— Правильно!
— Раздадим всем золото Испанского банка!
— Правильно!
— Но чтобы достичь желанной цели, добиться окончательной победы, необходимо принести свою жизнь на алтарь свободы!
— Правильно!
Селестино красноречив как никогда.
— Итак, вперед, без страха и без компромиссов!
— Вперед!
— Сразимся за хлеб и за свободу!
— Правильно!
— Вот и все! Пусть каждый выполняет свой долг! Вперед!
Вдруг Селестино чувствует желание справить нужду.
— Минутку!
Отряд смотрит несколько удивленно. Селестино поворачивается, во рту у него пересохло. Очертания отряда начинают расплываться, заволакиваться туманом…
Селестино Ортис поднимается со своего матраца, включает свет, отпивает глоток из сифона и идет в уборную.
Лаурита уже выпила свой пепперминт. Пабло выпил виски. Длинноволосый скрипач, строя драматические гримасы, наверно, еще пилит там на скрипке сентиментальные чардаши и венские вальсы.
Теперь Пабло и Лаурита одни.
— Пабло, ты меня никогда не покинешь?
— Никогда, Лаурита.
Девушка счастлива, даже очень счастлива. Но где-то в глубине ее души набегает смутное, едва различимое облачко сомнения.
Девушка медленно раздевается, глядя на мужчину грустными глазами робкой школьницы.
— Никогда, правда?
— Никогда, вот увидишь.
На девушке белая комбинация с каймой вышитых розовых цветочков.
— Ты меня очень любишь?
— Ужасно.
Парочка целуется, стоя перед зеркалом в дверце шкафа. Груди Лауриты сплющиваются, прижимаясь к пиджаку мужчины.
— Мне стыдно, Пабло.
Бакалавр, поступающий к нему на службу за шестнадцать песет, вовсе не свояк той девчонки, что работает упаковщицей в типографии «Будущее» на улице Мадера, — у его брата Пако чахотка скоротечная.
— Ну ладно, приятель, до завтра!
— Прощайте, всего вам хорошего. Пошли вам Господь большой удачи, я вам очень-очень признателен.
— Не за что, дружище, не за что. Главное, чтобы вы хорошо работали.
— Уж я постараюсь, поверьте.
На холодном ночном ветру Петрита блаженно стонет, лицо ее пылает.
Петрита очень любит своего полицейского, это ее первый мужчина, ему достался цвет ее любви. Там, в деревне, у нее незадолго до отъезда был ухажер, но дело далеко не зашло.
— Ай, Хулио, ай, ай! Ай, ты мне делаешь больно! Скотина! Бесстыдник! Ай, ай!
Мужчина кусает ее розовое горло в том месте, где ощущается слабое биение пульса.
Влюбленные на минуту замирают в молчании. Петрита задумалась.
— Хулио!
— Чего тебе?
— Ты меня любишь?
Ночной сторож на улице Ибисы прячется в подъезд, оставляя дверь полуоткрытой на случай, если кто заявится.
Сторож на улице Ибисы включает в подъезде свет, затем дышит на пальцы — он в митенках, и пальцы у него совсем закоченели. Свет в подъезде скоро гаснет. Сторож растирает руки, потом снова зажигает свет и, вытащив кисет, свертывает сигарету.
Мартин говорит торопливо, умоляющим и испуганным голосом. Он весь дрожит как осиновый лист.
— У меня нет при себе документов, я их оставил дома. Я писатель, меня зовут Мартин Марко.
На Мартина нападает приступ кашля. Потом он начинает нервно смеяться.
— Хе-хе! Простите, я немного простужен, вот именно, немного простужен, хе-хе!
Мартин удивляется, что полицейский его не узнает.
— Я сотрудничаю в прессе Движения, можете навести справки в вице-секретариате, в Генуе. Мою последнюю статью опубликовали несколько дней назад провинциальные газеты — «Одиель» в Уэль-ве, «Проа» в Леоне, «Офенсива» в Куэнке. Она называется «Причины духовной стойкости Изабеллы Католической».
Полицейский посасывает сигарету.
— Ладно, ступайте. Идите-ка ложитесь спать, холодно.
— Благодарю вас, благодарю.
— Не за что. Эй, послушайте! Мартин обмер от страха.
— Что еще?
— Желаю, чтобы вас не покидало вдохновение.
— Благодарю вас. Прощайте.
Мартин ускоряет шаг, он не оглядывается, не смеет оглянуться. Безумный, необъяснимый страх владеет им.
Дочитывая газету, дон Роберто несколько рассеянно ласкает жену, которая положила голову ему на плечо. Ноги обоих, как обычно в эту пору года, прикрыты старым пальтецом.
— Завтра, Роберто, у нас какой будет день — очень грустный или очень счастливый?
— Ну конечно, очень счастливый!
Фило улыбается. В одном из передних зубов у нее чернеет глубокое круглое дупло.
— Да, дорогой, еще бы!
Когда Фило улыбается от всего сердца, она забывает про дупло и открывает в улыбке испорченный зуб.
— Да, дорогой, это точно. Завтра будет очень счастливый день!
— Ну ясно, Фило! А потом, ты же знаешь, я всегда говорю — только бы все были здоровы!
— И слава Богу, все здоровы, Роберто.
— Да, нам, конечно, грех жаловаться. Сколько людей живет куда хуже! Мы-то худо ли, хорошо ли, а выкручиваемся. Большего я и не прошу.
— И я, Роберто. Ведь правда, мы должны благодарить Бога? Как ты считаешь?
Фило полна нежности к мужу. Она бесконечно ему благодарна — ей оказали чуточку внимания, и она счастлива.
— Слушай, Роберто, — говорит она изменившимся голосом.
— Чего тебе?
— Оставь же наконец газету.
— Если ты так хочешь…
Фило берет дона Роберто за руку.
— Слушай.
— Ну, что?
Женщина робко, как невеста, спрашивает:
— Ты меня очень любишь?
— Ну конечно, золотце, конечно, очень! Что это тебе вздумалось спрашивать!
— Очень-очень?
Дон Роберто отвечает, чеканя каждое слово, будто произносит проповедь; когда он повышает голос, чтобы сказать что-то торжественное, он ужасно похож на священника.
— Да, намного больше, чем ты думаешь!
Мартин запыхался, грудь его тяжко вздымается, виски горят, язык прилип к небу, горло будто зажато в тисках, ноги подкашиваются, в животе бурчит, как в музыкальном ящике с лопнувшей струной, в ушах стоит звон, близорукие глаза почти ничего не видят.
На ходу Мартин пытается привести в порядок свои мысли. Но они скачут, мчатся наперегонки, сталкиваются, падают и снова поднимаются внутри его черепа, ставшего огромным, как поезд, — просто удивительно, как это Мартину удается бежать по улице, не задевая головой о дома.
Хотя очень холодно, Мартин чувствует сильный жар по всем теле, такой жар, что дышать трудно, влажный и даже чем-то приятный жар, тысячью невидимых ниточек связанный с иным жаром, пронизанным нежностью, сладкими воспоминаниями.
— Мамочка, мамочка, это эвкалиптовый пар, эвкалиптовый пар, сделай еще эвкалиптовый пар, ну, пожалуйста…
Голова у Мартина раскалывается, в ней что-то стучит, размеренно, сухо, зловеще.
— Ой!
Еще два шага.
— Ой!
Два шага. -Ой!
Два шага.
Мартин подносит руку ко лбу. Пот льет с него, как с бычка, как с гладиатора в цирке, как с борова на бойне.
— Ой!
Еще два шага.
Мартин принимается лихорадочно размышлять:
«Чего я боюсь? Хе-хе! Ну, чего я боюсь? Чего, чего? У него был золотой зуб. Хе-хе! Так чего же мне бояться? Чего, чего? А мне бы очень нужен золотой зуб. Вот красота! Хе-хе! Я ни в чем не замешан! Ни в чем! Что мне могут сделать, когда я ни в чем не замешан? Хе-хе! Вот тип! Да еще с золотым зубом! Почему я боюсь? Страх к добру не приводит! Хе-хе! И вдруг на тебе, золотой зуб! „Стойте! Предъявите документы!“ У меня нет документов. Хе-хе! И золотого зуба нет. Я Мартин Марко. Один с золотым зубом, другой без золотого зуба. Хе-хе! В этой стране нас, писателей, ни одна собака не знает. Пако, да если бы у Пако был золотой зуб! Хе-хе! „Да, сотрудничай, сотрудничай, не прикидывайся дурачком, вот попадешься, вот…“ Комедия! Хе-хе! Можно с ума сойти! Мир сумасшедших! Буйных сумасшедших! Опасных сумасшедших! Хе-хе! Моей сестре надо бы вставить золотой зуб. Были бы у меня деньги, я завтра же подарил бы сестре золотой зуб. Хе-хе! Какая там к черту Изабелла Католическая, какой вице-секретариат, духовная стойкость! Вам не ясно? Я одного хочу — жрать! Жрать! На латыни я говорю, что ли? Хе-хе! Или по-китайски? Послушайте, вставьте мне вот сюда золотой зуб. Это все понимают. Хе-хе? Все до одного. Жрать! Что? Жрать! Я хочу купить себе целую пачку и не курить эти собачьи окурки! Что? Этот мир — сплошное дерьмо! Здесь всяк только для себя мастак! Что? Все до одного! Кто больше всех кричит, сразу умолкает, как дадут ему тысячу песет в месяц! Или золотой зуб. Хе-хе! А мы, бездомные и голодные, должны подставлять щеку и валяться в грязи с потаскухами! Славно! Ну право же, славно! Так и хочется послать все к черту, пропади оно пропадом!»
Мартин яростно сплевывает и останавливается, прислонясь спиной к серой стене дома. Перед глазами у него все плывет, минутами он сам не» понимает, жив он или умер.
Мартин едва стоит на ногах.
Спальня четы Гонсалес обставлена полированной мебелью, некогда кричащей и сверкающей, а теперь потемневшей и тусклой: кровать, два ночных столика, небольшая консоль и гардероб. Зеркало в гардероб так и не вставили, и полировка на этом месте выделяется зияющим, шероховатым, блеклым предательским пятном.
Подвесная люстра с зелеными шарами как будто погашена. На самом деле в зеленых шарах нет ламп, это просто украшение. Комната освещается маленькой лампочкой без абажура, стоящей на ночном столике дона Роберто.
Над изголовьем кровати висит на стене цветная литография с изображением Богоматери — утешительницы скорбей, свадебный подарок сотрудников дона Роберто по собранию депутатов, уже пять раз бывший свидетелем благополучного разрешения от бремени.
Дон Роберто откладывает газету.
Чета обменивается поцелуями не без определенного знания дела. С течением лет дон Роберто и Фило открыли для себя почти неограниченный мир наслаждения.
— Слушай, Фило, а в календарь ты посмотрела?
— На что он нам сдался, этот календарь! Если бы ты знал, Роберто, как я тебя люблю! С каждым днем все больше!
— Ладно, так мы, что же… будем просто так?
— Да, Роберто, просто так. Щеки Фило разрумянились, горят. Дон Роберто философски рассуждает:
— Ладно, в конце концов, там, где кормятся пятеро теляток, прокормятся и шестеро. Верно?
— Ну конечно, дорогой, конечно. Пусть только Бог даст здоровье, а остальное неважно. Сам посуди — ну, не придется нам жить побогаче, так будем жить победнее, и все тут!
Дон Роберто снимает очки, засовывает их в футляр и кладет на ночной столик рядом со стаканом, где, как волшебная рыбка, плавает в воде вставная челюсть.
— Не снимай сорочку, простудишься.
— Нет, нет, я хочу тебе нравиться.
Фило задорно улыбается.
— Я хочу очень нравиться своему муженьку…
Голая, Фило еще довольно привлекательна.
— Я тебе нравлюсь?
— Очень, с каждым днем нравишься все больше.
…
— Что с тобой?
— Кажется, кто-то из детей плачет.
— Нет, золотце, они крепко спят. Лежи.
Мартин достает носовой платок и утирает губы. Подойдя к водопроводной колонке, он нагибается и пьет. Пьет, как ему кажется, целый час, но вдруг жажда перестает его мучить. Вода холодная как лед, кран покрыт инеем.
Подходит ночной сторож, голова у него обмотана теплым шарфом.
— Водичку пьем, да?
— Пьем, как видите… Немножко…
— Ну и ночка!
— Да, прямо-таки собачья погода!
Сторож удаляется, и Мартин при свете фонаря роется в своем конверте, ищет окурок получше.
«Этот полицейский, надо признать, был очень любезен. Попросил у меня документы возле фонаря, наверно, для того, чтобы я не испугался. Кроме того, сразу же меня отпустил. Скорее всего, понял по моему виду, что я ни в чем не замешан, что я не любитель лезть туда, куда меня не просят; эти ребята здорово разбираются в людях. У него был золотой зуб, а плащ-то какой шикарный. Да, что уж тут говорить, парень он хоть куда, душа-человек…»
Мартина снова сотрясает дрожь, сердце начинает часто и напряженно стучать в груди. «Иметь бы три дуро — все бы как рукой сняло».
Булочник зовет жену:
— Паулина!
— Чего тебе надо? — Неси тазик!
— Ты опять за свое?
— Да. Давай помалкивай и иди сюда.
— Иду, иду! Вот еще, тебе ж не двадцать лет!
Спальня супругов обставлена прочной, удобной мебелью орехового дерева, солидной, тяжелой и почтенной, как сами хозяева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34