После этого я позвонил Саманте, что было куда легче, и спросил ее, не могу ли я пригласить ее и Клэр на обед. Судя по голосу, она была польщена.
— Сегодня вечером? — спросила она.
— Да.
— Я не могу. Но, думаю, Клэр сможет. Ей это понравится.
— Да?
— Да, олух ты эдакий. Когда?
Я сказал, что заберу ее часов в восемь. Саманта сказала “хорошо” и спросила, как идут поиски Аманды, и я неожиданно для себя разговорился с ней так, будто знал ее всю жизнь. Но ведь так и было на самом-то деле.
Я поехал в Лондон в офис “Коня и Пса” и договорился с редактором, чтобы он напечатал фотографию Аманды с надписью: “Где эта конюшня? Десять фунтов первому — особенно первому ребенку, — кто сможет сообщить об этом Филипу Нору”.
— Ребенку? — сказал редактор, подняв брови и записывая мой номер. — Они что, читают эту газету?
— Их мамаши читают.
— Ненадежный источник.
Разглядывая снимки из папки с портретами людей на скачках, он сказал, что они начинают публиковать серию типажей, и ему нужны новые снимки, которые еще нигде не публиковались, и что он может использовать кое-какие мои, если я пожелаю.
— Что же... ладно.
— Плата обычная, — небрежно сказал он, и я сказал — хорошо. Только потом, после небольшой паузы, я спросил его, какова эта самая обычная плата. Даже сам вопрос, показалось мне, приблизил меня на шаг не только к заботе собственно о фотографиях, но и о доходе. Обычные расценки были обязательством. Обычные расценки обозначали, что меня приняли в этот круг. Меня это вывело из равновесия. Тем не менее я согласился.
* * *
Когда я приехал за Клэр, Саманты дома не было.
— Зайдите сначала выпить, — сказала Клэр, широко распахивая дверь. — Такой паршивый вечер...
Я вошел в дом, спрятавшись от ветра и холодного ноябрьского дождя, и мы пошли не вниз по лестнице на кухню, а в длинную, слабо подсвеченную гостиную на первом этаже, которая тянулась от фасада до задней стены дома. Я огляделся, полюбовался на уютную обстановку, но чувства узнавания не возникло.
— Вы помните эту комнату? — сказала Клэр.
Я покачал головой.
— Где ванная? — спросила она.
— Вверх по лестнице, направо, голубая... — немедленно ответил я.
Она рассмеялась.
— Прямо из подсознания.
— Это так странно.
В углу стоял телевизор, по которому шла программа с какими-то “говорящими головами”, и Клэр выключила его.
— Если вы смотрите, то не надо, — сказал я.
— Да просто очередная лекция против наркотиков. Все эти разглагольствующие так называемые эксперты. Как насчет выпить? Чего бы вы хотели? Тут есть кое-какое вино... — Она вынула открытую бутылку белого бургундского, так что мы остановились на ней.
— Какой-то напыщенный тип тут говорил, — сказала она, разливая вино, — что одна из пяти женщин принимает транквилизаторы, а среди мужчин — только один из десяти. Намекает, что бедняжки настолько не приспособлены к жизни, эти хрупкие лапочки! — Она протянула мне бокал. — Прямо смешно.
— Неужели?
Она усмехнулась.
— Полагаю, что этим докторам, что раздают рекомендации, не приходит в голову, что эти хрупкие существа подмешивают эти транквилизаторы в обед мужьям, когда те приходят с работы.
Я рассмеялся.
— Да, — сказала она. — Те, кто замужем за грубыми ублюдками, что бьют их, и те, что не любят слишком много секса... они подмешивают милый безвкусный порошочек этим хамам в мясо с двойным овощным гарниром и спокойно живут.
— Это блестящая теория.
— Это факт, — сказала она.
Мы сидели в бархатных синих креслах и потягивали холодное вино. Она была в шелковой алой рубашке и черных брюках, ярким пятном выделяясь на фоне приглушенных цветов комнаты. Девушка, рожденная делать позитивные заявления. Девушка решительная, уверенная и полная внутренней силы. Вовсе не похожа на мягких нетребовательных девушек, которых я иногда приводил к себе домой.
— Я видела, как вы скакали в субботу, — сказала она. — По телевизору.
— Я не думал, что вас это интересует.
— Конечно, интересует, раз уж я увидела ваши снимки. — Она отпила глоток. — И все же вы рискуете.
— Не всегда так, как в субботу.
Она спросила, почему нет, и, к собственному удивлению, я рассказал ей.
— Господи, — возмущенно сказали она, — это же несправедливо.
— Жизнь вообще штука несправедливая. Слишком тяжелая.
— Мрачная же у вас философия.
— Не совсем так. Принимайте все как есть, но надейтесь на лучшее.
Она покачала головой.
— Я уж лучше поищу лучшего. — Она отпила вина и сказала: — Что случится, если вы на самом деле разобьетесь во время одного из таких падений?
— Выругаюсь.
— Да нет, дурачок. Я имею в виду вашу жизнь.
— Поправлюсь как можно скорее и снова сяду в седло. Когда ты не в седле, твои заезды достаются другим жокеям.
— Очень мило, — сказала она. — А что, если вы слишком сильно разобьетесь и не поправитесь?
— Будут проблемы. Нет скачек, нет доходов. Начинаешь подумывать о том, чтобы встать на прикол.
— А если вы разобьетесь насмерть?
— Да ничего особенного, — сказал я.
— Это несерьезно, — обиделась она.
— Конечно, нет.
Она внимательно посмотрела мне в лицо.
— Я не привыкла общаться с людьми, которые походя рискуют своей жизнью семь дней в неделю.
— Риск меньше, чем вы думаете, — улыбнулся я. — Но, если уж на самом деле не повезет, на это есть Фонд пострадавших жокеев.
— Что это такое?
— Благотворительное общество скаковой индустрии. Оно помогает вдовам и сиротам погибших жокеев и выжившим сильно покалеченным жокеям, а также обеспечивает, чтобы в пожилом возрасте никто не умер оттого, что ему не хватило угля на отопление.
— Это неплохо.
Чуть позже мы пошли и поужинали в маленьком ресторанчике, явно отделанном под французскую деревенскую кухню — с выскобленными широкими столами, тростником на полу и оплывшими свечами в бутылках. Еда оказалась такой же подделкой, как и остальное, поскольку и близко не лежала с настоящим тушенным на огне в котелке мясом. Однако Клэр не придавала этому значения, и мы съели приготовленную в микроволновке телятину в белом соусе, стараясь не вспоминать о французских подливах, поскольку она тоже часто бывала во Франции, но не на скачках, а в отпуске.
— Вы скачете во Франции?
— После Рождества, если здесь подмораживает, всегда есть возможность выступить в Кан-сюр-Мер. Это на южном побережье.
— Звучит замечательно.
— Пока еще зима. И еще есть работа. Однако да, неплохо.
Она вернулась к фотографиям и сказала, что хотела бы еще раз приехать в Ламборн и просмотреть папку с “Жизнью жокея”.
— Не беспокойтесь, если захотите передумать, — сказал я.
— Конечно, я не передумаю! — Она в тревоге посмотрела на меня. — Вы ведь никому еще их не продали? Вы сказали, что не продадите.
— И не продал.
— Тогда что?
Я рассказал ей о “Коне и Псе”, о Лэнсе Киншипе и о том, как странно мне показалось, что всем им вдруг захотелось купить мои работы.
— Я думаю, — рассудительно сказала она, — что Земля вращается. — Она доела телятину и выпрямилась. Лицо ее было серьезно и задумчиво. — Вам нужен агент.
Я объяснил ей, что мне все равно нужно найти агента для Мэри Миллес, но она отмахнулась.
— Я имею в виду не какого-то агента, — сказала она. — Я имею в виду себя.
Я прямо обалдел. Она посмотрела на меня и улыбнулась.
— Ну? — сказала она. — Что делает агент? Он знает рынок и продает товар. Ваш товар будет продаваться... очевидно. Потому я быстренько разведаю тот рынок, который я еще не знаю. В смысле, спортивный. И если я выбью для вас заказ на иллюстрации для других книг... любой тематики... вы их сделаете?
— Да, но...
— Никаких “но”, — сказала она. — Незачем брать рекорды, если никто этого не видит.
— Но фотографов же тысячи?
— Почему вы такой пораженец? — спросила она. — Всегда найдется место для еще одного.
Свеча высвечивала ее упрямое лицо, бросая абрикосовые блики на щеки и подбородок. Серые ее глаза решительно смотрели в будущее, которого я до сих пор боялся. Я подумал, что она скажет, если я заявлю, что хочу ее поцеловать в то время, когда она думает явно о более насущных вещах.
— Я могла бы попробовать, — убедительно сказала она. — Я хотела бы. Вы мне позволите? Если я не подойду, ну что же, я смирюсь с этим.
Она тебя втянет в переделку, сказала мне Саманта.
Принимай все как есть, но надейся на лучшее.
Я вернулся к моей старой философии и сказал “ладно”, а она ответила “замечательно”, на самом деле так и думая, а потом, когда я довез ее до дома и поцеловал, она и тогда не протестовала.
Глава 14
Во вторник утром я четырежды снимал трубку, чтобы отменить встречу с лордом Уайтом. Один раз я даже дошел до того, что услышал гудок на том конце провода.
Четыре раза я снова опускал трубку, решая, что мне все же следует пойти. Мне хотелось бы пойти туда с большей уверенностью в своей правоте, но, как бы то ни было, я пошел.
Дом лорда Уайта в Глочестершире оказался кучей выветренных камней, величественный, как старый слуга. Благородные окна возносили свои брови над дрожаньем еще не опавших листьев. Желтоватые стебли показывали, где находится лужайка. Ковер сухой сорной травы намертво скреплял гравий. Я позвонил в дверь и подумал об экономике этого баронства.
Третий барон Уайт принял меня в маленькой гостиной с окнами, выходившими на торчавшие в саду розовые кусты и неподстриженную живую изгородь. Внутри все было почтенного возраста, пыльное и поблескивающее. Дырки в обшивке стульев были залатаны. “Денег, видимо, меньше, чем нужно, — быстро поставил я диагноз, — но их все же хватает на содержание одноквартирного дома с тремя спальнями”.
Лорд Уайт поздоровался со мной за руку и со смесью заинтригованности и вежливости предложил стул, ожидая, когда я скажу, зачем, собственно, пришел. И хотя я всю дорогу придумывал подходящее вступление, мне было мучительно трудно начать.
— Сэр, — сказал я, — извините... мне очень неловко, сэр... но я боюсь, что то, с чем я к вам пришел, окажется для вас потрясением.
Он слегка нахмурился.
— Это касательно Джорджа Миллеса? — сказал он. — Вы сказали, что хотите поговорить о Джордже Миллесе.
— Да... о некоторых его фотографиях.
Я замолчал. Я жестоко жалел, что пришел сюда, но было поздно. Мне все же следовало придерживаться своего жизненного правила ни во что не вмешиваться, ждать и смотреть. Я никогда не должен был использовать гадкий арсенал Джорджа. Но я это сделал. Я был здесь. Я принял решение, и я действовал. То, для чего я пришел сюда... должно быть сделано.
Я собирался причинить боль. Намеренно ранить. Пойти против инстинкта сочувствия, которым я был обязан Саманте, Чарли, Маргарет и Биллу. Стать злодеем с жестоким топором — этой фотопленкой.
— Начинайте же, Нор, — ободрил меня ничего не подозревающий лорд Уайт.
С нехорошим чувством я открыл большой конверт, который принес с собой. Я вынул первую из трех фотографий любовников и положил ему в протянутую руку. И хотя я считал, что он глупо вел себя с Даной ден Релган, мне было глубоко жаль его.
Первой его реакцией был гнев. Как я осмелился, сказал он, вскочив и дрожа от ярости, как осмелился я принести ему такую мерзость?
“С чрезвычайным трудом”, — подумал я. Но он не оценил бы этого. Я вынул из конверта вторую и третью фотографии и положил их лицом вниз на подлокотник моего кресла.
— Как вы увидите, — хрипло проговорил я, — остальные еще хуже.
Я подумал, что ему немалого мужества стоило взять две остальные фотографии. Он рассмотрел их в молчаливом отчаянии и медленно опустился в кресло.
Его лицо было полно муки. Недоверия. Ужаса. Человеком, занимавшимся любовью с Даной, был Ивор ден Релган.
* * *
— Говорят, — сказал лорд Уайт, — что можно подделать какие угодно фотографии. — Голос его дрожал. — Камера лжет.
— Не эта, — с горечью сказал я.
— Не может быть.
Я вынул из конверта фотокопию письма Джорджа Миллеса и протянул ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41