Мне даже нравилось, что Ролан создал целый культ вокруг старого Шальмона; видимо, он до сих пор не простил себе, что перед смертью наговорил старику несправедливых слов, которые уже не вернешь. И теперь, похоже, он старался загладить свою вину перед покойным…
Тогда, в полночь, я хорошо понимал то, что в полдень казалось мне абсурдным. Удивительно, как восприятие событий меняется в зависимости от времени суток. Я лежал и изобретал в уме такие высокопарные фразы, что в конце концов запутался в них и проснулся в восемь утра весь разбитый, невыспавшийся, но по—прежнему полный болезненного любопытства. Какие сюрпризы готовит мне наступающий день?
Не буду тебя томить: сюрпризов было два, причем немалых. За завтраком не произошло ничего существенного… Хотя, впрочем, кое—что было. Папа ворчал, что ему все это надоело, но он не имеет права бросить сейчас Рауля, которому нужны поддержка и практическая помощь. Из постояльцев гостиницы остался только один — разумеется, Нурей. Интересно, будет ли Рауль продолжать платить слугам ради него одного?.. Биболе не покинули остров, они просто перебрались в дешевую гостиницу в Сен—Пьере — там нет лифта, и кухня так себе. Там они ждут, когда будет приведена в порядок их машина, и, забросив даже скрабл, поносят на чем свет стоит замок Бюжей.
За обедом мой всегда вежливый папа пригласил Альфреда Нурея к нам за стол. И представь себе, Нурей — видимо, чтобы поразить папу (как будто его можно чем—то поразить!), — сел на своего любимого конька. И началось… телепатия, опыты Геллера, ложки, сгибаемые усилием воли… Папа, которого все это весьма забавляло, отвечал ему историями про НЛО, маленьких зеленых человечков, четвертое измерение и т.д. Я был потрясен услышанным. Оказывается, папа обо всем этом знал — и никогда мне ничего не рассказывал!
Но это еще не первый сюрприз. Он случился позже, когда я был один в своей комнате. Я ушел к себе, сказав, что хочу немного отдохнуть после обеда; на самом деле я был просто зол. Нурей вывел—таки меня из себя! Я открыл чемодан, приготовившись к любым неожиданностям, и тут в дверь постучали. Это был Симон. Догадайся, что он мне сказал!
— Вас хочет видеть мсье Ролан.
Я чуть не упал.
Неужели этот человек, который ни с кем не разговаривает и никого не принимает, с которым даже папе до сих пор так и не удалось повидаться, хочет меня видеть? Я почувствовал, что бледнею. Наверное, Симон рассказал ему о кресте, а Шальмон решил, что я сам его украл, а потом вернул, не выдержав угрызений совести или испугавшись, и теперь ждет от меня объяснений.
— Разумеется, если это вас не затруднит, — добавил Симон.
Затруднит?! Да у меня коленки подкашивались от страха! Но никуда не денешься: надо идти. Я что—то промямлил в ответ; у меня было ощущение, будто меня ведут прямиком в логово людоеда. Ты уже не хуже меня знаешь дорогу к музею; но мы прошли знакомую тебе дверь и вошли в другую — с табличкой «Частное помещение». За ней оказалось что—то вроде холла; впрочем, я был так взволнован, что толком ничего не разглядел. Вторая комната, кажется, была столовой. За ней располагался кабинет с телефоном.
— Здесь я работаю, — сказал Симон.
Я совсем забыл, что он был кем—то вроде секретаря при Рауле Шальмоне. Он сам напомнил мне об этом и показал на дверь справа со словами:
— Покои мсье Рауля.
Мы прошли по слабо освещенному коридору. Я и не подозревал о существовании в замке таких лабиринтов! Наконец, мы достигли цели. Симон тихонько постучал в дверь; я собрал все свои силы, чтобы подавить страх. Симон—то ведь знает, что я не вор! Если бы он не доверял мне,, разве стал бы показывать солдатиков?.. И вот усилием воли я изображаю на лице полную невинность и быстро вхожу.
Представляю, как ты ждешь продолжения… Итак, что же я увидел? Прежде всего — довольно просторную комнату с высоким потолком, заставленную мебелью, которая показалась мне великолепной. Впрочем, я не оценщик, чтобы задерживать на ней внимание. Краем глаза я заметил два окна, плотно зашторенных и закрытых ставнями. Комнату освещали только два бра, свет от которых падал на огромный портрет офицера в полный рост; я постеснялся хорошенько его рассмотреть.
Но где же хозяин этой комнаты?.. Наконец, я его увидел. Он сидел в глубоком кресле сбоку от камина, в котором горели дрова. Представляешь? На улице конец весны, сезон легкой одежды, а он все еще топит камин! Одет он был в какое—то подобие широкой накидки, покрывавшей его с головы до пят. Старик приветливо кивнул мне.
— Подойдите, молодой человек, сядьте рядом.
Такой прием меня немного ободрил. Симон пододвинул кресло, и я сел возле этого странного существа. Он очень походил на своего, но был гораздо бледнее, словно забытая в альбоме, выцветшая фотография. На груди у него висели очки на шнурке; так часто делают пожилые дамы, чтобы их не потерять. Не знаю, почему, но эта деталь окончательно меня успокоила.
— Этот замок, — начал Шальмон, — не самое веселое место для мальчика вашего возраста.
Затем подумал минуту и продолжал:
— Впрочем, и для меня тоже. Но в моем возрасте можно жить воспоминаниями.
Он замолчал, наклонился, чтобы пошевелить угли в камине, а я воспользовался моментом, чтобы получше разглядеть комнату. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я обнаружил у стены фисгармонию с тускло блестящими клавишами. Она стояла прямо напротив портрета. Это, конечно, портрет убитого, силуэт которого я видел на ковре. Благородная осанка, рука в белой перчатке лежит на эфесе шпаги. На рукаве пять нашивок[11]. А я—то думал, что он капитан!
Надо будет спросить об этом Симона; думаю, он мне ответит, раз уж я так подружился с хозяином… Человек на портрете строго смотрел на нас сверху. Должно быть, не особенно приятно жить в этой комнате под таким пристальным взглядом.
— Спасибо, Симон. Ты можешь идти.
Я заметил, что старик говорит Симону «ты». Значит, он для него не просто секретарь — он его доверенное лицо. О таких отношениях со слугами когда—то писали Корнель и Расин[12].
Может быть, Ролан Шальмон перейдет сейчас на александрийский стих?[13] (Как видишь, я пишу тебе обо всех своих впечатлениях, даже самых мимолетных; я не виноват, что временами мне приходили в голову смешные мысли, хотя, поверь, мне было совсем не весело.)
— Я узнал, — проговорил хозяин, — что вы проявили интерес к моим работам. Чтобы их оценить, надо суметь сохранить детский взгляд на мир, что не свойственно большинству приезжающих в Бюжей. Кое—кто в округе считает, что я не в своем уме, это не так. Я знаю жизнь. Но вы — это совсем другое дело. Я хочу вам кое—что сказать… В течение многих лет в этом доме не было слышно женского или детского смеха. Вы первый, кто… — Он вздохнул, посмотрел на портрет и спросил: — Сколько вам лет, мсье Робьон?
— Четырнадцать лет и три месяца.
— Чем вы собираетесь заниматься в жизни?
— Думаю, изучать право. Мне хотелось бы стать адвокатом, как мой отец; впрочем, он предоставляет мне свободу выбора.
— Понимаю. Он совершенно прав. Нельзя давить на молодежь — это приводит к серьезным конфликтам… что очень печально.
Я вспомнил, что мне рассказывал кузен Дюрбан о постоянных ссорах между отцом и сыном. Как он произнес это «очень печально»!
— Думаю, — продолжал старик, — ваше пребывание в Бюжее подходит к концу.
— Я не знаю…
— Расследование мэтра Робьона, как сообщил мне Рауль, практически закончено. Возможно, я должен был повидаться с ним… Но зачем ворошить прошлое?
Он на минуту умолк. Я перевел дыхание. Что ему от меня нужно?
— Можете ли вы уделить мне несколько минут? Я хотел бы показать вам мастерскую.
Он встал и направился в глубь комнаты.
— Следуйте за мной, Франсуа.
Ты понял? «Франсуа» — и все! Так просто, по—дружески — с мальчишкой, которого он видит впервые в жизни! Невероятно! Но вполне в духе этого одинокого старика, пренебрегающего общепринятыми правилами приличия.
— Осторожнее, здесь ступеньки…
Впереди была крутая, плохо освещенная лестница со множеством поворотов.
— Я пойду впереди… Вот мы и на месте.
Это была не мастерская, а скорее склад всяческого хлама. Полки были завалены коробками и пузырьками; имелась здесь и небольшая керамическая печь, но все это было в полнейшем беспорядке. Столярные инструменты валялись рядом с кисточками, электросверло рядом с… нет, всего не перечислишь. И, разумеется, здесь же были гвозди, мотки бечевки, большая лупа, тонкие, как у часового мастера, пинцеты, а в одном углу даже стояли напольные весы с маятником в виде солнца.
— Извините, — сказал старик, — здесь ужасный беспорядок. Но все равно — это мой любимый уголок.
Он снял с одного из стульев забрызганную краской рубашку.
— Прошу вас, садитесь. Сюда еще никто никогда не заходил. Вы, наверное, спрашиваете себя, почему я пригласил вас? Так вот, я хочу сделать вам подарок.
Он ногой пододвинул к себе табуретку и уселся на нее прямо напротив меня.
— Мой отец был серьезно ранен под Верденом. Затем он вернулся в Бюжей. Вы видели внизу его портрет…
— Картина замечательная! — признался я.
— Спасибо. Это я ее написал… по памяти, уже после его смерти. Я сделал его полковником; ему бы это доставило удовольствие. Нет ничего важнее, дорогой Франсуа, чем доставлять радость нашим дорогим умершим… Он обожал командовать, поэтому я начал делать оловянных солдатиков. Они все под его началом.
(Ты, наверное, считаешь, что я привираю? Ничуть! Клянусь, в этот момент он был не просто серьезен — он говорил от всего сердца. Послушай, что было дальше.)
— После моей смерти, — продолжал он, — замок будет продан. Сын не разделяет моих вкусов; впрочем, я тоже редко сходился во мнениях со своим отцом. Теперь, к счастью, мы живем в согласии… Мою коллекцию солдатиков и Дуомонское кладбище я завещал музею в Ля Рошели. За исключением одной маленькой фигурки, которую я вручаю вам. Пусть она напоминает вам обо мне.
— Я пытался протестовать.
— Ну что вы, не надо!..
— Нет, надо. Я непременно должен вознаградить вас за честность. Симон рассказал мне о вашем благородном поступке. Вы помните, как мой маленький крестик забрел к вам в комнату? Другой на вашем месте рассердился бы или потребовал объяснений… как будто можно объяснить вещи, совершающиеся вопреки нашей воле! Но вы, Франсуа, просто—напросто вернули мне сбежавший от меня предмет…
Шальмон зажал руки между коленями и задумчиво покачал головой.
— Эти вещицы, — проговорил он, — ужасные проказники.
Признаюсь тебе, эти слова заставили меня вздрогнуть. Мне стало не по себе; неприятно все же находиться наедине с сумасшедшим… Между тем Шальмон весьма любезно мне улыбнулся.
— Поскольку вы сумели оценить мою работу, я прошу вас принять вот это…
Он протянул руку и взял с полки небольшой предмет, заботливо укутанный в вату.
— Я закончил его вчера вечером. Мне пришлось поколебаться между трубой и горном — надо ведь соблюдать пропорции, — но в конце концов, я решил, что вам больше понравится горн.
Говоря это, он осторожно развернул изящную статуэтку, которую я узнал с первого взгляда. Попробуй угадать, что это было? Это был зуав[14], ростом чуть больше указательного пальца, безукоризненно выполненный. Я поставил его на ладонь. У него было все, что положено: красные штаны длиной до середины икры, заправленные в белые гетры, широкий голубой пояс, золотистый доломан, отделанный золотистым же сутажем (кажется, это называется сутаж, я точно не знаю, потом выясню); феска, надетая, естественно, немного набекрень, и, наконец, горн, блестящий, свежевычищенный, размером чуть больше ногтя. Но это еще не все! Для пущего правдоподобия солдат не просто держал горн, но и играл на нем! Выпятив грудь, он прижимал мундштук к губам и надувал щеки. Я просто не верил своим глазам! Мне казалось, я слышу, как он дует в горн, исторгая из него воинственную мелодию… Впрочем, ты сам сможешь все это увидеть, когда приедешь ко мне в гости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Тогда, в полночь, я хорошо понимал то, что в полдень казалось мне абсурдным. Удивительно, как восприятие событий меняется в зависимости от времени суток. Я лежал и изобретал в уме такие высокопарные фразы, что в конце концов запутался в них и проснулся в восемь утра весь разбитый, невыспавшийся, но по—прежнему полный болезненного любопытства. Какие сюрпризы готовит мне наступающий день?
Не буду тебя томить: сюрпризов было два, причем немалых. За завтраком не произошло ничего существенного… Хотя, впрочем, кое—что было. Папа ворчал, что ему все это надоело, но он не имеет права бросить сейчас Рауля, которому нужны поддержка и практическая помощь. Из постояльцев гостиницы остался только один — разумеется, Нурей. Интересно, будет ли Рауль продолжать платить слугам ради него одного?.. Биболе не покинули остров, они просто перебрались в дешевую гостиницу в Сен—Пьере — там нет лифта, и кухня так себе. Там они ждут, когда будет приведена в порядок их машина, и, забросив даже скрабл, поносят на чем свет стоит замок Бюжей.
За обедом мой всегда вежливый папа пригласил Альфреда Нурея к нам за стол. И представь себе, Нурей — видимо, чтобы поразить папу (как будто его можно чем—то поразить!), — сел на своего любимого конька. И началось… телепатия, опыты Геллера, ложки, сгибаемые усилием воли… Папа, которого все это весьма забавляло, отвечал ему историями про НЛО, маленьких зеленых человечков, четвертое измерение и т.д. Я был потрясен услышанным. Оказывается, папа обо всем этом знал — и никогда мне ничего не рассказывал!
Но это еще не первый сюрприз. Он случился позже, когда я был один в своей комнате. Я ушел к себе, сказав, что хочу немного отдохнуть после обеда; на самом деле я был просто зол. Нурей вывел—таки меня из себя! Я открыл чемодан, приготовившись к любым неожиданностям, и тут в дверь постучали. Это был Симон. Догадайся, что он мне сказал!
— Вас хочет видеть мсье Ролан.
Я чуть не упал.
Неужели этот человек, который ни с кем не разговаривает и никого не принимает, с которым даже папе до сих пор так и не удалось повидаться, хочет меня видеть? Я почувствовал, что бледнею. Наверное, Симон рассказал ему о кресте, а Шальмон решил, что я сам его украл, а потом вернул, не выдержав угрызений совести или испугавшись, и теперь ждет от меня объяснений.
— Разумеется, если это вас не затруднит, — добавил Симон.
Затруднит?! Да у меня коленки подкашивались от страха! Но никуда не денешься: надо идти. Я что—то промямлил в ответ; у меня было ощущение, будто меня ведут прямиком в логово людоеда. Ты уже не хуже меня знаешь дорогу к музею; но мы прошли знакомую тебе дверь и вошли в другую — с табличкой «Частное помещение». За ней оказалось что—то вроде холла; впрочем, я был так взволнован, что толком ничего не разглядел. Вторая комната, кажется, была столовой. За ней располагался кабинет с телефоном.
— Здесь я работаю, — сказал Симон.
Я совсем забыл, что он был кем—то вроде секретаря при Рауле Шальмоне. Он сам напомнил мне об этом и показал на дверь справа со словами:
— Покои мсье Рауля.
Мы прошли по слабо освещенному коридору. Я и не подозревал о существовании в замке таких лабиринтов! Наконец, мы достигли цели. Симон тихонько постучал в дверь; я собрал все свои силы, чтобы подавить страх. Симон—то ведь знает, что я не вор! Если бы он не доверял мне,, разве стал бы показывать солдатиков?.. И вот усилием воли я изображаю на лице полную невинность и быстро вхожу.
Представляю, как ты ждешь продолжения… Итак, что же я увидел? Прежде всего — довольно просторную комнату с высоким потолком, заставленную мебелью, которая показалась мне великолепной. Впрочем, я не оценщик, чтобы задерживать на ней внимание. Краем глаза я заметил два окна, плотно зашторенных и закрытых ставнями. Комнату освещали только два бра, свет от которых падал на огромный портрет офицера в полный рост; я постеснялся хорошенько его рассмотреть.
Но где же хозяин этой комнаты?.. Наконец, я его увидел. Он сидел в глубоком кресле сбоку от камина, в котором горели дрова. Представляешь? На улице конец весны, сезон легкой одежды, а он все еще топит камин! Одет он был в какое—то подобие широкой накидки, покрывавшей его с головы до пят. Старик приветливо кивнул мне.
— Подойдите, молодой человек, сядьте рядом.
Такой прием меня немного ободрил. Симон пододвинул кресло, и я сел возле этого странного существа. Он очень походил на своего, но был гораздо бледнее, словно забытая в альбоме, выцветшая фотография. На груди у него висели очки на шнурке; так часто делают пожилые дамы, чтобы их не потерять. Не знаю, почему, но эта деталь окончательно меня успокоила.
— Этот замок, — начал Шальмон, — не самое веселое место для мальчика вашего возраста.
Затем подумал минуту и продолжал:
— Впрочем, и для меня тоже. Но в моем возрасте можно жить воспоминаниями.
Он замолчал, наклонился, чтобы пошевелить угли в камине, а я воспользовался моментом, чтобы получше разглядеть комнату. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я обнаружил у стены фисгармонию с тускло блестящими клавишами. Она стояла прямо напротив портрета. Это, конечно, портрет убитого, силуэт которого я видел на ковре. Благородная осанка, рука в белой перчатке лежит на эфесе шпаги. На рукаве пять нашивок[11]. А я—то думал, что он капитан!
Надо будет спросить об этом Симона; думаю, он мне ответит, раз уж я так подружился с хозяином… Человек на портрете строго смотрел на нас сверху. Должно быть, не особенно приятно жить в этой комнате под таким пристальным взглядом.
— Спасибо, Симон. Ты можешь идти.
Я заметил, что старик говорит Симону «ты». Значит, он для него не просто секретарь — он его доверенное лицо. О таких отношениях со слугами когда—то писали Корнель и Расин[12].
Может быть, Ролан Шальмон перейдет сейчас на александрийский стих?[13] (Как видишь, я пишу тебе обо всех своих впечатлениях, даже самых мимолетных; я не виноват, что временами мне приходили в голову смешные мысли, хотя, поверь, мне было совсем не весело.)
— Я узнал, — проговорил хозяин, — что вы проявили интерес к моим работам. Чтобы их оценить, надо суметь сохранить детский взгляд на мир, что не свойственно большинству приезжающих в Бюжей. Кое—кто в округе считает, что я не в своем уме, это не так. Я знаю жизнь. Но вы — это совсем другое дело. Я хочу вам кое—что сказать… В течение многих лет в этом доме не было слышно женского или детского смеха. Вы первый, кто… — Он вздохнул, посмотрел на портрет и спросил: — Сколько вам лет, мсье Робьон?
— Четырнадцать лет и три месяца.
— Чем вы собираетесь заниматься в жизни?
— Думаю, изучать право. Мне хотелось бы стать адвокатом, как мой отец; впрочем, он предоставляет мне свободу выбора.
— Понимаю. Он совершенно прав. Нельзя давить на молодежь — это приводит к серьезным конфликтам… что очень печально.
Я вспомнил, что мне рассказывал кузен Дюрбан о постоянных ссорах между отцом и сыном. Как он произнес это «очень печально»!
— Думаю, — продолжал старик, — ваше пребывание в Бюжее подходит к концу.
— Я не знаю…
— Расследование мэтра Робьона, как сообщил мне Рауль, практически закончено. Возможно, я должен был повидаться с ним… Но зачем ворошить прошлое?
Он на минуту умолк. Я перевел дыхание. Что ему от меня нужно?
— Можете ли вы уделить мне несколько минут? Я хотел бы показать вам мастерскую.
Он встал и направился в глубь комнаты.
— Следуйте за мной, Франсуа.
Ты понял? «Франсуа» — и все! Так просто, по—дружески — с мальчишкой, которого он видит впервые в жизни! Невероятно! Но вполне в духе этого одинокого старика, пренебрегающего общепринятыми правилами приличия.
— Осторожнее, здесь ступеньки…
Впереди была крутая, плохо освещенная лестница со множеством поворотов.
— Я пойду впереди… Вот мы и на месте.
Это была не мастерская, а скорее склад всяческого хлама. Полки были завалены коробками и пузырьками; имелась здесь и небольшая керамическая печь, но все это было в полнейшем беспорядке. Столярные инструменты валялись рядом с кисточками, электросверло рядом с… нет, всего не перечислишь. И, разумеется, здесь же были гвозди, мотки бечевки, большая лупа, тонкие, как у часового мастера, пинцеты, а в одном углу даже стояли напольные весы с маятником в виде солнца.
— Извините, — сказал старик, — здесь ужасный беспорядок. Но все равно — это мой любимый уголок.
Он снял с одного из стульев забрызганную краской рубашку.
— Прошу вас, садитесь. Сюда еще никто никогда не заходил. Вы, наверное, спрашиваете себя, почему я пригласил вас? Так вот, я хочу сделать вам подарок.
Он ногой пододвинул к себе табуретку и уселся на нее прямо напротив меня.
— Мой отец был серьезно ранен под Верденом. Затем он вернулся в Бюжей. Вы видели внизу его портрет…
— Картина замечательная! — признался я.
— Спасибо. Это я ее написал… по памяти, уже после его смерти. Я сделал его полковником; ему бы это доставило удовольствие. Нет ничего важнее, дорогой Франсуа, чем доставлять радость нашим дорогим умершим… Он обожал командовать, поэтому я начал делать оловянных солдатиков. Они все под его началом.
(Ты, наверное, считаешь, что я привираю? Ничуть! Клянусь, в этот момент он был не просто серьезен — он говорил от всего сердца. Послушай, что было дальше.)
— После моей смерти, — продолжал он, — замок будет продан. Сын не разделяет моих вкусов; впрочем, я тоже редко сходился во мнениях со своим отцом. Теперь, к счастью, мы живем в согласии… Мою коллекцию солдатиков и Дуомонское кладбище я завещал музею в Ля Рошели. За исключением одной маленькой фигурки, которую я вручаю вам. Пусть она напоминает вам обо мне.
— Я пытался протестовать.
— Ну что вы, не надо!..
— Нет, надо. Я непременно должен вознаградить вас за честность. Симон рассказал мне о вашем благородном поступке. Вы помните, как мой маленький крестик забрел к вам в комнату? Другой на вашем месте рассердился бы или потребовал объяснений… как будто можно объяснить вещи, совершающиеся вопреки нашей воле! Но вы, Франсуа, просто—напросто вернули мне сбежавший от меня предмет…
Шальмон зажал руки между коленями и задумчиво покачал головой.
— Эти вещицы, — проговорил он, — ужасные проказники.
Признаюсь тебе, эти слова заставили меня вздрогнуть. Мне стало не по себе; неприятно все же находиться наедине с сумасшедшим… Между тем Шальмон весьма любезно мне улыбнулся.
— Поскольку вы сумели оценить мою работу, я прошу вас принять вот это…
Он протянул руку и взял с полки небольшой предмет, заботливо укутанный в вату.
— Я закончил его вчера вечером. Мне пришлось поколебаться между трубой и горном — надо ведь соблюдать пропорции, — но в конце концов, я решил, что вам больше понравится горн.
Говоря это, он осторожно развернул изящную статуэтку, которую я узнал с первого взгляда. Попробуй угадать, что это было? Это был зуав[14], ростом чуть больше указательного пальца, безукоризненно выполненный. Я поставил его на ладонь. У него было все, что положено: красные штаны длиной до середины икры, заправленные в белые гетры, широкий голубой пояс, золотистый доломан, отделанный золотистым же сутажем (кажется, это называется сутаж, я точно не знаю, потом выясню); феска, надетая, естественно, немного набекрень, и, наконец, горн, блестящий, свежевычищенный, размером чуть больше ногтя. Но это еще не все! Для пущего правдоподобия солдат не просто держал горн, но и играл на нем! Выпятив грудь, он прижимал мундштук к губам и надувал щеки. Я просто не верил своим глазам! Мне казалось, я слышу, как он дует в горн, исторгая из него воинственную мелодию… Впрочем, ты сам сможешь все это увидеть, когда приедешь ко мне в гости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18