился в крыле, отведенном для семейных. Услышав детский плач, зашел в открытую комнату.
По размерам чуть больше виденной, она была разделена на закутки. В самом просторном на стуле сидела чудовищно толстая женщина не старше двадцати пяти лет. Обнаженная по пояс, она кормила грудью младенца и на меня, остановившегося почти рядом, не обратила никакого внимания.
Двое маленьких мальчишек возились на кровати. Гремело радио.
Вдруг женщина приподняла свободную грудь и кивком предложила мне. В ужасе я пробкой вылетел в коридор, едва не сбив с ног Мордехая.
Клиенты ждали. Наш кабинет располагался в столовой.
Складной стол Мордехай позаимствовал у повара. Мы извлекли из шкафчика необходимые формы и бланки и начали прием. Вдоль стены сидели шесть человек.
– Кто первый? – громко спросил Мордехай, и к столу вместе со стулом, на котором сидела, подошла женщина.
Устроившись напротив нас, она молча посмотрела на орудия труда – ручки и блокноты – своих адвокатов: закаленного уличного бойца и робкого новобранца.
Двадцатисемилетняя Уэйлин имела двоих детей и ни одного мужа.
– Половина клиентов будут местными, половина придет с улицы, – шепнул Мордехай, делая записи.
– Принимаем всех?
– Только у кого нет жилья.
* * *
Дело Уэйлин оказалось простым. Проработав некоторое время в ресторанчике быстрого обслуживания, она внезапно уволилась. Не зная ее точного адреса, хозяин послал зарплату невесть куда. Чек, естественно, пропал, на что хозяину было абсолютно наплевать.
– Где вы собираетесь жить на следующей неделе? – спросил Мордехай.
Она не знала. Может, здесь. А может, где-то еще. Сначала нужно найти работу, а потом бог знает что будет. Если повезет, ей дадут комнату в общежитии. Или сама снимет угол.
– Я выбью из него деньги. Чек придет в нашу контору. – Мордехай протянул женщине визитку. – Позвоните мне через неделю.
Спрятав визитку в сумочку, Уэйлин поблагодарила нас и ушла, оставив стул.
– Звякнешь хозяину забегаловки, представишься ее адвокатом. Начнешь вежливо. Вздумает брыкаться – угроз не жалей. При необходимости подъедешь туда и заберешь чек.
Я записал инструкцию слово в слово – как если бы опасался запутаться. Владелец ресторана должен был заплатить Уэйлин за две недели работы двести десять долларов. В последнем деле, над которым я работал, речь шла о девятистах миллионах.
Второй посетитель был не в состоянии связать двух слов, либо псих, либо пьяный. Либо и то и другое вместе. Похоже, ему просто хотелось почесать языком. Мордехай вежливо сопроводил его на кухню и налил кружку кофе.
– Кое-кто из этих несчастных не может побороть соблазна присоединиться к любой очереди, – пояснил он мне.
Под третьим номером шла жительница приюта, так что путаница с адресом ей не грозила. Пятидесятивосьмилетняя чисто и опрятно одетая вдова вьетнамского ветерана. Из официальных справок, вываленных на стол, следовало, что вдова имеет право на ветеранские льготы. Но чеки отсылались на недоступный для бедной женщины банковский счет в Мэриленде. Пока я читал бумаги, вдова растолковывала Мордехаю причины недоразумения.
– В Ассоциации ветеранов сидят приличные люди, – успокоил он женщину. – Мы попросим их переслать чеки сюда.
Несмотря на взятый нами хороший темп, очередь росла.
В бедах, с которыми приходили к нам люди, для Мордехая не было ничего нового: из-за отсутствия постоянного адреса перестали приходить талоны на питание; вынужденному съехать с квартиры домовладелец отказался вернуть страховой залог; кому-то не выплатили субсидию на ребенка; кто-то не получает законного пособия по инвалидности. Приняв за два часа десять посетителей, мы разделились, я пересел к краю стола.
Моего первого клиента звали Марвис. В приюте он живет неделю. Чисто одет, трезв, горит желанием работать.
Требуется развод. (Как, собственно, и мне.) Однако, выслушав печальное повествование, я был готов ринуться домой и припасть к ногам Клер, умоляя о прощении. Супруга Марвиса была проституткой и сначала, если так можно выразиться, вполне благопристойной. Потом она попробовала крэк. Зелье привело к наркоторговцу, тот свел с сутенером, а последний послал на панель. Жена Марвиса продала все, что было ценного в доме, и наделала долги, с которыми он оказался не в состоянии расплатиться. Банкротство лишило средств существования и ее и его. Супруга подхватила детей и перебралась к сутенеру.
Марвиса интересовал механизм процедуры расторжения брака, а поскольку я не успел стать докой в данной области, то проявил чудеса изворотливости, дабы не разочаровать клиента. Я делал торопливые записи в блокноте и вдруг застыл: воображение услужливо подсунуло мне Клер, сидящую в этот самый момент у адвоката и уточняющую последние детали похорон нашей совместной жизни.
* * *
– Сколько на все про все уйдет времени? – вернул меня к действительности Марвис.
– Шесть месяцев. Если она не будет оспаривать.
– Что оспаривать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Чистки?
– Да. Власти облюбовывают район, нагоняют полицию, та ловит бездомных и сплавляет куда подальше. Именно это произошло в Атланте накануне Олимпиады – позор, видите ли, если мир узрит на улицах нищих и попрошаек. Вот они и приказали своим штурмовикам решить проблему, а потом хвалились, какой чистенький и аккуратненький у них город.
– Куда дели людей?
– Да уж, конечно, не в приюты, черт побери, их в Атланте просто не существует. Прошлись частой гребенкой по центру, собрали всех, кого можно было, вывезли на окраины и разбросали там, как навоз. – Секунд пять, пока одной рукой Мордехай подносил ко рту стаканчик с кофе, а другой регулировал отопитель, руль машины болтался сам по себе. – Запомни, Майкл: каждый человек вынужден где-то быть, то есть присутствовать. У этих людей нет выбора. Если голоден – просишь пищу. Если устал вусмерть – засыпаешь, где откажут ноги.
Если у тебя нет дома – живешь где придется.
– Их арестовывают?
– Каждый день, и это по-настоящему глупо. Возьмем бродягу. Время от времени ему удается приткнуться в приют, найти работу, за которую сколько-нибудь да платят. Он старается, хочет подняться на ступеньку выше. И вдруг его арестовывают за ночь под мостом. Но ведь каждый должен где-то спать. Вся вина этого человека в том, что городские власти с поразительной близорукостью приравняли бездомность к преступлению. Парень вынужден платить тридцать долларов, чтобы выбраться из камеры, и еще столько же составляет административный штраф. Шестьдесят долларов из очень тощего кошелька. Общество дает нашему герою очередной пинок в зад. Он арестован, оскорблен, оштрафован, наказан – и должен осознать порочность своего образа жизни. Найди дом! Чтоб на улице тебя больше не видели! Это происходит во всех наших городах, Майкл.
– Лучше остаться в камере?
– Когда ты был в тюрьме в последний раз?
– Я там вообще не был.
– И слава Богу. Полицию никто не учит работать с бездомными, тем паче если они недееспособны или больны. Тюрьмы переполнены. Система уголовного судопроизводства абсурдна в принципе, а юридическая ответственность за отсутствие постоянного места жительства запутывает ее окончательно. И – полный маразм! – сутки пребывания за решеткой обходятся обществу на двадцать пять процентов дороже, чем день в приюте с питанием, расходами на транспорт и помощью в трудоустройстве. Двадцать пять процентов! Это без затрат на арест и судопроизводство. А большинство городов, в частности Вашингтон, предпочитают закрывать приюты и разоряться, чтобы превратить бездомного в преступника.
– Похоже, пора судиться с ними.
– Мы заваливаем суды исками. По всей стране наши адвокаты борются против дурацких законов. Власти не жалеют средств на уплату судебных издержек, а могли бы на эти деньги выстроить несколько приютов. Да, нужно очень любить нашу страну, чтобы жить в ней. Нью-Йорк, богатейший город в мире, не в состоянии дать каждому своему жителю крышу над головой, и бродяги спят на тротуаре Пятой авеню. Сия картина столь ранит сердца чувствительных ньюйоркцев, что они избирают мэром Руди Как-его-там, который торжественно клянется очистить улицы от бродяг. И он выполняет обещание и получает от городского совета голубую ленту за беззаветное служение обществу. Методы знакомые: урезать бюджет, закрыть приют, программу социальной помощи свести до минимума. Зато нью-йоркские юристы сколотят состояния на защите интересов города в судах.
– А что в Вашингтоне?
– Немногим лучше.
Мы въехали в ту часть города, где недели две назад я предпочел бы не появляться даже в бронежилете. Витрины редких магазинов прятались за толстенными черными металлическими решетками, жилые дома напоминали заброшенные фабрики, из окон которых почему-то торчат шесты с мокрым бельем. Вот на какую архитектуру уходят деньги налогоплательщика!
– Вашингтон, – не умолкал Мордехай, – город преимущественно негров, среди которых много преуспевающих граждан. Он привлекает людей, стремящихся к переменам.
Хватает всякого рода активистов и радикалов. Вроде тебя.
– Я бы не стал причислять себя ни к тем, ни к другим.
– Сейчас понедельник, утро. Где в это время ты привык находиться на протяжении последних семи лет?
– За рабочим столом.
– Прекрасным столом.
– Да.
– В роскошном кабинете.
– Да.
Одарив меня широкой улыбкой, Мордехай подвел черту:
– Значит, ты радикал.
Инструктаж закончился.
В здании когда-то размещался универсальный магазин. Табличка, написанная от руки, гласила: “Добрый самаритянин”.
– Частный приют, – пояснил Мордехай. – Девяносто коек, приличная еда. Совместное владение ассоциации церквей Арлингтона. Мы работаем с ней уже шесть лет.
* * *
У входа пять добровольцев разгружали пикап с коробками овощей и фруктов. Пожилой чернокожий джентльмен, перемолвившись с Мордехаем, открыл нам дверь.
– Экскурсия не займет много времени, – предупредил Мордехай.
Стараясь не отстать ни на шаг, я последовал за ним.
Помещение – настоящий лабиринт – было разбито некрашеной фанерой на квадратные клетушки, каждая запиралась на замок. Одна комнатка оказалась открытой. Мордехай вошел и поздоровался.
На краешке койки сидел карлик с дико вытаращенными глазами. На приветствие он не ответил.
– Хорошая комната, – сообщил мне Мордехай. – Есть постель, есть куда сложить вещи, есть электричество. – Он щелкнул выключателем, небольшая лампочка на стене погасла и вспыхнула вновь. Карлик не моргнул.
Потолок в клетушке отсутствовал: метрах в десяти над нашими головами виднелись балки бывшего торгового зала.
– А санузел? – осведомился я.
– Душ и туалет в конце коридора. Персональные удобства в приютах редкость. До свидания, – бросил Мордехай жильцу. Тот кивнул, мы вышли.
Из радиоприемника неслась музыка, по телевизору диктор читал сводку новостей. Мимо нас сновали люди. Утро понедельника – кто-то спешил на работу, кто-то – на ее поиски.
– Заполучить здесь место, похоже, трудно? – спросил я, зная ответ.
– Почти невозможно. Очередь желающих огромная, а приют берет отнюдь не каждого.
– Каков срок проживания?
– По-разному. В среднем около трех месяцев. Это одно из лучших заведений подобного рода, жить здесь безопасно.
Как только человек более или менее встает на ноги, приют подыскивает ему приемлемое по ценам жилье. Во всяком случае, старается.
Мы подошли к директрисе, довольно молодой особе в черных армейских ботинках.
– Наш новый юрист, – представил меня Мордехай.
Женщина вежливо улыбнулась и заговорила о внезапно исчезнувшем жильце. Предоставленный самому себе, я побрел по коридору и очутился в крыле, отведенном для семейных. Услышав детский плач, зашел в открытую комнату.
По размерам чуть больше виденной, она была разделена на закутки. В самом просторном на стуле сидела чудовищно толстая женщина не старше двадцати пяти лет. Обнаженная по пояс, она кормила грудью младенца и на меня, остановившегося почти рядом, не обратила никакого внимания.
Двое маленьких мальчишек возились на кровати. Гремело радио.
Вдруг женщина приподняла свободную грудь и кивком предложила мне. В ужасе я пробкой вылетел в коридор, едва не сбив с ног Мордехая.
Клиенты ждали. Наш кабинет располагался в столовой.
Складной стол Мордехай позаимствовал у повара. Мы извлекли из шкафчика необходимые формы и бланки и начали прием. Вдоль стены сидели шесть человек.
– Кто первый? – громко спросил Мордехай, и к столу вместе со стулом, на котором сидела, подошла женщина.
Устроившись напротив нас, она молча посмотрела на орудия труда – ручки и блокноты – своих адвокатов: закаленного уличного бойца и робкого новобранца.
Двадцатисемилетняя Уэйлин имела двоих детей и ни одного мужа.
– Половина клиентов будут местными, половина придет с улицы, – шепнул Мордехай, делая записи.
– Принимаем всех?
– Только у кого нет жилья.
* * *
Дело Уэйлин оказалось простым. Проработав некоторое время в ресторанчике быстрого обслуживания, она внезапно уволилась. Не зная ее точного адреса, хозяин послал зарплату невесть куда. Чек, естественно, пропал, на что хозяину было абсолютно наплевать.
– Где вы собираетесь жить на следующей неделе? – спросил Мордехай.
Она не знала. Может, здесь. А может, где-то еще. Сначала нужно найти работу, а потом бог знает что будет. Если повезет, ей дадут комнату в общежитии. Или сама снимет угол.
– Я выбью из него деньги. Чек придет в нашу контору. – Мордехай протянул женщине визитку. – Позвоните мне через неделю.
Спрятав визитку в сумочку, Уэйлин поблагодарила нас и ушла, оставив стул.
– Звякнешь хозяину забегаловки, представишься ее адвокатом. Начнешь вежливо. Вздумает брыкаться – угроз не жалей. При необходимости подъедешь туда и заберешь чек.
Я записал инструкцию слово в слово – как если бы опасался запутаться. Владелец ресторана должен был заплатить Уэйлин за две недели работы двести десять долларов. В последнем деле, над которым я работал, речь шла о девятистах миллионах.
Второй посетитель был не в состоянии связать двух слов, либо псих, либо пьяный. Либо и то и другое вместе. Похоже, ему просто хотелось почесать языком. Мордехай вежливо сопроводил его на кухню и налил кружку кофе.
– Кое-кто из этих несчастных не может побороть соблазна присоединиться к любой очереди, – пояснил он мне.
Под третьим номером шла жительница приюта, так что путаница с адресом ей не грозила. Пятидесятивосьмилетняя чисто и опрятно одетая вдова вьетнамского ветерана. Из официальных справок, вываленных на стол, следовало, что вдова имеет право на ветеранские льготы. Но чеки отсылались на недоступный для бедной женщины банковский счет в Мэриленде. Пока я читал бумаги, вдова растолковывала Мордехаю причины недоразумения.
– В Ассоциации ветеранов сидят приличные люди, – успокоил он женщину. – Мы попросим их переслать чеки сюда.
Несмотря на взятый нами хороший темп, очередь росла.
В бедах, с которыми приходили к нам люди, для Мордехая не было ничего нового: из-за отсутствия постоянного адреса перестали приходить талоны на питание; вынужденному съехать с квартиры домовладелец отказался вернуть страховой залог; кому-то не выплатили субсидию на ребенка; кто-то не получает законного пособия по инвалидности. Приняв за два часа десять посетителей, мы разделились, я пересел к краю стола.
Моего первого клиента звали Марвис. В приюте он живет неделю. Чисто одет, трезв, горит желанием работать.
Требуется развод. (Как, собственно, и мне.) Однако, выслушав печальное повествование, я был готов ринуться домой и припасть к ногам Клер, умоляя о прощении. Супруга Марвиса была проституткой и сначала, если так можно выразиться, вполне благопристойной. Потом она попробовала крэк. Зелье привело к наркоторговцу, тот свел с сутенером, а последний послал на панель. Жена Марвиса продала все, что было ценного в доме, и наделала долги, с которыми он оказался не в состоянии расплатиться. Банкротство лишило средств существования и ее и его. Супруга подхватила детей и перебралась к сутенеру.
Марвиса интересовал механизм процедуры расторжения брака, а поскольку я не успел стать докой в данной области, то проявил чудеса изворотливости, дабы не разочаровать клиента. Я делал торопливые записи в блокноте и вдруг застыл: воображение услужливо подсунуло мне Клер, сидящую в этот самый момент у адвоката и уточняющую последние детали похорон нашей совместной жизни.
* * *
– Сколько на все про все уйдет времени? – вернул меня к действительности Марвис.
– Шесть месяцев. Если она не будет оспаривать.
– Что оспаривать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47