Он сидел, сцепив руки вокруг колена.
— Патрис Гараван, — обратился к нему Шансель, — вам, должно быть, известно, какой вопрос нас всех занимает?.. Кто вы? Представьтесь зрителям.
— Мне сорок три года, — сказал Гараван. — Я родился в Париже. Учился в Луи-ле-Гран. Доктор юридических наук. Вот уже несколько лет являюсь президентом — генеральным директором фирмы, занимающейся текстилем. Ничего экстраординарного, как видите.
Медленная речь, продуманные интонации, а еще — голос, равнодушный, как будто бы все это вовсе не существенно.
— Семейное положение?
— В молодости был женат, затем разведен. Детей нет.
— Патрис Гараван, вряд ли вы ворвались в литературу одним махом? Вашему роману «Две любви» наверняка предшествовало что-то еще?
— Нет, ничего. Я даже ни разу в жизни не написал ни одной стихотворной строки… Недостаток времени. Но я люблю книги, разумеется… Однажды я познакомился с химиком, который был ужасно искалечен взрывом. Его история, чуть подретушированная, и послужила сюжетом для моего романа.
Гараван говорил так вдумчиво, что мне бы и в голову не пришло его оспаривать.
— Значит, если я правильно понимаю, вы написали свой роман одним росчерком пера? В глазах Гаравана промелькнула хитроватая усмешка.
— О нет! На импровизацию я не способен. Я трудился над рукописью до самого последнего момента.
— Вы пишете сразу на машинке?
— Нет… Сначала набрасываю черновики от руки… Затем, когда мой текст меня более или менее удовлетворяет, сажусь за машинку. Сущая правда. Именно так я и работаю. Я! А не он!
— Патрис Гараван, вы могли бы предложить рукопись издателю. Но вы предпочли участвовать в конкурсе. Почему?
— Из скромности или, быть может, из гордости. Не мне судить. Как я вам сказал, литература — не моя стихия. Был объявлен конкурс. И я подумал: если мой роман окажется не на высоте, его просто отклонят, без комментариев… Понимаете? И не придется переживать из-за отказа, который меня в какой-то мере выбьет из колеи. Именно этим и объясняется, почему я не сопроводил рукопись конвертом с указанием имени автора. Я был уверен, что мои шансы самые ничтожные. Однако меня увлекала сама игра. Я сказал бы то же самое. Он украл у меня даже аргументы.
— А между тем вы оказались победителем. Тогда объясните нам, почему вы так долго выжидали, прежде чем заявить о своем авторстве?
Меня бы такой вопрос привел в замешательство. Но Гараван тщательно подготовился к ответу. В глазах опять промелькнула хитринка.
— Я боялся… — пробормотал он, впервые притворяясь, что подыскивает слова. — Вокруг этой книги сразу поднялась шумиха. Я занимаю серьезные посты. Любовные истории… при моей-то профессии… в моей среде… (Намек на улыбку.) Я опасался, что меня неправильно поймут. И поэтому решил сначала хорошенько подумать… Будь я моложе, а главное, если бы я собирался продолжать литературную карьеру, я бы не колебался. Однако это не тот случай.
— Но тогда, Патрис Гараван, почему же вы не сохранили секрет до конца?
— Из-за денег. Не забудьте, что я еще и финансист. Я не имею права оставлять такие деньги без употребления. Вот почему я решил передать причитающиеся мне суммы — премию, проценты и гонорары — во Французский фонд медицинских исследований. В зале послышалось оживление.
— У него, наверное, и так много! — позавидовал официант, убирая со стола. — Кофе, мсье?
— Да, пожалуйста.
Я был оглушен, как ударом по голове. Этими словами Гараван меня добил. Его бескорыстие служило гарантией искренности. Подобную щедрость мог позволить себе только автор — подлинный автор романа «Две любви». Выхода из создавшейся ситуации не было. Меня обрекли на молчание окончательно и бесповоротно.
— Патрис Гараван, уверены ли вы в том, что успех вашей книги не заставит вас переменить свое решение? Вы, кажется, уже получили предложение экранизировать этот роман. Не открывается ли перед вами в каком-то смысле перспектива новой карьеры, хотите вы того или нет?
— Право, не знаю. Слухи насчет проекта экранизировать мой роман верны, и я уже дал согласие. Это дело кажется мне занятным. Ну а дальше? Все это для меня так ново, так неожиданно… Откровенно говоря, не знаю. Я очень дорожу моим слишком редким досугом.
— Наши зрители наверняка не знают, каково ваше излюбленное времяпрепровождение. Можете ли вы им признаться в этом?
— Разумеется. Я не делаю из этого никакой тайны. В глубине души я охотник.
— Охотник на диких зверей. Патрис Гараван — участник многочисленных сафари. А теперь кадры, подготовленные программой «Теле-Синема».
Внезапно на экране возникают заросли. По тряской дороге едет «лендровер». На переднем сиденье — Гараван в куртке и шортах. Он зажал между ногами тяжелый карабин. Рядом с ним, за рулем, негр. Улыбка приоткрывает зубы. Слева тянется река — такая широкая, что ее противоположный берег выглядит бледной чертой. Следует кадр, снятый телеобъективом, — буйвол прислушивается, наклонив рога… Мне уже нехорошо. Я угадываю продолжение… Животное, сраженное пулей… Гараван, сфотографированный рядом со своей жертвой. Этот человек внушал мне отвращение. Я ненавижу его всей душой. Я убивал ради защиты. Он же устраивает бойню ради собственного удовольствия. Теперь я лучше улавливаю сущность этих тонких губ. Я больше не могу видеть этот рот. Оставив деньги на столе, я ухожу. Это смахивает на бегство.
Дома я часами предаюсь бесплодным размышлениям. Я — как шмель, который бьется в закрытое окно. Слова Гаравана точно обрисовали картину: я писал на черновиках, которые уничтожал по мере того, как перепечатывал текст, считая его окончательным. Такая педантичность теперь оборачивалась против меня. Если бы я еще вносил исправления в машинописный текст от руки, возможно, я и сумел бы доказать, что почерк мой, а не Гаравана. Но даже в этом случае, кто бы стал меня слушать, кто взялся бы сравнить два почерка? А уж тем более если бы я попытался вызвать скандал, добиваясь экспертизы двух пишущих машинок — его и моей. Да меня подняли бы на смех! Все веские доказательства, весь авторитет, все доверие на стороне Гаравана. Я не мог шевельнуть даже мизинцем. Я был его дичью. Он держал меня на мушке, чтобы прикончить, когда ему вздумается. Покинуть Париж? Но куда податься? И на какие шиши?
Я лег спать, так и не придя ни к какому решению. Я сознавал, что все пути для меня закрыты. В ту ночь у меня раскалывалась голова. Проснувшись, я начал считать наличные деньги. Осталось сто двадцать франков. На радио мне уже выдали несколько авансов, так что теперь мне причитались сущие пустяки, франков шестьсот. Продажа малолитражки мне принесет максимум пятьсот франков. И это почти все. Мой банковский счет пуст, а на Матильдин особенно рассчитывать не приходится. Да и перевод его на мое имя потребует долгих хлопот, которые обескураживали меня заранее. Продать мебель? Неподходящий момент — все разъезжаются в отпуск. Надо искать работу — любую, лишь бы выбраться из безденежья. Но к кому обратиться? Я пережевывал все эти мысли прямо до тошноты. И тут зазвонил телефон. Может, меня просят заменить больного актера или приглашают на дубляж? Я снял трубку, готовый принять любое предложение.
— Алло?
— Говорит Гараван. Меня прошиб холодный пот.
— Извините за беспокойство в столь ранний час, дорогой мсье. Но я хотел бы встретиться с вами как можно скорее. Речь идет о срочном деле, суть которого мне сложно объяснить вам по телефону… Не могли бы вы прийти ко мне в первой половине дня?.. Алло?
— Да, да… Разумеется. Когда пожелаете!
— Скажем, в половине двенадцатого… Шестнадцать-бис, авеню Мак-Магона…
— Договорились.
— Благодарю. До скорой встречи.
Итак, я согласился как дурак, повинуясь импульсу более сильному, чем моя воля. Потому что Гараван сильнее меня. Потому что я его боялся. Потому что скалолаза притягивает пустота. Эта встреча — невозможна, абсурдна, безнравственна. Но я уже не шел — меня уносило течением. Что ему от меня нужно? Разве он раздавил меня не окончательно?
Я приготовил себе очень крепкий кофе, но не находил сахара. Я уже сам не знал, что делаю. Я кружил по квартире, как зверь в клетке. А если, вопреки заявлениям на телевидении, он предложит мне сделку… половинную долю? А что, если он мне скажет: «Забудем прошлое. Матильда умерла… Обсудим настоящее! Смешно даже думать! Тот Гараван, которого я видел вчера, с его острым взглядом охотника в засаде, подстерегающего добычу! Нет! Никогда он так не скажет! Скорее, Гараван открыл способ еще полнее отомстить мне… Но какой? Каким образом он мог добить меня окончательно? Бедная моя голова раскалывалась на части после стольких дней поисков выхода из создавшейся ситуации.
Я достал из шкафа свой лучший костюм. Тщательно привел себя в порядок. Как будто это имело хоть малейшее значение! Конечно же, мне и в голову не могло прийти стараться ему понравиться. Просто я заботился о своем достоинстве. Я ощущал себя обвиняемым, который готовится предстать перед судом. И в то же время меня переполняло бешенство, холодная ярость сводила челюсти. Если он доведет меня до крайности, я нанесу ему ответный удар. В моем-то состоянии!
Я поехал на метро и уже в одиннадцать оказался перед его домом. Пришлось долго прогуливаться в ожидании назначенного часа. Мне не хватало воздуха. В одиннадцать тридцать я позвонил. Дверь открыла старая служанка и проводила меня в гостиную, которую я сразу узнал. Здесь Матильда представила мне Мериля. Здесь, в сущности, все и началось. Комната обставлена богато, но на старомодный лад. Слишком много безделушек. Старинные картины. Кресла прошлого века. Позолота. Непроницаемая тишина. Гараван появился из дальней двери и бесшумно приближался. В черном костюме. Мужем был я, но вдовцом стал он. Дальше ехать некуда. Он еще издалека протянул мне руку, которая показалась мне всепрощающей дланью.
— Присаживайтесь.
Он окинул меня беглым взглядом, позволившим ему, однако, рассмотреть меня во всех деталях. Не взгляд, а луч прожектора. Потянув за складку брюк, он уселся напротив меня на диван.
— Господин Миркин, вы, конечно, знаете, что я — автор книги, наделавшей много шума.
Спокойное лицо, выражающее сердечное расположение. Рука, вытянутая на спинке дивана. Длинная ладонь, на пальцах ни перстня, ни обручального кольца.
— Я согласился сделать ее адаптацию для кино, по легкомыслию полагая, что найти специалиста — не проблема, что в опытных сценаристах недостатка нет. Так вот, я ошибался. Хорошие сценаристы уже заключили контракт — в этом сезоне снимается много фильмов. Теперь вы догадываетесь, почему я просил вас приехать?
— Меня?.. Ведь я не…
— Знаю. Но в шестьдесят восьмом вы написали роман, полный достоинств, который назывался… кажется, «Вкус слез». Я не ошибся?
— Нет.
— Этот роман увидел свет в крайне неудачный момент. Его никто не читал. Я заметил его тогда и даже сказал себе: «Изумительная книга, которая говорит о тонком восприятии, довольно редком для молодого писателя». А мне как раз и нужна помощь такого человека, как вы, по крайней мере на первой стадии работы… Режиссер еще не назначен. Он и выберет автора диалогов. Но описательной частью сценария я хотел бы заняться сам. Хочу быть уверенным, что суть романа не будет искажена в фильме… Вы читали мой роман?
Первый удар! Я понял, что их будет еще много, если я не прекращу этот разговор немедленно. Но я себе больше не принадлежал. Меня словно заворожил его наглый цинизм.
— Да. Читал. Он улыбнулся, и глаза его заблестели.
— Тогда вы могли обнаружить, что между вашей книгой и моей существует своего рода близость… и даже более того…
— Какое-то родство?
— Вот именно.
Он упивался этой игрой, которую вел по своей прихоти. Она обретала характер изощренной корриды, где каждый пасс тщательно рассчитан на то, чтобы получить преимущество над противником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Патрис Гараван, — обратился к нему Шансель, — вам, должно быть, известно, какой вопрос нас всех занимает?.. Кто вы? Представьтесь зрителям.
— Мне сорок три года, — сказал Гараван. — Я родился в Париже. Учился в Луи-ле-Гран. Доктор юридических наук. Вот уже несколько лет являюсь президентом — генеральным директором фирмы, занимающейся текстилем. Ничего экстраординарного, как видите.
Медленная речь, продуманные интонации, а еще — голос, равнодушный, как будто бы все это вовсе не существенно.
— Семейное положение?
— В молодости был женат, затем разведен. Детей нет.
— Патрис Гараван, вряд ли вы ворвались в литературу одним махом? Вашему роману «Две любви» наверняка предшествовало что-то еще?
— Нет, ничего. Я даже ни разу в жизни не написал ни одной стихотворной строки… Недостаток времени. Но я люблю книги, разумеется… Однажды я познакомился с химиком, который был ужасно искалечен взрывом. Его история, чуть подретушированная, и послужила сюжетом для моего романа.
Гараван говорил так вдумчиво, что мне бы и в голову не пришло его оспаривать.
— Значит, если я правильно понимаю, вы написали свой роман одним росчерком пера? В глазах Гаравана промелькнула хитроватая усмешка.
— О нет! На импровизацию я не способен. Я трудился над рукописью до самого последнего момента.
— Вы пишете сразу на машинке?
— Нет… Сначала набрасываю черновики от руки… Затем, когда мой текст меня более или менее удовлетворяет, сажусь за машинку. Сущая правда. Именно так я и работаю. Я! А не он!
— Патрис Гараван, вы могли бы предложить рукопись издателю. Но вы предпочли участвовать в конкурсе. Почему?
— Из скромности или, быть может, из гордости. Не мне судить. Как я вам сказал, литература — не моя стихия. Был объявлен конкурс. И я подумал: если мой роман окажется не на высоте, его просто отклонят, без комментариев… Понимаете? И не придется переживать из-за отказа, который меня в какой-то мере выбьет из колеи. Именно этим и объясняется, почему я не сопроводил рукопись конвертом с указанием имени автора. Я был уверен, что мои шансы самые ничтожные. Однако меня увлекала сама игра. Я сказал бы то же самое. Он украл у меня даже аргументы.
— А между тем вы оказались победителем. Тогда объясните нам, почему вы так долго выжидали, прежде чем заявить о своем авторстве?
Меня бы такой вопрос привел в замешательство. Но Гараван тщательно подготовился к ответу. В глазах опять промелькнула хитринка.
— Я боялся… — пробормотал он, впервые притворяясь, что подыскивает слова. — Вокруг этой книги сразу поднялась шумиха. Я занимаю серьезные посты. Любовные истории… при моей-то профессии… в моей среде… (Намек на улыбку.) Я опасался, что меня неправильно поймут. И поэтому решил сначала хорошенько подумать… Будь я моложе, а главное, если бы я собирался продолжать литературную карьеру, я бы не колебался. Однако это не тот случай.
— Но тогда, Патрис Гараван, почему же вы не сохранили секрет до конца?
— Из-за денег. Не забудьте, что я еще и финансист. Я не имею права оставлять такие деньги без употребления. Вот почему я решил передать причитающиеся мне суммы — премию, проценты и гонорары — во Французский фонд медицинских исследований. В зале послышалось оживление.
— У него, наверное, и так много! — позавидовал официант, убирая со стола. — Кофе, мсье?
— Да, пожалуйста.
Я был оглушен, как ударом по голове. Этими словами Гараван меня добил. Его бескорыстие служило гарантией искренности. Подобную щедрость мог позволить себе только автор — подлинный автор романа «Две любви». Выхода из создавшейся ситуации не было. Меня обрекли на молчание окончательно и бесповоротно.
— Патрис Гараван, уверены ли вы в том, что успех вашей книги не заставит вас переменить свое решение? Вы, кажется, уже получили предложение экранизировать этот роман. Не открывается ли перед вами в каком-то смысле перспектива новой карьеры, хотите вы того или нет?
— Право, не знаю. Слухи насчет проекта экранизировать мой роман верны, и я уже дал согласие. Это дело кажется мне занятным. Ну а дальше? Все это для меня так ново, так неожиданно… Откровенно говоря, не знаю. Я очень дорожу моим слишком редким досугом.
— Наши зрители наверняка не знают, каково ваше излюбленное времяпрепровождение. Можете ли вы им признаться в этом?
— Разумеется. Я не делаю из этого никакой тайны. В глубине души я охотник.
— Охотник на диких зверей. Патрис Гараван — участник многочисленных сафари. А теперь кадры, подготовленные программой «Теле-Синема».
Внезапно на экране возникают заросли. По тряской дороге едет «лендровер». На переднем сиденье — Гараван в куртке и шортах. Он зажал между ногами тяжелый карабин. Рядом с ним, за рулем, негр. Улыбка приоткрывает зубы. Слева тянется река — такая широкая, что ее противоположный берег выглядит бледной чертой. Следует кадр, снятый телеобъективом, — буйвол прислушивается, наклонив рога… Мне уже нехорошо. Я угадываю продолжение… Животное, сраженное пулей… Гараван, сфотографированный рядом со своей жертвой. Этот человек внушал мне отвращение. Я ненавижу его всей душой. Я убивал ради защиты. Он же устраивает бойню ради собственного удовольствия. Теперь я лучше улавливаю сущность этих тонких губ. Я больше не могу видеть этот рот. Оставив деньги на столе, я ухожу. Это смахивает на бегство.
Дома я часами предаюсь бесплодным размышлениям. Я — как шмель, который бьется в закрытое окно. Слова Гаравана точно обрисовали картину: я писал на черновиках, которые уничтожал по мере того, как перепечатывал текст, считая его окончательным. Такая педантичность теперь оборачивалась против меня. Если бы я еще вносил исправления в машинописный текст от руки, возможно, я и сумел бы доказать, что почерк мой, а не Гаравана. Но даже в этом случае, кто бы стал меня слушать, кто взялся бы сравнить два почерка? А уж тем более если бы я попытался вызвать скандал, добиваясь экспертизы двух пишущих машинок — его и моей. Да меня подняли бы на смех! Все веские доказательства, весь авторитет, все доверие на стороне Гаравана. Я не мог шевельнуть даже мизинцем. Я был его дичью. Он держал меня на мушке, чтобы прикончить, когда ему вздумается. Покинуть Париж? Но куда податься? И на какие шиши?
Я лег спать, так и не придя ни к какому решению. Я сознавал, что все пути для меня закрыты. В ту ночь у меня раскалывалась голова. Проснувшись, я начал считать наличные деньги. Осталось сто двадцать франков. На радио мне уже выдали несколько авансов, так что теперь мне причитались сущие пустяки, франков шестьсот. Продажа малолитражки мне принесет максимум пятьсот франков. И это почти все. Мой банковский счет пуст, а на Матильдин особенно рассчитывать не приходится. Да и перевод его на мое имя потребует долгих хлопот, которые обескураживали меня заранее. Продать мебель? Неподходящий момент — все разъезжаются в отпуск. Надо искать работу — любую, лишь бы выбраться из безденежья. Но к кому обратиться? Я пережевывал все эти мысли прямо до тошноты. И тут зазвонил телефон. Может, меня просят заменить больного актера или приглашают на дубляж? Я снял трубку, готовый принять любое предложение.
— Алло?
— Говорит Гараван. Меня прошиб холодный пот.
— Извините за беспокойство в столь ранний час, дорогой мсье. Но я хотел бы встретиться с вами как можно скорее. Речь идет о срочном деле, суть которого мне сложно объяснить вам по телефону… Не могли бы вы прийти ко мне в первой половине дня?.. Алло?
— Да, да… Разумеется. Когда пожелаете!
— Скажем, в половине двенадцатого… Шестнадцать-бис, авеню Мак-Магона…
— Договорились.
— Благодарю. До скорой встречи.
Итак, я согласился как дурак, повинуясь импульсу более сильному, чем моя воля. Потому что Гараван сильнее меня. Потому что я его боялся. Потому что скалолаза притягивает пустота. Эта встреча — невозможна, абсурдна, безнравственна. Но я уже не шел — меня уносило течением. Что ему от меня нужно? Разве он раздавил меня не окончательно?
Я приготовил себе очень крепкий кофе, но не находил сахара. Я уже сам не знал, что делаю. Я кружил по квартире, как зверь в клетке. А если, вопреки заявлениям на телевидении, он предложит мне сделку… половинную долю? А что, если он мне скажет: «Забудем прошлое. Матильда умерла… Обсудим настоящее! Смешно даже думать! Тот Гараван, которого я видел вчера, с его острым взглядом охотника в засаде, подстерегающего добычу! Нет! Никогда он так не скажет! Скорее, Гараван открыл способ еще полнее отомстить мне… Но какой? Каким образом он мог добить меня окончательно? Бедная моя голова раскалывалась на части после стольких дней поисков выхода из создавшейся ситуации.
Я достал из шкафа свой лучший костюм. Тщательно привел себя в порядок. Как будто это имело хоть малейшее значение! Конечно же, мне и в голову не могло прийти стараться ему понравиться. Просто я заботился о своем достоинстве. Я ощущал себя обвиняемым, который готовится предстать перед судом. И в то же время меня переполняло бешенство, холодная ярость сводила челюсти. Если он доведет меня до крайности, я нанесу ему ответный удар. В моем-то состоянии!
Я поехал на метро и уже в одиннадцать оказался перед его домом. Пришлось долго прогуливаться в ожидании назначенного часа. Мне не хватало воздуха. В одиннадцать тридцать я позвонил. Дверь открыла старая служанка и проводила меня в гостиную, которую я сразу узнал. Здесь Матильда представила мне Мериля. Здесь, в сущности, все и началось. Комната обставлена богато, но на старомодный лад. Слишком много безделушек. Старинные картины. Кресла прошлого века. Позолота. Непроницаемая тишина. Гараван появился из дальней двери и бесшумно приближался. В черном костюме. Мужем был я, но вдовцом стал он. Дальше ехать некуда. Он еще издалека протянул мне руку, которая показалась мне всепрощающей дланью.
— Присаживайтесь.
Он окинул меня беглым взглядом, позволившим ему, однако, рассмотреть меня во всех деталях. Не взгляд, а луч прожектора. Потянув за складку брюк, он уселся напротив меня на диван.
— Господин Миркин, вы, конечно, знаете, что я — автор книги, наделавшей много шума.
Спокойное лицо, выражающее сердечное расположение. Рука, вытянутая на спинке дивана. Длинная ладонь, на пальцах ни перстня, ни обручального кольца.
— Я согласился сделать ее адаптацию для кино, по легкомыслию полагая, что найти специалиста — не проблема, что в опытных сценаристах недостатка нет. Так вот, я ошибался. Хорошие сценаристы уже заключили контракт — в этом сезоне снимается много фильмов. Теперь вы догадываетесь, почему я просил вас приехать?
— Меня?.. Ведь я не…
— Знаю. Но в шестьдесят восьмом вы написали роман, полный достоинств, который назывался… кажется, «Вкус слез». Я не ошибся?
— Нет.
— Этот роман увидел свет в крайне неудачный момент. Его никто не читал. Я заметил его тогда и даже сказал себе: «Изумительная книга, которая говорит о тонком восприятии, довольно редком для молодого писателя». А мне как раз и нужна помощь такого человека, как вы, по крайней мере на первой стадии работы… Режиссер еще не назначен. Он и выберет автора диалогов. Но описательной частью сценария я хотел бы заняться сам. Хочу быть уверенным, что суть романа не будет искажена в фильме… Вы читали мой роман?
Первый удар! Я понял, что их будет еще много, если я не прекращу этот разговор немедленно. Но я себе больше не принадлежал. Меня словно заворожил его наглый цинизм.
— Да. Читал. Он улыбнулся, и глаза его заблестели.
— Тогда вы могли обнаружить, что между вашей книгой и моей существует своего рода близость… и даже более того…
— Какое-то родство?
— Вот именно.
Он упивался этой игрой, которую вел по своей прихоти. Она обретала характер изощренной корриды, где каждый пасс тщательно рассчитан на то, чтобы получить преимущество над противником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24