А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


– Успокойся! – велела я ей. – Мы все равно ничего не сможем сделать.
Теперь женщина в зеленом платье стала выкидывать из окна вещи, принадлежащие Мари: туфли, меховую накидку, несколько платьев и, очевидно не удовлетворившись, принялась за постель. Вниз полетели одеяла и стеганое покрывало, которым Мари закрывала кровать с первого дня совместной жизни с моим братом. Больше эта особа, очевидно, не нашла ничего стоящего внимания, потому что вскоре мы услышали, как она спускается по лестнице, и вот уже стоит на улице и разговаривает со священником и солдатом. Говорили они громко, и нам было все слышно.
– Что решили? – спросила она, и солдат со священником стали совещаться между собой, но слов мы разобрать не могли, заметили только, что солдат указал в сторону центра города.
– Если принц Таллемон считает, что нужно оставить город, – говорила женщина, – можете быть уверены, что так оно и будет.
Они еще о чем-то поговорили, еще поспорили, а потом женщина и священник сели в карету, солдат забрался на козлы, и они уехали прочь.
– Этот священник даже не зашел ни к раненому, ни к больным дизентерией, – сказал Эмиль. – Только тем и занимался, что помогал этой тетке красть мамины вещи.
Пример священника оказался заразительным для крестьян, которые теперь пробудились от своего пьяного сна; во всем доме – в гостиной, в кухне, на лестнице – поднялся невероятный шум. Они тоже тащили из дома все, что попадалось под руку: горшки и кастрюли, пальто и сюртуки Пьера, висевшие в шкафу в прихожей.
И вдруг я вспомнила наших рабочих из Шен-Бидо и их мародерские походы в Отон и Сент-Ави. То, что делалось по отношению к другим, постигло и нас самих.
Но, конечно же, это было не совсем то же самое, говорила я себе. Конечно же, Мишель и наши ребята вели себя иначе.
Впрочем, возможно, что и нет. Возможно, что они вели себя совершенно так же. А из окна шато Шарбоньер на национальных гвардейцев смотрели женщины и мальчик, совсем так же, как мы сейчас смотрим на вандейцев.
– Мы не можем им помешать, – сказала я Эдме. – Лучше не будем больше смотреть.
– Я не могу не смотреть, – сказала Эдме. – Чем дольше я смотрю, тем больше ненавижу. Я никогда не думала, что можно так ненавидеть.
Она не отрывала взгляда от улицы, а Эмиль вскрикивал, словно не понимая, что происходит, всякий раз, когда из дома выкидывалась очередная знакомая вещь.
– Вот часы из гостиной, – говорил он, – те, которые со звоном. А вот папина удочка. Зачем она им понадобилась? Смотрите, они сорвали портьеры с окон, свернули их в узел, и эта женщина с ребенком нагрузила его на плечи мужчины и заставляет мужчину нести. Почему ты не разрешаешь мне в них стрелять?
– Потому что их слишком много, – отвечала Эдме. – Потому что сегодня – и только сегодня – счастье на их стороне.
Я видела, как она бросила взгляд на два мушкета, которые все еще стояли в уголке у стены. Я могла себе представить, чего ей стоило удержаться и не схватиться за оружие.
– Все кончено, – сказал вдруг Эмиль, и я увидела, что у него на глазах слезы. – Эта тетка добралась до кладовки под лестницей и нашла там Дада. Вон, смотри, она дает его своему ребенку, они его уносят.
Дада – это была деревянная лошадка, детская игрушка Эмиля, с которой он играл всю свою жизнь и которая теперь принадлежала его братьям. Часы, одежда, белье – с тем, что у нас на наших глазах крадут эти вещи, я как-то могла примириться, а вот то, что уносят Дада, вынести уже не могла, это было слишком.
– Сиди на месте и не двигайся, – велела я. – Я принесу ее назад.
Я открыла дверь, бегом спустилась по лестнице и побежала по улице вслед за женщиной и мальчиком. Ни Эмиль, ни Эдме не сказали мне, что крестьяне погрузили награбленное на телегу и теперь, когда я выбежала на улицу, готовы были отъехать. Трое или четверо крестьян сидели поверх сложенных вещей, и с ними эта женщина и мальчик с лошадкой в руке.
– Лошадка! – крикнула я. – Берите все остальное, но отдайте лошадку, это игрушка наших детей.
Они смотрели на меня с удивлением. Мне кажется, они не понимали, что я говорю. Женщина подтолкнула локтем своего соседа и засмеялась идиотским смехом. Она крикнула что-то, от чего все остальные тоже рассмеялись, только я не поняла, что это было.
– Я найду вашему мальчику другую игрушку, если вы отдадите лошадку, – сказала я.
И тут человек, который был у них за кучера, взмахнул кнутом и ударил меня по липу. Я вскрикнула от боли и отскочила прочь от телеги, а в следующий момент они уже ехали вверх по улице. Я услышала, как наверху распахнулось окно, услышала, как меня зовет Эдме, – я едва узнала ее голос, сдавленный, ужасный, совсем не похожий на ее собственный.
– Я убью их за это… убью!
– Не смей! – кричала я. – Они сами тебя убьют.
Я побежала назад, вверх по лестнице, и, когда открывала дверь в комнату, услышала грохот мушкетного выстрела. Она, конечно, промахнулась, пуля ударилась о стену дома в конце улицы. Крестьяне вздрогнули, осмотрелись вокруг, взглянули на небо, а потом поехали дальше и вскоре скрылись из глаз. Они не поняли, откуда раздался выстрел.
– Это безумие, – сказала я Эдме. – Если бы они тебя увидели, они бы прислали солдат, и нас всех перестреляли бы.
– Ну и пусть бы убили… пусть бы убили… – повторяла она.
Я посмотрела на себя в зеркало, что висело на стене. Через все лицо, там, где его коснулся кнут, шел длинный красный рубец, а из него сочилась кровь. Мне стало нехорошо, не столько от боли, сколько от перенесенного потрясения. Я приложила к лицу носовой платок и села на кровать, вся дрожа.
– Тебе очень больно? – спросила Эдме.
– Нет, – ответила я. – Дело не в этом.
Я просто думала о том, на что способен человек, что он может сделать по отношению к другому человеку. Кучер на телеге бьет меня кнутом по лицу, меня, которую он совсем не знает; Эдме стреляет в него из окна; дикая толпа перед Сен-Винсентским аббатством в восемьдесят девятом году; те двое, убитые в Баллоне…
– Пойду посмотрю, что делается внизу, – сказала Эдме.
Я продолжала сидеть на кровати, прижимая к лицу платок.
Когда она вернулась назад вместе с Эмилем – я и не заметила, как он увязался за ней, – она сказала, что человек без ноги мечется в бреду, непрерывно стонет и повязка у него вся сбилась.
– Весь диван в крови, и на полу тоже кровь, – сообщил Эмиль.
– Он умрет, если не придет доктор, – сказала Эдме.
Я посмотрела на нее.
– Может, попробовать промыть рану? – предложила я.
– Почему мы должны это делать? – возразила сестра. – Чем скорее он умрет, тем лучше. Одним вандейцем будет меньше.
Она снова подошла к окну и стала смотреть на улицу.
Через некоторое время, когда почувствовала себя немного лучше, я пошла вниз посмотреть на раненого. В гостиной больше никого не было, все остальные ушли. Несчастный стонал и что-то бормотал; из раны, несмотря на бинты, шла кровь, стекая на пол, весь диван был перепачкан. Пройдя через гостиную, я открыла дверь в следующую комнату. Вонь там стояла невыносимая. Я быстро закрыла рот и нос платком. Один из больных лежал на спине, он был мертв. Я сразу это поняла, взглянув на застывшее тело. Другой, тот, что вежливо говорил со мной накануне, поднял голову, когда я вошла.
– Мой товарищ умер, – прошептал он. – Я тоже умираю. Если бы только вы могли позвать священника…
Я вышла и закрыла дверь. Вернулась к раненому и осмотрела его повязку. Если я все это сниму и перевяжу рану чем-нибудь чистым, может быть, удастся остановить кровь. Я, конечно, могла бы догадаться, что вандейцы украли все белье. Бельевой шкаф был пуст. В спальне Мари и Пьера я нашла нижнюю юбку, которой пренебрегла женщина в зеленом платье. Я разорвала ее на полосы, чтобы сделать чистую повязку для раненого.
Когда я попыталась снять пропитанные кровью бинты, увидела, что они пристали к открытой ране, и у меня не хватило духу их отдирать, так что я наложила новую повязку поверх старой. На мой непросвещенный взгляд рана стала выглядеть лучше, по крайней мере чище. Я попыталась напоить несчастного, но он беспокоился, метался и выбил чашку у меня из рук.
Нужно привести им священника, подумала я, как мне помнится. Им нужен священник.
Эдме и Эмиль были все еще наверху, а остальные по-прежнему сидели взаперти в задних комнатах. Все перевернулось, было кувырком. Я даже не знала, который теперь час. Вышла на улицу, чтобы поискать священника. Первый священник, которого я увидела, слишком спешил; он перекрестил воздух над моей головой, извинился и помчался на собрание вандейских начальников.
Второй, когда я ему сказала, что там умирают люди, ответил:
– Здесь тысячи умирающих, все они просят, хотят исповедаться и получить отпущение грехов. Вашим придется ждать своей очереди. Где вы живете?
Я дала ему адрес, и он тоже пошел по своим делам.
Из любопытства – никто не обращал на меня ни малейшего внимания – я решила пойти и посмотреть, что делается в муниципалитете. Меня нисколько не удивило, что его постигла та же участь, что и наши дома: вандейцы выкидывали из дома мебель и прочие предметы не для того, чтобы ими воспользоваться, увезти с собой в качестве трофеев, а просто так, из желания разрушать. Под окнами горел костер, и туда бросали столы, стулья, ковры и все прочее. Толпа, собравшаяся на площади, не имела ничего общего с тем, что я видела в Париже в восемьдесят девятом году и позже. Это были крестьяне, босые, поскольку свои сабо, связанные шнурками, они повесили на шею или на плечо; женщины, которые висли либо на них, либо на солдатах с белыми кокардами; дамы-аристократки в локонах и огромных шляпах, щеголявшие в военных мундирах. Все это напоминало маскарад старых времен или сцену из оперы. Если бы я не знала, что происходит на самом деле, я бы сказала, что они все нарядились и явились на бал, а не прошли с боями от побережья до Луары, а потом в Нормандию и обратно.
Внезапно на площади показались два вандейских военачальника, и толпа расступилась, давая им дорогу. Они были неподражаемы – совершенные старинные гравюры: на шляпах развивались пышные плюмажи в стиле Генриха IV, на поясе у каждого – широченные белые шарфы. Рейтузы у них были телесного цвета, сапоги на высоченных каблуках напоминали котурны, а шпаги были изогнуты наподобие ятаганов.
Неудивительно, что крестьяне, увидев их, почтительно кланялись и осеняли себя крестным знамением.
– Это принц Таллемон, – сказала женщина, стоявшая рядом со мной. – Это он нас завлек в поход на Париж.
Я пошла дальше в поисках священника, который мог бы прийти к умирающим, но все вокруг были заняты тем, что нагружали на лошадей и телеги добычу, найденную в домах и в лавках, и все, кого я спрашивала, отмахивались от меня, повторяя то же самое, что сказал второй священник, а именно: умирающих слишком много и на всех времени не хватает, к тому же на следующий день город будет оставлен.
В этом наконец было что-то обнадеживающее, пусть даже у нас на руках останутся умирающие люди. Я вернулась домой без священника, и мы ждали до вечера, но так никто и не пришел, – даже наши постояльцы-крестьяне. Они, должно быть, нашли где-нибудь в другом месте больше пиши и более подходящее жилье, чем у нас.
Когда перед самым вечером я вошла в библиотеку, то увидела, что больной дизентерией, который просил привести священника, тоже умер. Я нашла какое-то покрывало, чтобы можно было закрыть оба тела, и затворила за ними дверь. Человек без ноги больше не бредил. Он устремил на меня взгляд своих запавших глаз и попросил воды. Я дала ему напиться и спросила, как его рана. Он ответил, что она больше не болит, но что у него боли в животе. Он метался, перекатываясь с боку на бок, то и дело вскрикивая от новой боли, и я поняла, что у него тоже началась дизентерия. Я ничего не могла для него сделать. Постояв над ним с минуту, я оставила возле него чашку с водой, закрыла дверь и пошла наверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62