Молодой человек и оглянуться не успел, как к его фамилии вернулась утраченная в годы революции, еще совсем недавно такая опасная приставка «де». Все знали, что через пару недель он станет поручиком.
Для Фредерика, молоденького подпоручика, как и положено в девятнадцать лет бредившего подвигами и славой, полковник Летак был примером для подражания — тем, кем он стремиться стать, а Мишель де Бурмон — тем, кем он хотел бы родиться, воплощением недостижимого идеала. Ведь и сам Летак, за двадцать лет безупречной службы сумевший добиться всего, на что может рассчитывать отличный солдат, и со дня на день ожидавший генеральского звания, не обладал утонченностью аристократа, присущей тем, кто, по выражению самого полковника «в нежном возрасте писался на старинные персидские ковры». Де Бурмон владел таким стилем в совершенстве и не придавал ему особого значения: гусарским офицерам, самым большим забиякам и бахвалам во всей французской армии, не полагалось придавать особого значения решительно ничему. Потому Фредерик Глюнтц, сын простого буржуа, искренно восхищался своим другом.
Как часто бывает в юности, дружба двух подпоручиков, назначенных в один полк, возникла сама по себе, без особых причин, из простой взаимной симпатии. В походе приятели охотно делили одну палатку; ничто не сближает людей сильнее тягот армейской жизни и честолюбивых грез юности. Друзья привыкли делиться сокровенными мыслями и говорили друг другу «ты» — небывалый среди привыкших обращаться на «вы» офицеров Четвертого гусарского знак расположения.
Дружба Фредерика Глюнтца и Мишеля де Бурмона окрепла благодаря событию поистине драматическому. Это случилось несколько недель назад, когда расквартированный в Кордове полк готовился выступить. Поздним вечером подпоручики отправились побродить по городу. Вечер выдался великолепный, городские улочки оказались весьма живописными, а местное вино превосходным. Проходя мимо какого-то дома, оба одновременно увидели, как в окне мелькнул стройный девичий силуэт, и на-долго застыли у резной решетки, надеясь, что красавица покажется снова. Встреченная по дороге компания французских офицеров, среди которых оказались и гусары Четвертого полка, приветствовала подпоручиков радостными возгласами. Веселая компания позвала друзей с собой, и они с удовольствием приняли приглашение.
Вечер продолжался в ближайшей таверне за шумным разговором и добрым вином, которое исправно подносил угрюмый трактирщик. Так незаметно миновали два часа, и тут поручик егерского полка по фамилии Фукен внезапно усомнился в лояльности старой аристократии, о чем и сообщил во всеуслышание, уперев локти в залитую вином столешницу.
— Готов поспорить, — заявил он, — что, будь у этих роялистов своя армия и повстречайся мы с ней в бою, кое-кто из сидящих за этим столом оказался бы не на нашей стороне. У этих в крови почтение к лилиям.
Обильные возлияния, предшествовавшие этому заявлению, не могли послужить поручику оправданием. Все присутствующие, включая Фредерика, посмотрели в сторону де Бурмона, и ему ничего не оставалось, как принять оскорбление на свой счет. Губы Мишеля сложились в знакомую волчью усмешку, однако холодный и тяжелый, словно глыба льда, взгляд ясно говорил о том, что он не находит в словах Фукена ничего смешного.
— Поручик Фукен, — прозвучал в настороженной тишине, воцарившейся за столом, ровный голос де Бурмона. — Вы, кажется, хотели оскорбить благородное сословие, к которому я имею честь принадлежать… Я вас правильно понял?
Фукен, черноглазый уроженец Лотарингии, удивительно похожий на Мюрата, беспокойно озирался по сторонам. Он понимал, что сморозил глупость, и чувствовал, что теперь все смотрят на него. Отступать было поздно.
— Каждый волен принимать на свой счет, что ему заблагорассудится, — ответил он наконец, заносчиво выпятив подбородок.
Офицеры переводили взгляды с одного на другого, ожидая неизбежной развязки. Противники исполняли обязательный в таких случаях ритуал, который полагалось непременно довести до конца. Оставалось только наблюдать, стараясь не пропустить не слова. Каждый прикидывал про себя, в каких выражениях станет рассказывать товарищам о недавнем происшествии.
Фредерик, прежде не видевший ничего подобного, наблюдал за происходящим со смесью тревоги и любопытства. Де Бурмон нарочито медлительно поставил стакан на стол. Ротмистр, самый старший в компании, пробормотал:
— Господа, будем же благоразумны, — тщетно пытаясь охладить пыл соперников, но никто даже не посмотрел в его сторону. Ротмистр пожал плечами; его реплика тоже была частью ритуала.
Де Бурмон вытащил из-за обшлага рукава платок, тщательно вытер губы и неторопливо встал из-за стола.
— Такие разговоры лучше вести с саблей в руках, — сказал он с неизменной ледяной улыбкой. — И хотя вы старше меня по званию, смею надеяться, что из уважения к мундирам, которые носим мы оба, вы согласитесь дать мне сатисфакцию.
Фукен так и впился глазами в своего противника, но продолжал сидеть. Не дождавшись ответа, де Бурмон положил ладони на стол.
— Я отдаю себе отчет, — продолжал он все так же невозмутимо, — что правила не позволяют офицерам принимать вызов от младших по званию… Меньше всего мне хотелось бы их нарушить. Если вам угодно, давайте подождем, пока я не стану поручиком. Беда в том, поручик Фукен, что нас в любой момент могут бросить в самое пекло. Меня приводит в отчаяние мысль о том, что кто-то может убить вас раньше, чем я.
Последние слова не оставляли офицеру и человеку чести никакой иной возможности, кроме согласия драться.
Фукен поднялся на ноги.
— Когда вам будет угодно, — произнес он твердо.
— Прямо сейчас, если позволите.
Потрясенный Фредерик выдохнул распиравший легкие воздух и встал из-за стола вслед за остальными. Де Бурмон обратился к нему с непривычной серьезностью:
— Подпоручик Глюнтц. Удостоите ли вы меня чести быть одним из моих секундантов?
Фредерик с трудом выдавил утвердительный ответ, чувствуя, что жарко, мучительно краснеет. Вторым секундантом де Бурмон пригласил поручика из Второго гусарского эскадрона. Фукен выбрал пожилого ротмистра и поручика из своего полка. Все четверо — точнее трое, не считая онемевшего Фредерика, — отошли в сторону, чтобы обсудить место и условия поединка, а соперники, оставшиеся за столом в окружении товарищей, хранили молчание и старались не смотреть друг на друга.
В качестве оружия выбрали сабли, и старый ротмистр, секундант Фукена, отправился на поиски подходящего места, надежно скрытого от любопытных глаз, где никто не помешал бы дуэлянтам выяснить отношения. Выбор пал на заброшенный сад на окраине города, и участники дуэли отправились туда, освещая себе путь позаимствованными в таверне масляными фонарями, серьезные и мрачные, как того требовал момент.
Ночь выдалась жаркой, на небо высыпали звезды, а луна горела, как ножевая рана. Приготовления к поединку закончились быстро. Соперники сбросили доломаны, вошли в крут, образованный светом фонарей, и через несколько мгновений скрестили клинки.
Фукен был силен. Он дрался отчаянно, вновь и вновь наскакивал на противника, норовя поразить его в голову или грудь. Де Бурмон старался не рисковать, сосредоточившись на обороне, его стиль сделал бы честь самому искусному учителю фехтования. Рубашки обоих уже успели пропитаться потом, когда Фукен пошатнулся и отступил с тихим проклятьем, глядя, как на правом рукаве проступает кровавое пятно. Де Бурмон опустил саблю.
— Вы ранены, — сказал он учтиво, без тени торжества или злорадства. — Как вы?
Фукен побелел от ярости:
— Я? Превосходно! Продолжим!
Де Бурмон с досадой тряхнул головой, отразил яростный выпад соперника, и один за другим нанес три стремительных как молния удара. Третьим он поразил Фукена в левый бок, нанеся своему противнику не смертельную, но все же довольно глубокую рану. Поручик побледнел, уронил саблю и упал на колени, устремив на де Бурмона мутный взгляд.
— Полагаю, этого достаточно, — сказал тот, перекладывая оружие в левую руку. — Я по крайней мере полностью удовлетворен.
Фукен пытался подняться, зажимая рану ладонью.
— Согласен, — произнес он едва слышно. Де Бурмон убрал саблю в ножны и поклонился с непринужденным изяществом.
— Для меня драться с вами — большая честь. Разумеется, если вы захотите продолжить, когда поправитесь, я к вашим услугам.
Раненый покачал головой.
— Не стоит, — ответил он с достоинством. — Это был честный поединок.
Конфликт был исчерпан. Егерский поручик оправился от раны спустя четыре дня и всякий раз, когда разговор заходил о недавней дуэли, спешил уверить собеседников, что для него было огромной честью драться с истинным офицером и дворянином.
Вскоре этот случай обсуждал весь кордовский гарнизон, и каждый считал своим долгом прибавить к рассказу новые живописные детали. Когда молва о дуэли дошла до командира Четвертого гусарского полковника Летака, тот вызвал к себе де Бурмона и обратился к нему с гневной речью, по окончании которой молодой человек получил двадцать дней ареста. Позже, обсуждая происшествие со своим адъютантом майором Гюло, Летак громогласно хохотал:
— Черт побери, Гюло, представляю, как вытянулась физиономия Дюпюи, этого, с позволения сказать, егерского полковника, когда он узнал, что гусар проделал в лучшем из его головорезов целых две, эхем, дыры… славный был удар, говорят, хм, прекрасный удар… и опять же, теперь нас будут больше уважать, гусар есть гусар, эхем… нет, клянусь Вельзевулом, я все понимаю… субординация и все такое прочее, но честь превыше всего… А щенок де Бурмон… из хорошей семьи, между прочим… оказывается, записной дуэлист, и хладнокровен притом, выдержал мою, хм, головомойку, и бровью не повел, порода есть порода, и все такое прочее… в общем, я отправил его под арест на двадцать дней, вот уж он, должно быть, хохотал про себя… любой новобранец знает, что мы выступаем самое позднее через неделю… Понимаете, нужно было соблюсти приличия… пустая формальность, и все такое… Только вы уж никому об этом, Гюло.
За такую откровенность майор Гюло платил своему командиру безграничной преданностью, служил ему не за страх, а за совесть, и не раз был сполна вознагражден за верную службу.
Что касается назначенного де Бурмону двадцатидневного ареста, то его пришлось отменить в силу военной необходимости. Приказ Летака поступил в понедельник; а наутро в четверг эскадрон уже покидал Кордову.
С тех пор миновало две недели. За это время в эскадроне произошло немало важных событий, и о дуэли начали забывать.
Фредерик Глюнтц отложил саблю и посмотрел на своего друга. Вопрос не сразу сорвался с его губ.
— Скажи, Мишель… Каково это?
— Ты о чем?
Фредерик смущенно улыбнулся. Спрашивать о таких вещах было неловко.
— Скажи, каково это — поднять оружие против кого-нибудь… Врага, я имею в виду. Когда рубишься на саблях, когда наносишь решающий Удар.
На губах де Бурмона промелькнула волчья ухмылка.
— Ничего особенного, — просто ответил он. — Кажется, будто мир вокруг тебя перестал существовать… И сердце, и разум служат тебе лишь для того, чтобы ты мог правильно ударить… Дерешься, повинуясь инстинкту.
— А как же противник?
Де Бурмон презрительно пожал плечами:
— Противник — всего лишь острие, которое ищет твою грудь, а тебе надо оказаться искуснее, быстрее и умнее, чтобы отразить его.
— Ты ведь был в Мадриде в мае, как раз во время восстания.
— Да. Но разве это был противник? — В голосе де Бурмона звучало открытое пренебрежение. — Порубить тамошний сброд не составило труда, а главарей мы расстреляли.
— А еще ты дрался с Фукеном.
Де Бурмон ответил неопределенным жестом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Для Фредерика, молоденького подпоручика, как и положено в девятнадцать лет бредившего подвигами и славой, полковник Летак был примером для подражания — тем, кем он стремиться стать, а Мишель де Бурмон — тем, кем он хотел бы родиться, воплощением недостижимого идеала. Ведь и сам Летак, за двадцать лет безупречной службы сумевший добиться всего, на что может рассчитывать отличный солдат, и со дня на день ожидавший генеральского звания, не обладал утонченностью аристократа, присущей тем, кто, по выражению самого полковника «в нежном возрасте писался на старинные персидские ковры». Де Бурмон владел таким стилем в совершенстве и не придавал ему особого значения: гусарским офицерам, самым большим забиякам и бахвалам во всей французской армии, не полагалось придавать особого значения решительно ничему. Потому Фредерик Глюнтц, сын простого буржуа, искренно восхищался своим другом.
Как часто бывает в юности, дружба двух подпоручиков, назначенных в один полк, возникла сама по себе, без особых причин, из простой взаимной симпатии. В походе приятели охотно делили одну палатку; ничто не сближает людей сильнее тягот армейской жизни и честолюбивых грез юности. Друзья привыкли делиться сокровенными мыслями и говорили друг другу «ты» — небывалый среди привыкших обращаться на «вы» офицеров Четвертого гусарского знак расположения.
Дружба Фредерика Глюнтца и Мишеля де Бурмона окрепла благодаря событию поистине драматическому. Это случилось несколько недель назад, когда расквартированный в Кордове полк готовился выступить. Поздним вечером подпоручики отправились побродить по городу. Вечер выдался великолепный, городские улочки оказались весьма живописными, а местное вино превосходным. Проходя мимо какого-то дома, оба одновременно увидели, как в окне мелькнул стройный девичий силуэт, и на-долго застыли у резной решетки, надеясь, что красавица покажется снова. Встреченная по дороге компания французских офицеров, среди которых оказались и гусары Четвертого полка, приветствовала подпоручиков радостными возгласами. Веселая компания позвала друзей с собой, и они с удовольствием приняли приглашение.
Вечер продолжался в ближайшей таверне за шумным разговором и добрым вином, которое исправно подносил угрюмый трактирщик. Так незаметно миновали два часа, и тут поручик егерского полка по фамилии Фукен внезапно усомнился в лояльности старой аристократии, о чем и сообщил во всеуслышание, уперев локти в залитую вином столешницу.
— Готов поспорить, — заявил он, — что, будь у этих роялистов своя армия и повстречайся мы с ней в бою, кое-кто из сидящих за этим столом оказался бы не на нашей стороне. У этих в крови почтение к лилиям.
Обильные возлияния, предшествовавшие этому заявлению, не могли послужить поручику оправданием. Все присутствующие, включая Фредерика, посмотрели в сторону де Бурмона, и ему ничего не оставалось, как принять оскорбление на свой счет. Губы Мишеля сложились в знакомую волчью усмешку, однако холодный и тяжелый, словно глыба льда, взгляд ясно говорил о том, что он не находит в словах Фукена ничего смешного.
— Поручик Фукен, — прозвучал в настороженной тишине, воцарившейся за столом, ровный голос де Бурмона. — Вы, кажется, хотели оскорбить благородное сословие, к которому я имею честь принадлежать… Я вас правильно понял?
Фукен, черноглазый уроженец Лотарингии, удивительно похожий на Мюрата, беспокойно озирался по сторонам. Он понимал, что сморозил глупость, и чувствовал, что теперь все смотрят на него. Отступать было поздно.
— Каждый волен принимать на свой счет, что ему заблагорассудится, — ответил он наконец, заносчиво выпятив подбородок.
Офицеры переводили взгляды с одного на другого, ожидая неизбежной развязки. Противники исполняли обязательный в таких случаях ритуал, который полагалось непременно довести до конца. Оставалось только наблюдать, стараясь не пропустить не слова. Каждый прикидывал про себя, в каких выражениях станет рассказывать товарищам о недавнем происшествии.
Фредерик, прежде не видевший ничего подобного, наблюдал за происходящим со смесью тревоги и любопытства. Де Бурмон нарочито медлительно поставил стакан на стол. Ротмистр, самый старший в компании, пробормотал:
— Господа, будем же благоразумны, — тщетно пытаясь охладить пыл соперников, но никто даже не посмотрел в его сторону. Ротмистр пожал плечами; его реплика тоже была частью ритуала.
Де Бурмон вытащил из-за обшлага рукава платок, тщательно вытер губы и неторопливо встал из-за стола.
— Такие разговоры лучше вести с саблей в руках, — сказал он с неизменной ледяной улыбкой. — И хотя вы старше меня по званию, смею надеяться, что из уважения к мундирам, которые носим мы оба, вы согласитесь дать мне сатисфакцию.
Фукен так и впился глазами в своего противника, но продолжал сидеть. Не дождавшись ответа, де Бурмон положил ладони на стол.
— Я отдаю себе отчет, — продолжал он все так же невозмутимо, — что правила не позволяют офицерам принимать вызов от младших по званию… Меньше всего мне хотелось бы их нарушить. Если вам угодно, давайте подождем, пока я не стану поручиком. Беда в том, поручик Фукен, что нас в любой момент могут бросить в самое пекло. Меня приводит в отчаяние мысль о том, что кто-то может убить вас раньше, чем я.
Последние слова не оставляли офицеру и человеку чести никакой иной возможности, кроме согласия драться.
Фукен поднялся на ноги.
— Когда вам будет угодно, — произнес он твердо.
— Прямо сейчас, если позволите.
Потрясенный Фредерик выдохнул распиравший легкие воздух и встал из-за стола вслед за остальными. Де Бурмон обратился к нему с непривычной серьезностью:
— Подпоручик Глюнтц. Удостоите ли вы меня чести быть одним из моих секундантов?
Фредерик с трудом выдавил утвердительный ответ, чувствуя, что жарко, мучительно краснеет. Вторым секундантом де Бурмон пригласил поручика из Второго гусарского эскадрона. Фукен выбрал пожилого ротмистра и поручика из своего полка. Все четверо — точнее трое, не считая онемевшего Фредерика, — отошли в сторону, чтобы обсудить место и условия поединка, а соперники, оставшиеся за столом в окружении товарищей, хранили молчание и старались не смотреть друг на друга.
В качестве оружия выбрали сабли, и старый ротмистр, секундант Фукена, отправился на поиски подходящего места, надежно скрытого от любопытных глаз, где никто не помешал бы дуэлянтам выяснить отношения. Выбор пал на заброшенный сад на окраине города, и участники дуэли отправились туда, освещая себе путь позаимствованными в таверне масляными фонарями, серьезные и мрачные, как того требовал момент.
Ночь выдалась жаркой, на небо высыпали звезды, а луна горела, как ножевая рана. Приготовления к поединку закончились быстро. Соперники сбросили доломаны, вошли в крут, образованный светом фонарей, и через несколько мгновений скрестили клинки.
Фукен был силен. Он дрался отчаянно, вновь и вновь наскакивал на противника, норовя поразить его в голову или грудь. Де Бурмон старался не рисковать, сосредоточившись на обороне, его стиль сделал бы честь самому искусному учителю фехтования. Рубашки обоих уже успели пропитаться потом, когда Фукен пошатнулся и отступил с тихим проклятьем, глядя, как на правом рукаве проступает кровавое пятно. Де Бурмон опустил саблю.
— Вы ранены, — сказал он учтиво, без тени торжества или злорадства. — Как вы?
Фукен побелел от ярости:
— Я? Превосходно! Продолжим!
Де Бурмон с досадой тряхнул головой, отразил яростный выпад соперника, и один за другим нанес три стремительных как молния удара. Третьим он поразил Фукена в левый бок, нанеся своему противнику не смертельную, но все же довольно глубокую рану. Поручик побледнел, уронил саблю и упал на колени, устремив на де Бурмона мутный взгляд.
— Полагаю, этого достаточно, — сказал тот, перекладывая оружие в левую руку. — Я по крайней мере полностью удовлетворен.
Фукен пытался подняться, зажимая рану ладонью.
— Согласен, — произнес он едва слышно. Де Бурмон убрал саблю в ножны и поклонился с непринужденным изяществом.
— Для меня драться с вами — большая честь. Разумеется, если вы захотите продолжить, когда поправитесь, я к вашим услугам.
Раненый покачал головой.
— Не стоит, — ответил он с достоинством. — Это был честный поединок.
Конфликт был исчерпан. Егерский поручик оправился от раны спустя четыре дня и всякий раз, когда разговор заходил о недавней дуэли, спешил уверить собеседников, что для него было огромной честью драться с истинным офицером и дворянином.
Вскоре этот случай обсуждал весь кордовский гарнизон, и каждый считал своим долгом прибавить к рассказу новые живописные детали. Когда молва о дуэли дошла до командира Четвертого гусарского полковника Летака, тот вызвал к себе де Бурмона и обратился к нему с гневной речью, по окончании которой молодой человек получил двадцать дней ареста. Позже, обсуждая происшествие со своим адъютантом майором Гюло, Летак громогласно хохотал:
— Черт побери, Гюло, представляю, как вытянулась физиономия Дюпюи, этого, с позволения сказать, егерского полковника, когда он узнал, что гусар проделал в лучшем из его головорезов целых две, эхем, дыры… славный был удар, говорят, хм, прекрасный удар… и опять же, теперь нас будут больше уважать, гусар есть гусар, эхем… нет, клянусь Вельзевулом, я все понимаю… субординация и все такое прочее, но честь превыше всего… А щенок де Бурмон… из хорошей семьи, между прочим… оказывается, записной дуэлист, и хладнокровен притом, выдержал мою, хм, головомойку, и бровью не повел, порода есть порода, и все такое прочее… в общем, я отправил его под арест на двадцать дней, вот уж он, должно быть, хохотал про себя… любой новобранец знает, что мы выступаем самое позднее через неделю… Понимаете, нужно было соблюсти приличия… пустая формальность, и все такое… Только вы уж никому об этом, Гюло.
За такую откровенность майор Гюло платил своему командиру безграничной преданностью, служил ему не за страх, а за совесть, и не раз был сполна вознагражден за верную службу.
Что касается назначенного де Бурмону двадцатидневного ареста, то его пришлось отменить в силу военной необходимости. Приказ Летака поступил в понедельник; а наутро в четверг эскадрон уже покидал Кордову.
С тех пор миновало две недели. За это время в эскадроне произошло немало важных событий, и о дуэли начали забывать.
Фредерик Глюнтц отложил саблю и посмотрел на своего друга. Вопрос не сразу сорвался с его губ.
— Скажи, Мишель… Каково это?
— Ты о чем?
Фредерик смущенно улыбнулся. Спрашивать о таких вещах было неловко.
— Скажи, каково это — поднять оружие против кого-нибудь… Врага, я имею в виду. Когда рубишься на саблях, когда наносишь решающий Удар.
На губах де Бурмона промелькнула волчья ухмылка.
— Ничего особенного, — просто ответил он. — Кажется, будто мир вокруг тебя перестал существовать… И сердце, и разум служат тебе лишь для того, чтобы ты мог правильно ударить… Дерешься, повинуясь инстинкту.
— А как же противник?
Де Бурмон презрительно пожал плечами:
— Противник — всего лишь острие, которое ищет твою грудь, а тебе надо оказаться искуснее, быстрее и умнее, чтобы отразить его.
— Ты ведь был в Мадриде в мае, как раз во время восстания.
— Да. Но разве это был противник? — В голосе де Бурмона звучало открытое пренебрежение. — Порубить тамошний сброд не составило труда, а главарей мы расстреляли.
— А еще ты дрался с Фукеном.
Де Бурмон ответил неопределенным жестом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19