– Знаешь, тут можно кое-что сделать. Пусть пришлют любую его фотографию, хоть детскую: я проверяю. Мето­дом совмещения основных точек лица.
Томин выловил из компота щепку и воткнул в хлеб­ный огрызок. Стакнулись! Одержимая парочка!
По дороге в Бутырку его осенило:
– Слушай, ведь у тебя есть Ковальский! Кто тебе лучше обрисует бродягу? Пятую неделю в одной камере сидят.
– Спекулировать на добрых отношениях с заклю­ченным…
– Паша, что значит спекулировать? Ты спроси как умного, проницательного человека! Он же польщен бу­дет, что ценишь его мнение! Ну?
– Там видно будет.
Снова дежурила Ниночка и снова припасла Знаменс­кому тридцать девятый кабинет. Томин в который раз подумал, что она очень мила. А то, что неравнодушна к Паше, так только сам он мог не замечать.
С Ковальским посмеялись над дурнем туристом, отва­лившим бешеный куш за гайку. Но на следующем эпизоде он снова заосторожничал:
– Неужто был такой случай?
– Был.
– Пал Палыч, зачем мне бежать впереди прогресса? Вдруг у вас – извиняюсь – одно фу-фу, а я навешу на шею лишний эпизод!
– Двадцать второго августа сего года у бензоколонки на Трубной улице вы познакомились с шофером черной «Волги». Пообещав двадцать рублей, уговорили поехать к магазину «Автомобили».
– Да-да-да. Припоминаю… Всегда-то надеешься, как в песне поется, что никто не узнает и никто не придет. Но вот узнали и пришли. Так неприятно!
– Каким образом вы познакомились с покупателями?
– Пал Палыч, разве с покупателями знакомятся? Это они должны искать знакомства, иначе какое же дове­рие, – признав очередное поражение, Ковальский вдох­новлялся воспоминаниями. – В тот раз дело было так. Подъезжаю к магазину. На меня смотрят. Это я здесь, – оттянул борт модного пиджака, – в рванье сижу. А там вышел – на мне ниточки отечественной нет! Всем ясно: прибыл собственник с личным шофером. Чтобы прощу­пать публику, мне требуется минута, ну, полторы. При­мечаю двух «жучков». Насквозь вижу: в одном кармане – пачка купюр, в другом – липовая справка об аварии. Туда надо только проставить горзнак машины. Известна вам эта механика?
– Известна.
– Проходим мимо них к магазину, я и говорю своему шоферу: «Знаешь, – говорю, – до того мне надоела возня с запчастями, погляжу-погляжу да, пожалуй, продам машину-то, лучше на казенной кататься». Затылком чув­ствую – клюнули. Пока шофер за мои деньги покупает ерунду, я ухожу в машину. «Жучки» прямо лезут следом и показывают справку и деньги. Я отнекиваюсь, меня ко­варно соблазняют, во мне разжигают алчность! Наконец, я беру деньги.
– Сколько? – вклинился Томин.
– Выше государственной цены, Александр Нико­лаевич.
– Дальше, Ковальский.
– Собственно, можно бы сразу отвалить. Но как-то пожалел шофера. Уведут, думаю, у парня машину, пере­красят – и прости-прощай. Тогда, якобы показывая, как моя «Волга» хорошо берет с места, трогаю и проезжаю метров тридцать. А там уже стоянка запрещена, понимае­те? Естественно, свисток. А «жучки» смерть боятся мили­ции. Меня выталкивают улаживать отношения с властями. А деньги-то уже здесь, – хлопнул себя по карману. – Милиционер берет под козырек, оставляю на него маши­ну, вроде иду за шофером, у него права. Десять – пятнад­цать шагов – и растворяюсь в воздухе.
Знаменский усмехнулся.
– Значит, покупатели остались с носом, потому что вы пожалели шофера? Ой ли, Сергей Рудольфович? Пред­ставьте, что они угнали машину. С вашей стороны тогда не мошенничество – тогда была бы кража. Вы не трид­цать метров проехали, вы «переехали» из одной статьи в другую. Все рассчитано точно.
Ковальский хитро поглядел на Знаменского, на Томина, довольный, что оценили.
Знаменский подвинул к себе протокол допроса, со­бираясь фиксировать. Но Томин перехватил инициативу:
– Как самодеятельность, Сергей Рудольфович?
– Пою! Пою, Александр Николаевич. Сердечно бла­годарен!
– А вообще жизнь?
– Человек когда-нибудь доволен? На свободе не хва­тает денег, в тюрьме – свободы. Но могло быть хуже. Народ в камере солидный, один даже преподаватель – за взятки в институт принимал.
– Кстати, бродяжка у вас есть, тоже за Пал Палычем числится. Этот жить не мешает?
Как-то одновременно Ковальский поскучнел и на­сторожился.
– Да нет…
– А какое у вас о нем впечатление?
– Только из уважения, Пал Палыч, – произнес Ко­вальский после долгой паузы, с явной неохотой нарушая камерную этику.
– Я не настаиваю.
– Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип.
– Как он держится? – выспрашивал Томин. – Рас­сказывает о себе?
– Мы знаем только, по какой статье сидит. А держит­ся спокойно. В камере его боятся.
– Боятся?!
– Да, был, знаете, случай – один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал – тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление.
– Та-ак… – сказал Знаменский и помолчал, ощу­щая, как еще крупинка осела на его «промывочном лот­ке». – Считаете, он не тот, за кого себя выдает?
– Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я – я! – осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще – сколь­ко у него классов образования?
– Говорит, десять.
– Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Трид­цать восемь – сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.
Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нече­го было добавить. Можно нажимать звонок.
– Мы закончили, – обратился он к конвоиру. – Фе­дотова придержите пока.
Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у заре­шеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:
– Такой показался серый, лапчатый.
– Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с ябло­ками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в кан­целярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься – врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.
Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие не­уместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.
– Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать – проверки как будто подходят к концу.
– А чего мне радоваться? – хотя, конечно, испытал облегчение. – После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу – срок идет.
– Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?
– Ничего, сидим дружно.
– И не скучно в четырех стенах?
– Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспом­нишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.
– А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.
– Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…
– Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.
– Что-то допрос сегодня чудной, – кривовато хмык­нул тот.
– Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!
– Очень верно говорите. Каждый день – целая моро­ка. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… – причитания горемычного сиротки.
– Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существова­ли. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.
– Модус чего?
– Образ жизни.
– Официально? Ну, официально запишите так, – он продиктовал: – Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. – И по­яснил свою юридическую грамотность: – С культурными людьми сижу, всему научат.
– Насчет случайных заработков подробнее.
– Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь – на доро­гу троячок сунет.
– На это не просуществуешь.
– Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам – и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.
– Охота вам лапти плести?
– Лапти?
– В смысле – языком.
Еще частичка туда же, в осадок.
– А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я прав­ду говорю, почем вы знаете?
– В каких городах за последние годы побывали?
– Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать – сами подумайте – на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.
Это уж верно.
– Откуда вы попали в Москву?
– Откуда? Издалека.
Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.
– Поточнее, пожалуйста.
– Ах, гражданин следователь, мир велик.
– Мир-то велик, а в Москву-то зачем?
– Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.
Опять же своим, настоящим голосом.
Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодуш­ные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть… он мечтал уви­деть…
– Белокаменную? – неожиданно для себя тихо и мед­ленно произнес Знаменский.
Хлоп! – глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:
– Ну да, столицу нашей Родины.
Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытя­нутой в сторону допрашиваемого шеей… что за наважде­ние! Выпрямился, принял достойный вид, но с загрив­ком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.
– Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.
– Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.
– Полюбуйся, Саша, амнезия.
Тот передвинулся за спину Знаменского для удоб­ства любования бомжем. «Амнезию» сунули Знаменско­му на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.
– Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозритель­но! Категорическое нежелание называть какие-либо пун­кты, где…
Знаменский испробовал металлический тембр, и тот­час бродяга взвинченно окрысился:
– А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!
– Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, – вполголоса возразил Знаменский.
– Извините, гражданин следователь, погорячился, – он ссутулил широченные плечи в показном смирении. – У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.
– Исключительно меткое замечание, – подхватил Томин. – Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?
– Скажу, что такие ваши приемы противоречат нор­мам законности. Я буду жаловаться прокурору!
Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.
– Братишка.
– Колька? Привет… С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу… Честное знаменское… А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего по­требуй у них документы, у неизвестных, – он разъеди­нился. – По-моему, мать просто подослала его выве­дать, скоро ли я.
– Между прочим, не лишено актуальности.
– Давай все-таки подумаем, что нам дал…
– …этот пустой допрос?
– Отсутствие информации – тоже своего рода ин­формация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.
– Ну, давай пометем по сусекам.
– Начнем с конца.
– Почему он психанул?
1 2 3 4 5 6