Опять-таки большому и опять-таки черному. Так что два дня лежал потом под наркозом, не помогали ни анальгетики, ни антибиотики. И вот последняя капля — Хорст. Хорстен. Лучший из лучших, почти что сын… Еще слава богу, что эта Валерия Евгеньевна сделала все как надо, отсосала качественно. Да и поливакцина оказалась хороша. Теперь все решает время.
Да, мрачен и суров был старый Курт Мольтке, и первопричина этого крылась, строго говоря, не в одних лишь событиях дней последних. Давно уже, словно гвоздь в пальме, гнездилась на сердце у него тревога, с тех самых пор, когда какие-то сволочи принялись рубить леса по всему бассейну Амазонки. Лихо взялись за дело, с тракторами и бульдозерами. Этак можно в чистом поле остаться, без штанов, во всей красе, на виду у мировой прогрессивной общественности. А хвалиться, честно говоря, особо нечем. Не осталось ни чести, ни совести, ни любви к фатерлянду — курсанты не верят ни в бога, ни в черта, ни в фюрера. Что ни выпуск — бандиты, террористы, дезертиры. Какая там великая Германия, какая там, к чертям собачьим, Шангрилла… Кстати там дела тоже не хороши. Уроды русские взорвали над Антарктикой бомбу, нарушили тем самым озоновый слой, и теперь на Южном полюсе повышена температура, что приводит к таянию материковых льдов. По слухам капает уже в бункере у фюрера, и ходят разговоры о предстоящей эвакуации. А куда сунешься с арийской-то идеей, если джунгли вырубят и льды растают? Разве что на Луну. А все же хороша задница у этой русской бабы, сразу видно, Хорст не промах, понимает, что к чему. Чем-то напоминает задницу русской шифровальщицы, что работала с одним уродом из окружения Шеленберга. Ее еще потом отправили в Швейцарию, к нейтралам. Да, русские они все такие, ядреные, задастые, ногастые, буферястые. Как баварки. Те тоже бабы гладкие, в теле… А, кажется, заснула. Ну, баюшки баю.
— Спасибо вам, дядя Курт, — прошептала, не открывая глаз, Валерия, сдержанно, беззвучно зевнула и, повернувшись на бок, очень по-детски положила щеку на ладонь, — за все.
Чтобы он не заметил, что щека стала мокрой.
— Ладно, ладно, спи, дочка, спи, — коротко буркнул Курт, встал, тронул Воронцову за плечо и, резко отвернувшись, быстро пошел из комнаты. Страшный, цвета булатной стали, глаза его влажно поблескивали.
Андрон (1982)
Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это. Настала, конечно, не сразу. Сначала была весна с многотрудным открытием, дарвиновскими выгоночными тюльпанами, денежной суетой Восьмого марта, вычурной помпезностью Первого мая и скорбным разгуляевом Девятого. Прибалтика, крестясь, толкала диссидентскую «Айвори флоридейл», цыганки — краснодарскую, еще не разрешенную розу, Михеевна из кафешки — паленую, левозакатанную водку. Тучами роилась мошкара, радостно набухали почки, яблони окутывались благоуханным кружевом, соками нечерноземья наливались озимые. Весна идет, весне дорогу. И вот все это в прошлом, настало-таки лето красное.
— А не кажется ли тебе, Андрей, что занимаемся мы с тобой вульгарным онанизмом? — спросила как-то Полина на совещании трудового коллектива. — Ну да, здесь хапнешь, там урвешь, где-то чего-то отдербанишь. Мелко, пошло, не чувствуется центральной идеи. А идея-то есть, — она многозначительно прервалась и подмигнула хитро. — Старая, как мир. И гениальная, как все простое. Думаешь, реклама двигатель торговли? Фигушки, спекуляция! Взять в госторговле гвоздики по тридцать коп, озадачить цыганок, и дело в шляпе. Пусть втюхивают по рублю и отбиваются по семдесят, всем хорошо. А где гвоздики взять, найдем, у меня знакомая завсекцией в цветочном магазине… Масштабно надо мыслить, масштабно…
Андрон слушал молча, курил. Честно говоря, не лежала у него душа ко всяким там игрищам с законом, и так работенка та еще, криминала хватает. А с другой стороны денег сколько ни зарабатывай, всегда мало. Анджеле, Тиму, туда, сюда, автомобильный дефицит этот жуткий… Арнульф, сволочь, обычное печенье не жрет, подавай ему овсяное. В общем подумал, подумал Андрон да и согласился — кто не рискует, тот не пьет шампанское. И закрутились, завертелись колеса спекуляции, точнее любимой Андроновой шестидесятидевятисильной «шестерки». Каждый божий день в нее грузились короба с гвоздикой, которая затем оказывалась в лапах у цыганок, и те под предводительством брылатой Марфы умело втюхивали символ революции народным массам. Крутились колеса, летели дни, шуршали пачки измятых бумажек, подделка которых преследовалась по всей строгости советского закона. Все лето одно и то же — пыль, жара, товарно-денежные отношения. Деньги, деньги, деньги. Жизнь, отданная нет, не науке, и не искусству — барыге. Настала осень, но ничего не изменилось — сентябрь выдался на редкость теплым, все также хороводили с гвоздиками цыганки, по-прежнему шуршали, собираясь в пачки, дензнаки. А потом вдруг пошли дожди, и нежданно-нагаданно объявился командировочный Семенов. Только был он уже не старый жизнерадостный майор, а молодой полный пессимизма подполковник. Весь седой, прихрамывающий на правую ногу, с усталым, будто выцветшим взглядом.
— Не будем вдаваться в анальности, — не выдал он военную тайну Андрону, взялся за стакан сорокаградусной и с жадностью выпил залпом. — Скажу только, что обосрались, жидко и обильно. Та непобедимая, что от Москвы и до Британских морей, сидит в говне по самое некуда. Плюнут на темечко, и уши отвалятся. Да ладно, давай, Андрюха, наливай.
Выпил по второй подполковник Семенов, со вкусом закурил, глянув на Андрона, суетящегося со жратвой, выругался матерно, покачал головой.
— Да ты не очень, не очень-то старайся. Все одно, после гепатита нельзя. Не в коня корм. А вот водочки в самый раз, наливай!
Махнул по третьей экс-майор Семенов, крякнул и замолк. Не стал рассказывать ни о моджахедах, воюющих отчаянно, с бесстрашием фанатиков, ни об узбеках-дезертирах, сдающихся взводами в плен, ни о блядях-чекистках, лихо промышляющих в женских модулях того самого ограниченного контингента. Не стал он рассказывать ни про колонну, сгоревшую до скатов в ущелье под Баграмом, ни про автоматы Калашникова, толкаемые за доллары с наших складов моджахедам, ни про пехотного майора, которому душманы вырезали сфинктер, привязали леску к прямой кишке и вывернули наизнанку со всеми потрохами. Лучше, сжав до хруста зубы, промолчать, чтобы не переживать все это снова. Один хрен, тот кто не был там, не поймет. А лучше вообще не думать ни о чем, смотреть на этот блядский мир сквозь водочную пелену…
— Вот что, Андрюха, — сказал Семенов наконец, выпив в одиночку, закашлялся и вытер подбородок рукавом, — я ведь тут с тобой не просто так, поплакаться в жилетку. Приволок кое-что, а как сбыть, не знаю. Если сможешь, подсоби.
— Что-нибудь автоматическое? — Андрон понимающе кивнул, деловито хмыкнул и пошевелил указательным пальцем, будто нажимая на спуск. — Калибра семь шестдесят две? Хорошая штука, думаю, ценители найдутся.
Сразу ему вспомнился Сява Лебедев — что там вальтеры, парабеллумы и допотопные шмайсеры. АКМ, пробивающий стенку рельса за сто метров, — вот это вещь.
— Да нет, — Семенов тяжело вздохнул, зачем-то оглянулся, и хотя были они в комнате вдвоем, непроизвольно перешел на шепот. — Слышал песенку — мой чемоданчик, набитый планом? Вот его-то я и припер. Набит под завязку. И вот еще, — он снова оглянулся, сунул руку в карман и вытащил брезентовый увесистый мешочек. Торопясь, суетливо распустил гороловину, и на стол аккурат между миской с огурцами и тарелкой с колбасой с дробным стуком посыпалось золото — кольца, серьги, браслеты, какие-то странные, высотой в полпальца фигурки. Одна, задев бутылку с пивом, срикошетила, и Андрон вздрогнул словно от удара током — на колени ему упала миниатюрная копия собакообразного флюгера. Этакий длиннохвосто-зевлоротый щенок рыжевато-золотистого окраса. Похожий на волчару Фенрира, и на собаку Баскервилей, и на барбоса из преисподней, поставившего на уши церквуху где-то в Англии. Не веря своим глазам, Андрон дрожащими пальцами взял фигурку и бережно с негромким стуком поставил на стол.
— А это откуда?
И даже вздрогнул от неуклюжести вопроса — где, где, в магазине купил.
— В карты выиграл, — Семенов с равнодушием зевнул, пожав плечами, не сразу, с третьей спички, прикурил. — У спецназовца одного, капитана. Он их во дворце Амина взял, в сейфе, после штурма. Ну что, поможешь с чемоданом-то? И с этой, — он брезгливо, словно кучу дерьма, отодвинул золото в сторонку, громко, не сдержавшись, икнул и с видимым удовольствием потянул к себе водку, — хурдой-бурдой?
— Чем могу, — пообещал Андрон, выпив в унисон с Семеновым, закусил и, дожевывая на ходу буженину, пошел в коридор к телефону.
Однако прежде чем звонить Сяве Лебедеву, не удержался, накрутил номер Тима.
Хорст (1980)
Разбудила Валерию женщина в белом — сначала подала утку, затем жареные с бататом обезьяньи мозги, фаршированную жарараку и тушеное с овощами мясо молодой анаконды. Все духовитое, источающее невторимые по насыщенности запахи. Воронцова ела с аппетитом, пила сдобренный мате и нипо чай и чувствовала, как возвращаются силы, крепкий организм и заботливый уход — фатальнейшее сочетание для болезни.
В комнате чуть слышно жужжал кондиционер, мерно помахивали маятником часы, из-за зашторенного решетчатого окна слышалась стрельба, топот сапог и громкие фельдфебельские крики:
— Эй, Вайс, что ты повис, как мешок с дерьмом? Давай, давай, подымай свою сраную задницу! Делай айн, цвай, драй! Ни хрена… Вечером, засранец, пойдешь на говно.
«Все будет хорошо, все наладится, — внутренне улыбаясь, Валерия доела жарараку, коркой хлеба подобрала жирный соус и ловко придавила залетного, забравшегося за полог москита. — Правда, маленький?» Вулкан энергии снова пробудился в ней — что грустить, что печалиться, надо действовать. Главное — Хорст жив, а неизлечимых болезней не бывает.
Так она пролежала до полудня, пообедала тушеной капибарой, жареным пекари и заливной пираруко, со вкусом занялась бананами, апельсинами и кокосами, когда на сладкое к ней пожаловал старый добрый Курт. Вернее, на горькое… На нем был генеральский мундир и не было лица — только что ему доставили шифротелеграмму из Шангриллы. Похоже, у высшего начальства действительно крыша протекла. Группенфюреру Мольтке было приказано обергруппенфюрера фон Хагенкройца умертвить, поместить в холодильник и первой же субмариной переправить в Шангриллу. В дальнейшем его тело планировалось мумифицироватть и поместить в Пантеон Боевой Славы — для воспитания и поднятия боевого духа германской молодежи… Это Хорста-то забить как быка, заморозить как барана и превратить в геройское чучело в паноктикуме? Лучшего ученика? Любимого маленького Хорстена? Да ни в жисть! Пусть Гитлер с Борманом сами позируют для молодежи!
— Ты, дочка, как относишься к авиации? — начал Курт издалека. — Положительно? Или только поездом?
— Да нет, могу еще и на катере, — в тон ему отозвалась Валерия, и в голосе ее послышалась тревога. — А в чем собственно вопрос, дядя?
Сразу же ей стало не до бананов, апельсинов и кокосов, в желудке тяжело заворочились пекари, капибара и пираруку.
— А вопрос в том, дочка, что летели бы вы с Хорстом нах хаузе. От греха. — Старый Курт заткнулся, и на скулах его выкатились желваки. — Где приземлиться-то найдешь?
Все внутри него клокотало от ярости и стыда — так-то он принимает любимого ученика после стольких лет разлуки.
— Было бы желание. У нас в Гималаях места хватит, — Валерия уселась на кровати, взгляд ее скользнул по комнате в поисках одежды. — Случилось что?
— Ну вот и отлично, — Курт, проигнорировав ее вопрос, вздохнул, расстегнул на горле коричневую рубашку. — Я дам вам провожатого и борт. Полетите завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Да, мрачен и суров был старый Курт Мольтке, и первопричина этого крылась, строго говоря, не в одних лишь событиях дней последних. Давно уже, словно гвоздь в пальме, гнездилась на сердце у него тревога, с тех самых пор, когда какие-то сволочи принялись рубить леса по всему бассейну Амазонки. Лихо взялись за дело, с тракторами и бульдозерами. Этак можно в чистом поле остаться, без штанов, во всей красе, на виду у мировой прогрессивной общественности. А хвалиться, честно говоря, особо нечем. Не осталось ни чести, ни совести, ни любви к фатерлянду — курсанты не верят ни в бога, ни в черта, ни в фюрера. Что ни выпуск — бандиты, террористы, дезертиры. Какая там великая Германия, какая там, к чертям собачьим, Шангрилла… Кстати там дела тоже не хороши. Уроды русские взорвали над Антарктикой бомбу, нарушили тем самым озоновый слой, и теперь на Южном полюсе повышена температура, что приводит к таянию материковых льдов. По слухам капает уже в бункере у фюрера, и ходят разговоры о предстоящей эвакуации. А куда сунешься с арийской-то идеей, если джунгли вырубят и льды растают? Разве что на Луну. А все же хороша задница у этой русской бабы, сразу видно, Хорст не промах, понимает, что к чему. Чем-то напоминает задницу русской шифровальщицы, что работала с одним уродом из окружения Шеленберга. Ее еще потом отправили в Швейцарию, к нейтралам. Да, русские они все такие, ядреные, задастые, ногастые, буферястые. Как баварки. Те тоже бабы гладкие, в теле… А, кажется, заснула. Ну, баюшки баю.
— Спасибо вам, дядя Курт, — прошептала, не открывая глаз, Валерия, сдержанно, беззвучно зевнула и, повернувшись на бок, очень по-детски положила щеку на ладонь, — за все.
Чтобы он не заметил, что щека стала мокрой.
— Ладно, ладно, спи, дочка, спи, — коротко буркнул Курт, встал, тронул Воронцову за плечо и, резко отвернувшись, быстро пошел из комнаты. Страшный, цвета булатной стали, глаза его влажно поблескивали.
Андрон (1982)
Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это. Настала, конечно, не сразу. Сначала была весна с многотрудным открытием, дарвиновскими выгоночными тюльпанами, денежной суетой Восьмого марта, вычурной помпезностью Первого мая и скорбным разгуляевом Девятого. Прибалтика, крестясь, толкала диссидентскую «Айвори флоридейл», цыганки — краснодарскую, еще не разрешенную розу, Михеевна из кафешки — паленую, левозакатанную водку. Тучами роилась мошкара, радостно набухали почки, яблони окутывались благоуханным кружевом, соками нечерноземья наливались озимые. Весна идет, весне дорогу. И вот все это в прошлом, настало-таки лето красное.
— А не кажется ли тебе, Андрей, что занимаемся мы с тобой вульгарным онанизмом? — спросила как-то Полина на совещании трудового коллектива. — Ну да, здесь хапнешь, там урвешь, где-то чего-то отдербанишь. Мелко, пошло, не чувствуется центральной идеи. А идея-то есть, — она многозначительно прервалась и подмигнула хитро. — Старая, как мир. И гениальная, как все простое. Думаешь, реклама двигатель торговли? Фигушки, спекуляция! Взять в госторговле гвоздики по тридцать коп, озадачить цыганок, и дело в шляпе. Пусть втюхивают по рублю и отбиваются по семдесят, всем хорошо. А где гвоздики взять, найдем, у меня знакомая завсекцией в цветочном магазине… Масштабно надо мыслить, масштабно…
Андрон слушал молча, курил. Честно говоря, не лежала у него душа ко всяким там игрищам с законом, и так работенка та еще, криминала хватает. А с другой стороны денег сколько ни зарабатывай, всегда мало. Анджеле, Тиму, туда, сюда, автомобильный дефицит этот жуткий… Арнульф, сволочь, обычное печенье не жрет, подавай ему овсяное. В общем подумал, подумал Андрон да и согласился — кто не рискует, тот не пьет шампанское. И закрутились, завертелись колеса спекуляции, точнее любимой Андроновой шестидесятидевятисильной «шестерки». Каждый божий день в нее грузились короба с гвоздикой, которая затем оказывалась в лапах у цыганок, и те под предводительством брылатой Марфы умело втюхивали символ революции народным массам. Крутились колеса, летели дни, шуршали пачки измятых бумажек, подделка которых преследовалась по всей строгости советского закона. Все лето одно и то же — пыль, жара, товарно-денежные отношения. Деньги, деньги, деньги. Жизнь, отданная нет, не науке, и не искусству — барыге. Настала осень, но ничего не изменилось — сентябрь выдался на редкость теплым, все также хороводили с гвоздиками цыганки, по-прежнему шуршали, собираясь в пачки, дензнаки. А потом вдруг пошли дожди, и нежданно-нагаданно объявился командировочный Семенов. Только был он уже не старый жизнерадостный майор, а молодой полный пессимизма подполковник. Весь седой, прихрамывающий на правую ногу, с усталым, будто выцветшим взглядом.
— Не будем вдаваться в анальности, — не выдал он военную тайну Андрону, взялся за стакан сорокаградусной и с жадностью выпил залпом. — Скажу только, что обосрались, жидко и обильно. Та непобедимая, что от Москвы и до Британских морей, сидит в говне по самое некуда. Плюнут на темечко, и уши отвалятся. Да ладно, давай, Андрюха, наливай.
Выпил по второй подполковник Семенов, со вкусом закурил, глянув на Андрона, суетящегося со жратвой, выругался матерно, покачал головой.
— Да ты не очень, не очень-то старайся. Все одно, после гепатита нельзя. Не в коня корм. А вот водочки в самый раз, наливай!
Махнул по третьей экс-майор Семенов, крякнул и замолк. Не стал рассказывать ни о моджахедах, воюющих отчаянно, с бесстрашием фанатиков, ни об узбеках-дезертирах, сдающихся взводами в плен, ни о блядях-чекистках, лихо промышляющих в женских модулях того самого ограниченного контингента. Не стал он рассказывать ни про колонну, сгоревшую до скатов в ущелье под Баграмом, ни про автоматы Калашникова, толкаемые за доллары с наших складов моджахедам, ни про пехотного майора, которому душманы вырезали сфинктер, привязали леску к прямой кишке и вывернули наизнанку со всеми потрохами. Лучше, сжав до хруста зубы, промолчать, чтобы не переживать все это снова. Один хрен, тот кто не был там, не поймет. А лучше вообще не думать ни о чем, смотреть на этот блядский мир сквозь водочную пелену…
— Вот что, Андрюха, — сказал Семенов наконец, выпив в одиночку, закашлялся и вытер подбородок рукавом, — я ведь тут с тобой не просто так, поплакаться в жилетку. Приволок кое-что, а как сбыть, не знаю. Если сможешь, подсоби.
— Что-нибудь автоматическое? — Андрон понимающе кивнул, деловито хмыкнул и пошевелил указательным пальцем, будто нажимая на спуск. — Калибра семь шестдесят две? Хорошая штука, думаю, ценители найдутся.
Сразу ему вспомнился Сява Лебедев — что там вальтеры, парабеллумы и допотопные шмайсеры. АКМ, пробивающий стенку рельса за сто метров, — вот это вещь.
— Да нет, — Семенов тяжело вздохнул, зачем-то оглянулся, и хотя были они в комнате вдвоем, непроизвольно перешел на шепот. — Слышал песенку — мой чемоданчик, набитый планом? Вот его-то я и припер. Набит под завязку. И вот еще, — он снова оглянулся, сунул руку в карман и вытащил брезентовый увесистый мешочек. Торопясь, суетливо распустил гороловину, и на стол аккурат между миской с огурцами и тарелкой с колбасой с дробным стуком посыпалось золото — кольца, серьги, браслеты, какие-то странные, высотой в полпальца фигурки. Одна, задев бутылку с пивом, срикошетила, и Андрон вздрогнул словно от удара током — на колени ему упала миниатюрная копия собакообразного флюгера. Этакий длиннохвосто-зевлоротый щенок рыжевато-золотистого окраса. Похожий на волчару Фенрира, и на собаку Баскервилей, и на барбоса из преисподней, поставившего на уши церквуху где-то в Англии. Не веря своим глазам, Андрон дрожащими пальцами взял фигурку и бережно с негромким стуком поставил на стол.
— А это откуда?
И даже вздрогнул от неуклюжести вопроса — где, где, в магазине купил.
— В карты выиграл, — Семенов с равнодушием зевнул, пожав плечами, не сразу, с третьей спички, прикурил. — У спецназовца одного, капитана. Он их во дворце Амина взял, в сейфе, после штурма. Ну что, поможешь с чемоданом-то? И с этой, — он брезгливо, словно кучу дерьма, отодвинул золото в сторонку, громко, не сдержавшись, икнул и с видимым удовольствием потянул к себе водку, — хурдой-бурдой?
— Чем могу, — пообещал Андрон, выпив в унисон с Семеновым, закусил и, дожевывая на ходу буженину, пошел в коридор к телефону.
Однако прежде чем звонить Сяве Лебедеву, не удержался, накрутил номер Тима.
Хорст (1980)
Разбудила Валерию женщина в белом — сначала подала утку, затем жареные с бататом обезьяньи мозги, фаршированную жарараку и тушеное с овощами мясо молодой анаконды. Все духовитое, источающее невторимые по насыщенности запахи. Воронцова ела с аппетитом, пила сдобренный мате и нипо чай и чувствовала, как возвращаются силы, крепкий организм и заботливый уход — фатальнейшее сочетание для болезни.
В комнате чуть слышно жужжал кондиционер, мерно помахивали маятником часы, из-за зашторенного решетчатого окна слышалась стрельба, топот сапог и громкие фельдфебельские крики:
— Эй, Вайс, что ты повис, как мешок с дерьмом? Давай, давай, подымай свою сраную задницу! Делай айн, цвай, драй! Ни хрена… Вечером, засранец, пойдешь на говно.
«Все будет хорошо, все наладится, — внутренне улыбаясь, Валерия доела жарараку, коркой хлеба подобрала жирный соус и ловко придавила залетного, забравшегося за полог москита. — Правда, маленький?» Вулкан энергии снова пробудился в ней — что грустить, что печалиться, надо действовать. Главное — Хорст жив, а неизлечимых болезней не бывает.
Так она пролежала до полудня, пообедала тушеной капибарой, жареным пекари и заливной пираруко, со вкусом занялась бананами, апельсинами и кокосами, когда на сладкое к ней пожаловал старый добрый Курт. Вернее, на горькое… На нем был генеральский мундир и не было лица — только что ему доставили шифротелеграмму из Шангриллы. Похоже, у высшего начальства действительно крыша протекла. Группенфюреру Мольтке было приказано обергруппенфюрера фон Хагенкройца умертвить, поместить в холодильник и первой же субмариной переправить в Шангриллу. В дальнейшем его тело планировалось мумифицироватть и поместить в Пантеон Боевой Славы — для воспитания и поднятия боевого духа германской молодежи… Это Хорста-то забить как быка, заморозить как барана и превратить в геройское чучело в паноктикуме? Лучшего ученика? Любимого маленького Хорстена? Да ни в жисть! Пусть Гитлер с Борманом сами позируют для молодежи!
— Ты, дочка, как относишься к авиации? — начал Курт издалека. — Положительно? Или только поездом?
— Да нет, могу еще и на катере, — в тон ему отозвалась Валерия, и в голосе ее послышалась тревога. — А в чем собственно вопрос, дядя?
Сразу же ей стало не до бананов, апельсинов и кокосов, в желудке тяжело заворочились пекари, капибара и пираруку.
— А вопрос в том, дочка, что летели бы вы с Хорстом нах хаузе. От греха. — Старый Курт заткнулся, и на скулах его выкатились желваки. — Где приземлиться-то найдешь?
Все внутри него клокотало от ярости и стыда — так-то он принимает любимого ученика после стольких лет разлуки.
— Было бы желание. У нас в Гималаях места хватит, — Валерия уселась на кровати, взгляд ее скользнул по комнате в поисках одежды. — Случилось что?
— Ну вот и отлично, — Курт, проигнорировав ее вопрос, вздохнул, расстегнул на горле коричневую рубашку. — Я дам вам провожатого и борт. Полетите завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72