— Дин… — шепчу я ей.
— Не хочу тянуть… Не хочу… — Она касается моей щеки отважными пальцами убийцы, и я со сладким ужасом думаю о том, что буду любить ее всегда. Даже если ее и вправду сумасшедшим, обколотым, обдолбанным, золотисто-карим глазам придет в голову перестрелять всех. Даже если им придет в голову убить меня.
— Дин…
— Оставайся здесь… Это не займет много времени… Не займет…
— Я…
— Оставайся здесь.
Уже возле самой двери она подзывает Рико, и пес послушно идет за ней, а я не могу отвести взгляда от ее задранной футболки, сквозь которую проступает плеть позвоночника, и от небрежно торчащего в джинсах пистолета.
* * *
…Только бы успеть, только бы успеть… Только бы успеть быть с ней, как же я сразу не сообразила? Быть с ней во всем, до конца, и тогда она не уйдет от меня, не сможет уйти… Я выскакиваю из комнаты ровно через три минуты, сломя голову несусь по лестнице, парю над засохшей кровью Ангела и настигаю Динку с Рико у распахнутой двери кладовки. Дверь скрывает от меня пропахшие затхлостью и кровью внутренности комнаты. Ленчика я не вижу, зато слышу его звериный сип и бульканье: говорить он не в состоянии, бедняга — козел-упырь-ублюдок-гнида. Да и черт с ним, с Ленчиком, главное — Динка. А Динке тяжел пистолет, он гнет ее руку вниз, еще секунда — и она не удержит оружие. Я подхожу к ней вплотную, закрываю глаза и на ощупь нахожу пальцы ее свободной руки. Она тоже находит мои пальцы, и мы переплетаем их, замыкаем в замок.
Тельма и Луиза.
Самые настоящие Тельма и Луиза. Ты ведь сам этого хотел, Ленчик, правда?..
Я все еще не открываю глаз, и именно в их пустынной темноте раздаются выстрелы: один, другой, третий… Только бы не сбиться со счета…
После выстрелов наступает тишина, холодная тишина, нестерпимо жаркая тишина, вечная тишина, которую нарушает только тяжелое дыхание пса и мои собственные сердца, разрывающие кожу. Не слышно только Динки. Но ведь она не должна оставить меня одну. Не должна.
И она не оставляет меня, глупую, влюбленную овцу.
— Идем… — шепчет она моим закрытым глазам.
— Идем? Куда?
Только теперь я понимаю, что нам некуда идти. Этот дом — единственное, что у нас осталось.
— Идем…
— Куда? — Я по-прежнему не открываю глаз.
— Идем… Я хочу любить тебя…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
МАРИНОЧКА
Сентябрь 200… года
…Никита не был во Всеволожске со дня рождения Мариночки. Со дня ее двадцатичетырехлетия, которое так и останется двадцатичетырехлетием. И изменить эту некруглую, глуповатую, промежуточную цифру уже не сможет ничто.
Ничто.
Хотя, если разобраться, Мариночка, при ее темпераменте, даже выиграла. Медленное увядание ей не грозит. И раскрытие ее тайн, даже случайное (если у нее и были тайны), — ей тоже не грозит. Мертвые тайны мертвого человека мало кого интересуют. И потому Мариночке не грозит больше ничего, кроме обваливающихся краев могилы, — при условии, что Корабельникоff оправится, возьмет себя в руки и найдет себе кого-нибудь еще.
Кого полюбит не менее страстно. Со всем пылом седых висков.
Но, исходя из нынешнего состояния Корабельникоffa, рассчитывать на это не приходилось. Во всяком случае, в ближайшее время. Оцепенение первых дней потихоньку сходило на нет, хотя и не ушло окончательно. Пик оцепенения пришелся на девятый день: именно на него Корабельнико?? позвал Никиту. Его единственного. Все было как всегда: дешевая водка, колбаса, нарезанная кусками и соленые огурцы из банки.
И молчание.
По своему скорбному опыту Никита знал, что после девятого дня обязательно должен наступить слом: и человек либо уйдет в себя окончательно, как это произошло с Ингой, либо потихоньку начнет выкарабкиваться.
Ни того ни другого с Корабельникоffым не произошло, вернее, Корабельникоff раздвоился: меньшая и не очень существенная его часть с головой ушла в дела компании, едва ли не осиротевшей за время царствования Мариночки. А то, что называлось стержнем, нутром, косматой гордой душой, — именно это и надломилось. Застыло. Закоченело.
Для начала Корабельникоff выставил на продажу квартиру на Пятнадцатой линии, затем пришел черед загородного дома во Всеволожске. Угар первых дней без жены — с обязательной парковкой у «Amazonian Blue» и ночами на Горной — прошел. Теперь Корабельникоff просто физически не мог находиться в местах, которые так или иначе были связаны с Мариночкой. Казалось, любое воспоминание о ней доставляло пивному магнату нестерпимую физическую боль. Как подозревал Никита, именно поэтому босс полностью отказался от посещений кабаков (ведь именно в кабаке он познакомился со своей будущей женой), без всякой причины возненавидел модельную линию «фольксвагенов» (в память о Мариночкиной тачке «Bora»); и — опять же без всякой причины — уволил из концерна троих обладателей ярко выраженных грузинских фамилий (в память о Мариночкиной телохранительнице Эке). Но самым эксцентричным (мрачно-эксцентричным) шагом Корабельникоffа стал отказ от контракта с испанцами на запуск линии безалкогольных напитков. Не иначе, как в память о Хуанах-Гарсиа с их дудками и коронной Мариночкиной «Navio negreiro».
Странное дело, Корабельникоff как будто пытался избавиться от удручающего груза памяти, навсегда забыть о Мариночке. Или это была защитная реакция организма, который никак иначе не мог справиться с так варварски ускользнувшей любовью: как будто его обожаемая юная женушка не погибла, а, подоткнув юбки, бежала со смертью, как с молодым любовником. Или — любовницей, так будет точнее, если вспомнить кожаную жилетку Эки.
После пьянки на девять дней было еще несколько пьянок, — от них у Никиты остался неприятный осадок: ему казалось, что босс не прощает Мариночку за подобное легкомыслие по отношению к нему. Не прощает все глубже, все отчаяннее. Если так пойдет и дальше — он просто возненавидит покойницу с не меньшей страстью, чем любил.
«Forse che si, forse che no».
Но ведь и с ненавистью хлопот не оберешься, ведь и ненависть может быть не менее долгоиграющей, чем любовь, уж это Никита испытал на своей шкуре, — так что мало не покажется. Тем более если в ней увязнуть. И никакого выхода. Не предвидится никакого выхода. Впрочем, об этих своих малоутешительных выводах Никита не распространялся. Он не озвучивал их даже Нонне Багратионовне, всерьез озабоченной состоянием шефа.
— Ну как вы думаете, Никита, чем все закончится? — вопрошала его секретарша.
— Что именно?
— Не валяйте дурака! Я Оку Алексеевича имею в виду… Это же ужас, что с человеком творится. Эдак он… — Нонна Багратионовна понизила голос:
— Эдак он и руки на себя наложит… Того и гляди.
— Ну, это перебор, — вяло отбрыкивался Никита. — Ока Алексеевич — это глыба. Титан Возрождения… А вы… «Руки на себя наложит»… Дамский вариант, ей-богу!..
О своих собственных неудачных попытках суицида он предпочитал больше не вспоминать. Тем более теперь, когда в его жизни появилась Джанго. С той памятной, упоительной и короткой любви в доме Джанго они ни разу не виделись, хотя короткая любовь и грозила перерасти в затяжную страсть, во всяком случае, со стороны Никиты. Также Никита предпочитал не вспоминать о бойфренде Джанго, джазовом смазливце Данииле. Как будто его нет и не было.
Не было, и все тут.
Встреч с Джанго тоже не было, хотя они и обменялись номерами мобильных телефонов. Несколько раз Никита звонил девушке на мобильник, но ответа так и не получил, хотя ее телефон и не был отключен: скорее всего, она просто решила не отвечать на его звонки.
Именно на его.
Впрочем, у Никиты оставалась еще смутная надежда на встречу, — ведь Джанго обещала ему экскурсию на собачьи бои.
— Я позвоню тебе сама, — сказала она тогда, целуя его на пороге ванной.
— Когда?
— Когда сочту нужным… Я же обещала тебе показать собак в работе…
Все это время Никита думал о девушке: вариант Джанго напрочь отметал назойливые ухаживания, лохматые хризантемы, прилизанные ирисы, безнадежные зависания под домом, в надежде перехватить силуэт в окне. Все это могло бы привести ее в ярость, так что оставалось только ждать. Она всегда будет делать то, что считает нужным. Он может принимать это или не принимать, но по-другому не получится.
Если вообще что-нибудь получится.
Шансы на это стремительно убывали: Джанго не объявлялась.
И именно в разгар неясной тоски по ней Корабельникоff отправил его во Всеволожск, забрать кое-какие мелкие вещи, которые он успел перевезти на Горную прошедшим летом. Когда еще собирался осесть во Всеволожске окончательно. Список вещей умещался на четвертушке листка из ежедневника: небольшая коллекция холодного оружия, о существовании которой Никита даже и не подозревал; фарфоровая сова из потсдамских трофейных и сентиментальный сервиз саксонского фарфора. Должно быть, весь этот странный набор принадлежал старым фотографиям, которые Никита видел в спальне у Корабельнгаffа прошлой зимой. Ничего другого и предположить было невозможно: босс не был особенно привязан к вещам.
К вещам Мариночки тоже, что было совсем уж удивительным. Во всяком случае, никаких указаний по этому поводу в странице из ежедневника не было. Не было указаний и по поводу ливня, заставшего Никиту на самом подъезде ко Всеволожску. Он едва не забуксовал, взбираясь на гору и даже с четверть часа пережидал, пока стена дождя отступит. Но дождь все не кончался, он лишь умерил пыл, стал вялотекущим и грустным. И, сопровождаемый этим грустным дождем, Никита подъехал к такому же грустному, притихшему в ожидании продажи особняку.
Остановившись у ворот, он деликатно посигналил, ожидая увидеть хотя бы одного из двоих джаффаровских кобельков с винчестерами. Но вместо этого… Вместо этого ему открыла та самая девушка, которую он уже видел здесь, в обслуге Мариночкиного дня рождения.
Похожая на Джанго, но не Джанго…
— Привет, — сказал Никита, высовывая голову из салона. — Я по поручению босса…
— Да-да, — подтвердила девушка. — Вот только…
— Что — только?
— Ребят сейчас нет…
Ребят, ребят… Очевидно тех самых, всуе помянутых джаффаровских волкодавов, не иначе.
— Это ничего, главное — я есть, — утешил девушку Никита. — Впустите личного шофера господина Корабельникоffа? Мы ведь виделись с вами, кажется?
— Да… Я тоже вас узнала…
— Так впустите?
— Да, конечно.
Вдвоем они открыли тяжелые ворота, и Никита вкатил «мерс» на территорию особняка. Девушка, не дожидаясь его, направилась к дому. Она шла неторопливо, как будто ей было наплевать на дождь: так неторопливо, что Никита успел даже догнать ее и, переложив пустую сумку для вещей из правой руки в левую, галантно распахнуть перед ней дверь.
— Спасибо, — девушка почему-то страшно смутилась и покраснела.
— Меня Никита зовут, — так же галантно представился Никита.
— Спасибо, Никита…
— А вас?
— Маша…
— Замечательно, — ничего замечательного в тривиальном имени не было, Джанго — совсем другое дело…
Но замечательным было то, что девушка и вправду была похожа на Джанго. Никита не знал, откуда идет это ощущение похожести: от коротко стриженного затылка, от смугловатой брюнетистой масти или от чего-то еще. Вот только присматриваться особо не надо, иначе наткнешься на глаза: тоже карие, но без инфернального золотистого свечения вокруг зрачков. Самые обыкновенные глаза самой обыкновенной Маши.
— А чаем вы меня не напоите, Маша?
— Конечно, — девушка смутилась еще больше. — Я бы и сама предложила… Вот только вы опередили меня.
— Простите… Начнем сначала?
— Начнем. Хотите чаю?
— С удовольствием…
Через три минуты они были уже на кухне, той самой, в которой еще летом Никита выслушивал и высматривал порнооткровения охранника Толяна. Сейчас, правда, телевизор был выключен, но зато играла магнитола. Что-то трогательно-девичье и вместе с тем — грустно-взрослое, с надтреснутой сердцевиной:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68