Один из многих, широко варьируемых позорных знаков принадлежности к сексменьшинствам, льготный проездной билет в ад…
И едва я попыталась проанализировать, почему мне пришло в голову именно это, как ответ явился сам собой.
Пуговица.
Пуговица, которую нашла Карпик в машинном отделении. Пуговица, сделанная из монеты в пять рейхсмарок и датированная 1938 годом. Пуговица действительно могла принадлежать убийце. Наивная тринадцатилетняя девочка пошла по наилегчайшему пути, и он оказался верным…
А если я заблуждаюсь?..
Нужно до конца разобрать материалы из папки Митько.
Ничего нового в оставшихся заметках не было, разве что немного расширилась география: к Питеру и Москве прибавилась Пермь (в Перми таким же образом были убиты двое юношей, занимающихся проституцией. – эстетствующий любитель богемы становился всеядным). И, наконец, Таллин. В Таллине он ограничился лишь одной акцией, к тому же она закончилась неудачно. Вырезка из эстонской газеты была жирно обведена красным и буквально утыкана восклицательными знаками, – так реагировал Митько на первую неудачу маньяка. Первую и последнюю.
Подстрочник заметки я перечитала несколько раз. Вернее, не заметки даже, а довольно внушительной статьи с пространными комментариями сексопатолога и какого-то чина из уголовной полиции. Эстонская пресса, ввиду близости Северной Европы, еще более либеральная, чем московская, описала события наиболее полно.
А героем статьи был молоденький артист кордебалета таллиннского оперного театра “Эстония” Калью Тамм (фамилия и имя потерпевшего в интересах следствия изменены). Артист в свободное от театра время подрабатывал в мужском стриптизе, в одном из ночных клубов курортной Пириты. Там он и познакомился с убийцей. Впоследствии ничего конкретного об убийце, кроме того, что он был русским, Калью сказать так и не смог, – слишком велик был шок от всего происшедшего. Психика выставила защитный барьер и практически стерла из памяти юноши черты маньяка. Попавший в ловушку Тамм подвергся моральным и физическим издевательствам, самым безобидным из которых было блуждание ножа (Тамм упорно называл его кинжалом) в опасной близости от мошонки. Но все же ему каким-то чудом удалось вырваться уже тогда, когда нож над ним был занесен. То ли веревки, которыми были связаны его ноги, оказались слишком слабыми, то ли сами ноги профессионального танцора оказались слишком сильными, но Калью все-таки удалось нанести ими сокрушительный удар в пах убийце. Тот на несколько секунд потерял контроль над собой и над ситуацией. И эти несколько секунд оказались спасительными для жертвы. Танцор даже успел подхватить нож и полоснул им по телу насильника – куда пришелся удар, он так впоследствии и не вспомнил. Он не помнил ничего, кроме одной-единственной приметы. Но эта примета была воспроизведена им в таких подробностях, которые удивили даже опытных психиатров.
Большое родимое пятно под левой грудью, – в виде почти идеального овала. Это родимое пятно было искусно замаскировано татуировкой черепахи. Вернее, именно оно и служило черепахе панцирем. По рассказу Тамма, самого любителя tattoo, татуировка была первоклассной и выполнена на профессиональном оборудовании в профессиональном салоне. Под черепахой была вытатуирована надпись на латыни. Тамм, никогда не знавший латыни, тем не менее точно воспроизвел ее, что снова позволило психиатрам, его обследовавшим, говорить об удивительной избирательности человеческой памяти в экстремальных условиях.
Надпись гласила: “Pellit et attrahit”.
Она ни о чем мне не говорила.
Но высоколобые специалисты, комментирующие статью, быстро с ней разобрались. В переводе на русский с латыни это означало: “Отгоняет и притягивает”. Либо, в более пространном комментарии, “Он отгоняет (зло) и притягивает (добро)”. Те же специалисты сошлись во мнении, что смысл надписи мог быть и обратным: “Он отгоняет (добро) и притягивает (зло)”.
Еще один вариант перверсии – только словесной.
Поиск убийцы ничего не дал. Но больше в Таллинне случаев нападений на гомосексуалистов зафиксировано не было. Картину происшедшего с Таммом дополнил откровенно русофобский пассаж, пара (особенно старательно переведенных) предложений о тяжком наследии советской власти и стенания по поводу прихотливости натуры серийных убийц и сексуальных маньяков.
…Когда я отложила перевод статьи, в дверь кто-то настойчиво постучал.
Чертов Вадик. Может быть, действительно попросить у капитана освобождающуюся каюту Карпика и Валерия Адамовича? Пока я вяло предавалась размышлениям на эту тему, настойчивый стук повторился. Стоило открыть, но еще не прочитанная мною тетрадь Митько выглядела слишком уж соблазнительно.
Я замерла.
Дверь несколько томительных секунд сотрясалась под ударами, но потом стихли и они. Странно, что Вадик не отпустил в мой адрес никакой нецензурщины, он даже не окликнул меня по имени… Но все это моментально вылетело у меня из головы, когда я открыла тетрадь Митько.
У старшего помощника был идеальный почерк. В средневековой Японии он стал бы мастером каллиграфии. Идеальные буквы складывались в такие же идеальные слова, наполненные самым низменным смыслом. В каждое, самое невинное, предложение старпом умудрился втиснуть совершенно дикое количество матерщины.
Даже представить себе невозможно, что старпом так грязно ругался.
Дело пошло легче, когда я решила вовсе не воспринимать матерных вставок. Написанное Митько представляло собой некое эссе, своеобразное исследование поведения серийных убийц. Общие положения, почерпнутые в психиатрической и криминалистической литературе, были выделены красным. Остальное было написано синей и черной шариковыми ручками, иногда – карандашом. Видимо, Митько занимался проблемой гомофоба-потрошителя не один месяц и даже не один год. Первая запись в тетради была датирована девяносто третьим, последняя – девяносто седьмым. Хотя из всего прочитанного ранее я уже знала, что после девяносто пятого года маньяк уже нигде не светился. Митько даже высказал предположение, что его нет в живых. И в нескольких скупых фразах я почувствовала легкое сожаление от столь рано прервавшейся преступной карьеры.
Все четыре года старпом пытался воссоздать психологический портрет убийцы, собирал самые разрозненные и весьма скудные сведения о нем. Нельзя сказать, чтобы Вася так уж особенно преуспел в этом: ему удалось только уловить некую закономерность в действиях маньяка.
Итак, первые три убийства относились к Питеру. Смерть первой жертвы датировалась 30 июня. Остальные два убийства он совершил в течение последующих сорока восьми часов. Завидная оперативность. Потом, ровно через год, была Москва. То же 30 июня и те же жертвы, умерщвленные в течение сорока восьми часов. На этот раз их было две. Еще через год была Пермь (тогда снова погибли двое). И наконец, летом девяносто пятого – Таллин и счастливчик Калью Тамм, которому удалось избежать участи всех предыдущих жертв. Он очень четко придерживался определенной схемы, этот убийца. Он на целый год впадал в спячку, чтобы потом в течение двух дней разом собрать свою жатву. Почему сезон убийств открывался именно тридцатого июня? Почему на всю операцию отводилось только сорок восемь часов? Эти вопросы так мучили старпома, что он послал их подальше печатными буквами. Это витиеватое послание заняло целый абзац.
Больше всего старпома занимали знаки, вырезанные на спине жертв. Митько понимал, что они являются частью ритуала, своеобразным посланием убийцы, его манифестом. Но дать им какое-то логическое обоснование он не смог.
Если твоя собственная теория верна, Ева, то в своем беглом изыскании ты продвинулась дальше старпома.
Но я совсем не была уверена, что возникшая у меня ассоциация была истинной. Я знала только одно: именно этим знаком в нацистской Германии клеймили гомосексуалистов.
Здесь все сходилось, а ненависть, с которой убийца срезал кожу с жертв, была вполне адекватна той ненависти, с которой геев уничтожали в концлагерях. Только одна вещь не вязалась с общей картиной этой всепоглощающей ненависти – лепестки цветов в ранах. Но здесь Митько оказался проницательнее меня: он сумел понять их значение… В самом конце записей, датированных девяносто седьмым годом. Но до последней страницы мне еще предстояло добраться.
А пока Митько, а вместе с ним и я, без конца анализировали все произошедшее в Таллине.
По сбивчивым показаниям Тамма, убийца, подснявший его в стриптиз-клубе и показавшийся ему гомосексуалистом со стажем, даже и не думал вступать с ним в близкие отношения. Имитация прелюдии (чтобы ввести жертву в заблуждение, маньяк раздевался до пояса – только поэтому танцор и смог увидеть татуировку на груди), ничего не значащие прикосновения – не больше. Прикосновения в черных перчатках. Это была еще одна деталь, о которой вспомнил Тамм, – черные перчатки. Перчатки как раз и укладывались в гомофобную теорию, выдвинутую Митько. Маньяк не только ненавидел свои жертвы, но и брезговал ими.
В какой-то момент – где-то в самой середине тетради – во мне стала зреть уверенность, что старпома совершенно не интересует раскрытие преступления. Как и не интересуют личности убитых; для него они были так же необязательны и так же ничего не представляли, как и для самого маньяка.
Жертвенные бараны, не больше. Агнцы на заклании.
Убийце важен был процесс. А Митько важен был убийца. Только прочтя всю тетрадь до конца, я поняла истинные причины этого жгучего интереса: старпом ассоциировал себя с убийцей! Если кто и был настоящим гомофобом, так это сам старпом. На последних страницах он даже не скрывал этого. Заочно втянувшись в смертельную игру, он сам стал маньяком. И даже внес несколько предложений по освежеванию жертв: маньяку удалось материализовать все самые тайные и самые страшные фантазии старпома. Самым же большим разочарованием для кроткого Васи оказалось исчезновение страшного ритуала: высшая сила перестала карать, и это вызвало плохо сдерживаемую ярость автора эссе Он был не готов к этому. После подробных записей, датированных девяносто пятым годом, на странице появилось новое слово – когда.
Каждый год, накануне 30 июня, старпом уделял своему эссе гораздо больше времени, чем обычно. Эти записи не касались непосредственно убийств гомосексуалистов, они были нейтральны, даже невинны – какие-то мелкие проблемы, ссоры с любовницами, драки в общежитии, корабельные вахты, лов сельди. Казалось, старпом занимал свой ум подобными пустяками только для того, чтобы хоть как-то скрасить ожидание. А он ждал. Ждал каждый год. Он выписал все бульварные газеты России и ближнего зарубежья. Он ждал малейшего сообщения, малейшей информации. Но ничего не происходило. И каждый раз, когда день тридцатого июня и следующие за ним сорок восемь часов были благополучно прожиты, он разражался только одним словом: “Сука!”
Серийный убийца оказался слабаком. Он не оправдал Васиных ожиданий.
Последняя запись в тетради была сделана карандашом. Очевидно, мысль, которую старпом пытался изложить, пришла ему в голову внезапно и потрясла его. Она касалась цветочных лепестков Митько вдруг решил, что понял их предназначение. И я подумала, что он не так уж не прав. Серийный убийца не был гомофобом. Более того, по мнению старпома, он оказался скрытым гомосексуалистом. И каждый раз бросал цветы на могилу своей гомосексуальности, в которой не мог признаться! Убивая порочных людей с их порочными страстями, он каждый раз убивал себя. Убивал и не мог убить. Дневник обрывался на фразе, написанной неровным, пляшущим почерком: первый раз старпом изменил себе. Фраза была короткой, она состояла из четырех слов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
И едва я попыталась проанализировать, почему мне пришло в голову именно это, как ответ явился сам собой.
Пуговица.
Пуговица, которую нашла Карпик в машинном отделении. Пуговица, сделанная из монеты в пять рейхсмарок и датированная 1938 годом. Пуговица действительно могла принадлежать убийце. Наивная тринадцатилетняя девочка пошла по наилегчайшему пути, и он оказался верным…
А если я заблуждаюсь?..
Нужно до конца разобрать материалы из папки Митько.
Ничего нового в оставшихся заметках не было, разве что немного расширилась география: к Питеру и Москве прибавилась Пермь (в Перми таким же образом были убиты двое юношей, занимающихся проституцией. – эстетствующий любитель богемы становился всеядным). И, наконец, Таллин. В Таллине он ограничился лишь одной акцией, к тому же она закончилась неудачно. Вырезка из эстонской газеты была жирно обведена красным и буквально утыкана восклицательными знаками, – так реагировал Митько на первую неудачу маньяка. Первую и последнюю.
Подстрочник заметки я перечитала несколько раз. Вернее, не заметки даже, а довольно внушительной статьи с пространными комментариями сексопатолога и какого-то чина из уголовной полиции. Эстонская пресса, ввиду близости Северной Европы, еще более либеральная, чем московская, описала события наиболее полно.
А героем статьи был молоденький артист кордебалета таллиннского оперного театра “Эстония” Калью Тамм (фамилия и имя потерпевшего в интересах следствия изменены). Артист в свободное от театра время подрабатывал в мужском стриптизе, в одном из ночных клубов курортной Пириты. Там он и познакомился с убийцей. Впоследствии ничего конкретного об убийце, кроме того, что он был русским, Калью сказать так и не смог, – слишком велик был шок от всего происшедшего. Психика выставила защитный барьер и практически стерла из памяти юноши черты маньяка. Попавший в ловушку Тамм подвергся моральным и физическим издевательствам, самым безобидным из которых было блуждание ножа (Тамм упорно называл его кинжалом) в опасной близости от мошонки. Но все же ему каким-то чудом удалось вырваться уже тогда, когда нож над ним был занесен. То ли веревки, которыми были связаны его ноги, оказались слишком слабыми, то ли сами ноги профессионального танцора оказались слишком сильными, но Калью все-таки удалось нанести ими сокрушительный удар в пах убийце. Тот на несколько секунд потерял контроль над собой и над ситуацией. И эти несколько секунд оказались спасительными для жертвы. Танцор даже успел подхватить нож и полоснул им по телу насильника – куда пришелся удар, он так впоследствии и не вспомнил. Он не помнил ничего, кроме одной-единственной приметы. Но эта примета была воспроизведена им в таких подробностях, которые удивили даже опытных психиатров.
Большое родимое пятно под левой грудью, – в виде почти идеального овала. Это родимое пятно было искусно замаскировано татуировкой черепахи. Вернее, именно оно и служило черепахе панцирем. По рассказу Тамма, самого любителя tattoo, татуировка была первоклассной и выполнена на профессиональном оборудовании в профессиональном салоне. Под черепахой была вытатуирована надпись на латыни. Тамм, никогда не знавший латыни, тем не менее точно воспроизвел ее, что снова позволило психиатрам, его обследовавшим, говорить об удивительной избирательности человеческой памяти в экстремальных условиях.
Надпись гласила: “Pellit et attrahit”.
Она ни о чем мне не говорила.
Но высоколобые специалисты, комментирующие статью, быстро с ней разобрались. В переводе на русский с латыни это означало: “Отгоняет и притягивает”. Либо, в более пространном комментарии, “Он отгоняет (зло) и притягивает (добро)”. Те же специалисты сошлись во мнении, что смысл надписи мог быть и обратным: “Он отгоняет (добро) и притягивает (зло)”.
Еще один вариант перверсии – только словесной.
Поиск убийцы ничего не дал. Но больше в Таллинне случаев нападений на гомосексуалистов зафиксировано не было. Картину происшедшего с Таммом дополнил откровенно русофобский пассаж, пара (особенно старательно переведенных) предложений о тяжком наследии советской власти и стенания по поводу прихотливости натуры серийных убийц и сексуальных маньяков.
…Когда я отложила перевод статьи, в дверь кто-то настойчиво постучал.
Чертов Вадик. Может быть, действительно попросить у капитана освобождающуюся каюту Карпика и Валерия Адамовича? Пока я вяло предавалась размышлениям на эту тему, настойчивый стук повторился. Стоило открыть, но еще не прочитанная мною тетрадь Митько выглядела слишком уж соблазнительно.
Я замерла.
Дверь несколько томительных секунд сотрясалась под ударами, но потом стихли и они. Странно, что Вадик не отпустил в мой адрес никакой нецензурщины, он даже не окликнул меня по имени… Но все это моментально вылетело у меня из головы, когда я открыла тетрадь Митько.
У старшего помощника был идеальный почерк. В средневековой Японии он стал бы мастером каллиграфии. Идеальные буквы складывались в такие же идеальные слова, наполненные самым низменным смыслом. В каждое, самое невинное, предложение старпом умудрился втиснуть совершенно дикое количество матерщины.
Даже представить себе невозможно, что старпом так грязно ругался.
Дело пошло легче, когда я решила вовсе не воспринимать матерных вставок. Написанное Митько представляло собой некое эссе, своеобразное исследование поведения серийных убийц. Общие положения, почерпнутые в психиатрической и криминалистической литературе, были выделены красным. Остальное было написано синей и черной шариковыми ручками, иногда – карандашом. Видимо, Митько занимался проблемой гомофоба-потрошителя не один месяц и даже не один год. Первая запись в тетради была датирована девяносто третьим, последняя – девяносто седьмым. Хотя из всего прочитанного ранее я уже знала, что после девяносто пятого года маньяк уже нигде не светился. Митько даже высказал предположение, что его нет в живых. И в нескольких скупых фразах я почувствовала легкое сожаление от столь рано прервавшейся преступной карьеры.
Все четыре года старпом пытался воссоздать психологический портрет убийцы, собирал самые разрозненные и весьма скудные сведения о нем. Нельзя сказать, чтобы Вася так уж особенно преуспел в этом: ему удалось только уловить некую закономерность в действиях маньяка.
Итак, первые три убийства относились к Питеру. Смерть первой жертвы датировалась 30 июня. Остальные два убийства он совершил в течение последующих сорока восьми часов. Завидная оперативность. Потом, ровно через год, была Москва. То же 30 июня и те же жертвы, умерщвленные в течение сорока восьми часов. На этот раз их было две. Еще через год была Пермь (тогда снова погибли двое). И наконец, летом девяносто пятого – Таллин и счастливчик Калью Тамм, которому удалось избежать участи всех предыдущих жертв. Он очень четко придерживался определенной схемы, этот убийца. Он на целый год впадал в спячку, чтобы потом в течение двух дней разом собрать свою жатву. Почему сезон убийств открывался именно тридцатого июня? Почему на всю операцию отводилось только сорок восемь часов? Эти вопросы так мучили старпома, что он послал их подальше печатными буквами. Это витиеватое послание заняло целый абзац.
Больше всего старпома занимали знаки, вырезанные на спине жертв. Митько понимал, что они являются частью ритуала, своеобразным посланием убийцы, его манифестом. Но дать им какое-то логическое обоснование он не смог.
Если твоя собственная теория верна, Ева, то в своем беглом изыскании ты продвинулась дальше старпома.
Но я совсем не была уверена, что возникшая у меня ассоциация была истинной. Я знала только одно: именно этим знаком в нацистской Германии клеймили гомосексуалистов.
Здесь все сходилось, а ненависть, с которой убийца срезал кожу с жертв, была вполне адекватна той ненависти, с которой геев уничтожали в концлагерях. Только одна вещь не вязалась с общей картиной этой всепоглощающей ненависти – лепестки цветов в ранах. Но здесь Митько оказался проницательнее меня: он сумел понять их значение… В самом конце записей, датированных девяносто седьмым годом. Но до последней страницы мне еще предстояло добраться.
А пока Митько, а вместе с ним и я, без конца анализировали все произошедшее в Таллине.
По сбивчивым показаниям Тамма, убийца, подснявший его в стриптиз-клубе и показавшийся ему гомосексуалистом со стажем, даже и не думал вступать с ним в близкие отношения. Имитация прелюдии (чтобы ввести жертву в заблуждение, маньяк раздевался до пояса – только поэтому танцор и смог увидеть татуировку на груди), ничего не значащие прикосновения – не больше. Прикосновения в черных перчатках. Это была еще одна деталь, о которой вспомнил Тамм, – черные перчатки. Перчатки как раз и укладывались в гомофобную теорию, выдвинутую Митько. Маньяк не только ненавидел свои жертвы, но и брезговал ими.
В какой-то момент – где-то в самой середине тетради – во мне стала зреть уверенность, что старпома совершенно не интересует раскрытие преступления. Как и не интересуют личности убитых; для него они были так же необязательны и так же ничего не представляли, как и для самого маньяка.
Жертвенные бараны, не больше. Агнцы на заклании.
Убийце важен был процесс. А Митько важен был убийца. Только прочтя всю тетрадь до конца, я поняла истинные причины этого жгучего интереса: старпом ассоциировал себя с убийцей! Если кто и был настоящим гомофобом, так это сам старпом. На последних страницах он даже не скрывал этого. Заочно втянувшись в смертельную игру, он сам стал маньяком. И даже внес несколько предложений по освежеванию жертв: маньяку удалось материализовать все самые тайные и самые страшные фантазии старпома. Самым же большим разочарованием для кроткого Васи оказалось исчезновение страшного ритуала: высшая сила перестала карать, и это вызвало плохо сдерживаемую ярость автора эссе Он был не готов к этому. После подробных записей, датированных девяносто пятым годом, на странице появилось новое слово – когда.
Каждый год, накануне 30 июня, старпом уделял своему эссе гораздо больше времени, чем обычно. Эти записи не касались непосредственно убийств гомосексуалистов, они были нейтральны, даже невинны – какие-то мелкие проблемы, ссоры с любовницами, драки в общежитии, корабельные вахты, лов сельди. Казалось, старпом занимал свой ум подобными пустяками только для того, чтобы хоть как-то скрасить ожидание. А он ждал. Ждал каждый год. Он выписал все бульварные газеты России и ближнего зарубежья. Он ждал малейшего сообщения, малейшей информации. Но ничего не происходило. И каждый раз, когда день тридцатого июня и следующие за ним сорок восемь часов были благополучно прожиты, он разражался только одним словом: “Сука!”
Серийный убийца оказался слабаком. Он не оправдал Васиных ожиданий.
Последняя запись в тетради была сделана карандашом. Очевидно, мысль, которую старпом пытался изложить, пришла ему в голову внезапно и потрясла его. Она касалась цветочных лепестков Митько вдруг решил, что понял их предназначение. И я подумала, что он не так уж не прав. Серийный убийца не был гомофобом. Более того, по мнению старпома, он оказался скрытым гомосексуалистом. И каждый раз бросал цветы на могилу своей гомосексуальности, в которой не мог признаться! Убивая порочных людей с их порочными страстями, он каждый раз убивал себя. Убивал и не мог убить. Дневник обрывался на фразе, написанной неровным, пляшущим почерком: первый раз старпом изменил себе. Фраза была короткой, она состояла из четырех слов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59