А десять комендоров, приставленных к карронадам, уже зарядив оба орудия бакборта, сейчас готовят к стрельбе орудия правого. Ядра и картузы со шрапнелью уже сложены возле пушек, кремни приготовлены, в бочонке с песком дымится запасной фитиль.
— Мы делаем меньше трех узлов, мой капитан, — информирует Орокьета. — Говоря по-сухопутному, полная задница.
— Ну что ж, придется обойтись этим. Гардемарин Фалько пристально наблюдает за доном Карлосом де ла Рочей. Вот в таких ситуациях и проявляются истинные качества моряка. Провалить оверштаг означает потерять ветер, свое место в строю и даже саму возможность принять участие в сражении. Поэтому капитан, стоя у правого трапа с ахтердека на шканцы, сам командует маневром: всем молчать, слушать меня, на штурвале — круче к ветру, шкоты травить, и так далее. Люди наверху, на пертах, и внизу, на палубе от носа до кормы, подгоняемые боцманами, работают что есть сил: брасопят реи, тянут булини, шкоты, и понемногу вся эта сложная машина приходит в действие. По мере того как нос «Антильи» приводится круче к ветру, фок-марсель оживает и под натяжением брасов с подветренной стороны забирает.
— Впереди все паруса полны, мой капитан.
— Еще румб к ветру.
— Крюйс-марсель полон.
— Ну, с богом.
Кое-кто из матросов крестится. Фалько смотрит на дона Карлоса де ла Рочу: руки у него по швам, но губы шевелятся, словно он молится. Любопытная штука, думает гардемарин. Только мы, испанцы, да еще итальянцы с португальцами, совершая поворот оверштаг, взываем к господу богу, как рыбаки, когда забрасывают сети. Мы словно перекладываем на него часть ответственности. Или всю.
— Еще к ветру.
С божьей помощью или без нее, нос «Антильи» понемногу разворачивается — капитан, чтобы облегчить маневр, скомандовал закрепить марсель и подтянуть кливера, — но очень уж медленно: до отчаяния медленно.
— Похоже, этой посудине вообще лень шевелиться.
— Я вижу, Орокьета. Закройте рот.
Нос «Антильи» рыскает туда-сюда, бесконечно ныряет и поднимается, теряет скорость; кажется, она вот-вот повернется вспять. Однако мало-помалу бушприт начинает двигаться влево, все круче и круче к ветру; грот-марсель полощется. На марсе бизань-мачты и внизу, у ее подножия, на ахтердеке, с полдюжины матросов, несколько человек из орудийной прислуги, один из старших бригад и первый боцман начеку, готовые взять на гитовы контр-бизань, если поворот не получится и командир прикажет развернуться на сто восемьдесят градусов. В голосе Орокьеты появляется воодушевление:
— Ветер в скулу… Штирборт, один румб, мой капитан.
— Еще чуть-чуть.
Хинес Фалько, как и все остальные, смотрит вверх. Грот-марсель еще нерешительно хлопает, но постепенно начинает набирать ветер. Старая добрая «Антилья» все-таки надумала развернуться.
— Ветер полный, три румба, мой капитан.
— Травить кливер-шкоты.
Гардемарин оглядывается на другие корабли. Несмотря на то что приказ был «поворот оверштаг, все вдруг», авангард выполняет его вразнобой. Как и «Антилья», оверштаг совершают «Формидабль» адмирала Дюмануара, французы «Монблан», «Сипион» и «Дюгей-Труэн» и испанец «Нептуно»; у французского «Энтрепида» это не получается, и он в конце концов делает бакштаг, а потом старается захватить как можно больше ветра, чтобы держаться носом в том направлении, где кипит бой. Однако «Сан-Фран-сиско де Асис», трехпалубник «Райо», дряхлый, да еще перегруженный весом своих ста пушек, и французский «Эро» — либо у них не получился оверштаг, либо их командиры сочли, что развернуться бакштаг сподручнее, либо врач категорически запретил им попадать под ядра (это ведь страшно вредно для здоровья) — разворачиваются на пятачке и тихо-мирно уходят под ветер.
— Куда, мать их… куда это они?
— Занимайтесь своими делами, Орокьета.
— Да, мой капитан… Но ведь Макдоннелл и Флорес удирают.
— Это не наше дело. Присматривайте за маневром, будь он проклят.
— Слушаюсь. У нас ветер полный бакштаг.
— Подтянуть кливера и фок. Так держать. Пока «Антилья» совершает маневр (ровно двенадцать минут — вдвое больше, чем потребовалось бы тренированной команде), Хинес Фалько замечает, что приказ сделать поворот разделил авангард на две неравные части: носы семи кораблей более или менее нацелены на западную, наветренную сторону линии, что позволяет им направиться к месту боя, остальные же три норовят оказаться на восточной, самой безопасной стороне, вдалеке от центра сражения — да и, если что, до Кадиса оттуда рукой подать. Моряцкая осторожность. Как и капитан-лейтенант Орокьета, Фалько никак не ожидал, что капитан первого ранга Флорес и уж особенно бригадир Макдоннелл, командиры «Сан-Франсиско де Асис» и «Райо», лягут на курс, уводящий их от места боя, а с ними и этот француз, «Эро» (несмотря на столь помпезное имя, с героизмом, похоже, дело плохо) .
Да тут еще, будто нарочно, чтобы осложнить жизнь тем, кто в состоянии драться, французы «Энтрепид» и «Монблан» в самый разгар маневра сталкиваются бортами, снасти перепутываются, и контр-бизань первого рвется. При виде этого капитан-лейтенант Орокьета неодобрительно покачивает головой.
— А мы развернулись просто по-королевски, мой капитан.
— Да уж. Каким-то чудом.
— Да никаких чудес, дон Карлос. Опыт и сноровка… Не то что французы — им-то пришлось задействовать шлюпки. Вы просто гений морского дела.
— Отставить подхалимаж, Орокьета. Гардемарин Хинес Фалько осматривается.
«Формидабль», дав сигнал остальным кораблям авангарда идти за ним в кильватере, сейчас старается занять место во главе и берет один румб к зюйд-весту: этот курс приблизит их к месту главного боя (откуда непрекращающаяся канонада перекатывается вдоль линии от центра до конца) и к английской колонне под белым штандартом, последние корабли которой уже на подходе, но еще не успели открыть огонь. Но курс, выбранный Дюмануаром, слишком уж отклоняется в сторону. А идет контр-адмирал славно — на максимальной скорости, какую только позволяет по-прежнему слабый вест-норд-вест. Наблюдая за флагманом, капитан-лейтенант Орокьета замечает с ноткой раздражения в голосе:
— По-моему, наш вождь надумал смыться.
— Перестаньте.
— Клянусь детьми, которых у меня нет. Присмотритесь-ка.
Слыша этот обмен репликами, гардемарин Фалько пытается оценить ситуацию. Да, следуя курсом «Формидабля», авангардная эскадра может обойти сзади последние английские корабли, еще не достигшие места боя; однако даже гардемарину очевидно, что сейчас нужно делать не это, а дрейфовать, метя носом в центр, туда, где флагман и остальные союзные корабли хотя еще и сражаются отчаянно, как разъяренные коты, но уже буквально раздавлены численным и огневым превосходством британцев. Иными словами, несмотря на то, что последний приказ с «Бюсантора» (на котором как раз в этот момент с треском, кррррраааааа, рушится бизань-мачта) гласил: всем не участвующим в бою немедленно вступить в него, — курс, указанный флагманом авангарда оставшимся при нем семи кораблям, не приближает, а как раз уводит их в сторону от огня. Или уведет совсем скоро после небольшой артиллерийской перестрелки с хвостом английской колонны, когда они поравняются.
— Что будем делать, командир? На этой раз дон Карлос де ла Роча не отвечает. Удивленный Хинес Фалько видит, как он нерешительно переводит взгляд на линию баталии, которая сейчас открылась им почти во всю длину. Раскаты пушечных залпов, сотрясающие воздух, вспышки пламени, сплошной дым, белый от орудийных выстрелов и черный от пожаров, а в нем — неподвижные корабли, пылающие или рвущиеся паруса, падающие мачты, борта, сцепленные абордажными крючьями. Бумм-баа, бумм-баа, бумм-баа, треск мушкетных выстрелов и ломающегося дерева. В центре «Бюсантор» и «Сантисима Тринидад», не спуская флагов, еще могучие, несмотря на то, что французский флагман потерял почти все мачты и реи, изрыгают огонь с обоих бортов, громя свору окруживших их британцев.
— «Энтрепид» не подчиняется!
Ничего себе, думает ошарашенный Хинес Фалько и, как все, высовывается посмотреть, вцепившись пальцами в планшир. Семидесяти-четырехпушечный французский корабль (капитан первого ранга Энфернэ) на всех парусах — за исключением грота, фок-марселя и контр-бизани, разорванной при столкновении с «Монбланом» в клочья, которые никто и не думает подбирать, — проходит между кораблями идущего курсом зюйд-вест авангарда, явно направляясь зюйд. То есть покидает строй, плюя на то, что «Формидабль» сигналит ему как безумный. Впритирку пересекая кильватерную струю «Антильи», «Энтрепид» чуть не сносит бушпритом ее кормовой фонарь. А потом Фалько с инстинктивной гордостью моряка, видящего, как его собрат по знамени устремляется в бой, созерцает его целиком: корпус с двумя ярко-красными полосами на уровне батарей, наполненные ветром паруса, жерла пушек в открытых портах правого борта; на палубе матросы и стрелки заряжают оружие, на марсах люди изготовились к стрельбе. А на ахтердеке — фигура в синем кафтане и белых гетрах. Капитан невозмутимо стоит, расставив ноги пошире, чтобы гасить колыхания палубы; в ответ на салют де ла Рочи с гакаборта «Антильи» он не снимает своей обшитой галуном шляпы, а подносит руки ко рту на манер рупора и кричит: «Лю капо сю лю „Бюсантор“!» — в общем-то, ничего не понять, потому что у этого Энфернэ такой провансальский акцент, что порой его не понимают даже свои. Однако на самом-то деле все яснее ясного: направляюсь в центр боя, на помощь моему флагману. А вам морского ежа в задницу. Всем.
— Что это делает «Нептуно»? Хинес Фалько с трудом узнает всегда спокойное лицо дона Карлоса де ла Рочи в этом — искаженном, перекошенном. За все то время, что гардемарин служит под началом своего командира, он ни разу не видел его таким. Даже у мыса Финистерре. В душе у капитана «Антильи», в тяжелых ситуациях никогда не роптавшего, а внешне холодного, почти равнодушного, сейчас бурлит такая внутренняя борьба, что даже капитан-лейтенант Орокьета не осмеливается раскрыть рот или глянуть ему в лицо. Долг. Дисциплина. Приказы непосредственного начальника. Общие приказы. Здравый смысл. В конце концов, сам адмирал Гравина все время говорил французам: конечно, мсье, уи, мсье, само собой, мсье. Дон Федерико Гравина-и-Напо-ли. Между прочим, все они здесь как раз по этой причине: потому что дон Феде, всегда такой аккуратный и ухоженный, в эполетах и напудренном по старинной моде парике (интересно, как он выглядит сейчас, когда с конца линии, где он находится, доносится такая пальба, что слушать страшно), подставил задницу точно так же, как ее подставляет Годой, как ее подставляет Его Католическое Величество Карл IV, милостью бо-жией король Кастилии, Леона, Арагона, обеих Сицилии и так далее, точно так же, как ее подставляют все: не дай бог Наполеон обозлится и вторгнется к нам. Вторгнется к нам еще немножко. А теперь командиру приходится принимать свое собственное, очень трудное решение. Проглотить еще и это и выполнять приказы непосредственного начальника, французского контр-адмирала Дюмануара, или не подчиниться им — на свой страх и риск. Не подчиниться и махнуть рукой на угрызения совести, потому что дон Карлос командует кораблем, несущим семьсот с лишним несчастных, три четверти которых — артиллеристы и матросы без всякой подготовки, пушечное мясо, насильно загнанное на борт, прямая ответственность за которое лежит не на Дюмануаре, не на Гравине, не на парижском недомерке, а на нем самом. Повести их в бой — все равно что отправить прямиком на мясной прилавок. Командовать кораблем значит не только отдавать приказы: лево руля, право руля, огонь туда, огонь сюда. Это еще означает принять на себя все, означает думать о будущих вдовах, сиротах и стариках-родителях в такой стране, как Испания, где, когда погибает моряк, разные чиновники и даже капитаны не вычеркивают его из списков, чтобы прибрать к рукам его жалованье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Мы делаем меньше трех узлов, мой капитан, — информирует Орокьета. — Говоря по-сухопутному, полная задница.
— Ну что ж, придется обойтись этим. Гардемарин Фалько пристально наблюдает за доном Карлосом де ла Рочей. Вот в таких ситуациях и проявляются истинные качества моряка. Провалить оверштаг означает потерять ветер, свое место в строю и даже саму возможность принять участие в сражении. Поэтому капитан, стоя у правого трапа с ахтердека на шканцы, сам командует маневром: всем молчать, слушать меня, на штурвале — круче к ветру, шкоты травить, и так далее. Люди наверху, на пертах, и внизу, на палубе от носа до кормы, подгоняемые боцманами, работают что есть сил: брасопят реи, тянут булини, шкоты, и понемногу вся эта сложная машина приходит в действие. По мере того как нос «Антильи» приводится круче к ветру, фок-марсель оживает и под натяжением брасов с подветренной стороны забирает.
— Впереди все паруса полны, мой капитан.
— Еще румб к ветру.
— Крюйс-марсель полон.
— Ну, с богом.
Кое-кто из матросов крестится. Фалько смотрит на дона Карлоса де ла Рочу: руки у него по швам, но губы шевелятся, словно он молится. Любопытная штука, думает гардемарин. Только мы, испанцы, да еще итальянцы с португальцами, совершая поворот оверштаг, взываем к господу богу, как рыбаки, когда забрасывают сети. Мы словно перекладываем на него часть ответственности. Или всю.
— Еще к ветру.
С божьей помощью или без нее, нос «Антильи» понемногу разворачивается — капитан, чтобы облегчить маневр, скомандовал закрепить марсель и подтянуть кливера, — но очень уж медленно: до отчаяния медленно.
— Похоже, этой посудине вообще лень шевелиться.
— Я вижу, Орокьета. Закройте рот.
Нос «Антильи» рыскает туда-сюда, бесконечно ныряет и поднимается, теряет скорость; кажется, она вот-вот повернется вспять. Однако мало-помалу бушприт начинает двигаться влево, все круче и круче к ветру; грот-марсель полощется. На марсе бизань-мачты и внизу, у ее подножия, на ахтердеке, с полдюжины матросов, несколько человек из орудийной прислуги, один из старших бригад и первый боцман начеку, готовые взять на гитовы контр-бизань, если поворот не получится и командир прикажет развернуться на сто восемьдесят градусов. В голосе Орокьеты появляется воодушевление:
— Ветер в скулу… Штирборт, один румб, мой капитан.
— Еще чуть-чуть.
Хинес Фалько, как и все остальные, смотрит вверх. Грот-марсель еще нерешительно хлопает, но постепенно начинает набирать ветер. Старая добрая «Антилья» все-таки надумала развернуться.
— Ветер полный, три румба, мой капитан.
— Травить кливер-шкоты.
Гардемарин оглядывается на другие корабли. Несмотря на то что приказ был «поворот оверштаг, все вдруг», авангард выполняет его вразнобой. Как и «Антилья», оверштаг совершают «Формидабль» адмирала Дюмануара, французы «Монблан», «Сипион» и «Дюгей-Труэн» и испанец «Нептуно»; у французского «Энтрепида» это не получается, и он в конце концов делает бакштаг, а потом старается захватить как можно больше ветра, чтобы держаться носом в том направлении, где кипит бой. Однако «Сан-Фран-сиско де Асис», трехпалубник «Райо», дряхлый, да еще перегруженный весом своих ста пушек, и французский «Эро» — либо у них не получился оверштаг, либо их командиры сочли, что развернуться бакштаг сподручнее, либо врач категорически запретил им попадать под ядра (это ведь страшно вредно для здоровья) — разворачиваются на пятачке и тихо-мирно уходят под ветер.
— Куда, мать их… куда это они?
— Занимайтесь своими делами, Орокьета.
— Да, мой капитан… Но ведь Макдоннелл и Флорес удирают.
— Это не наше дело. Присматривайте за маневром, будь он проклят.
— Слушаюсь. У нас ветер полный бакштаг.
— Подтянуть кливера и фок. Так держать. Пока «Антилья» совершает маневр (ровно двенадцать минут — вдвое больше, чем потребовалось бы тренированной команде), Хинес Фалько замечает, что приказ сделать поворот разделил авангард на две неравные части: носы семи кораблей более или менее нацелены на западную, наветренную сторону линии, что позволяет им направиться к месту боя, остальные же три норовят оказаться на восточной, самой безопасной стороне, вдалеке от центра сражения — да и, если что, до Кадиса оттуда рукой подать. Моряцкая осторожность. Как и капитан-лейтенант Орокьета, Фалько никак не ожидал, что капитан первого ранга Флорес и уж особенно бригадир Макдоннелл, командиры «Сан-Франсиско де Асис» и «Райо», лягут на курс, уводящий их от места боя, а с ними и этот француз, «Эро» (несмотря на столь помпезное имя, с героизмом, похоже, дело плохо) .
Да тут еще, будто нарочно, чтобы осложнить жизнь тем, кто в состоянии драться, французы «Энтрепид» и «Монблан» в самый разгар маневра сталкиваются бортами, снасти перепутываются, и контр-бизань первого рвется. При виде этого капитан-лейтенант Орокьета неодобрительно покачивает головой.
— А мы развернулись просто по-королевски, мой капитан.
— Да уж. Каким-то чудом.
— Да никаких чудес, дон Карлос. Опыт и сноровка… Не то что французы — им-то пришлось задействовать шлюпки. Вы просто гений морского дела.
— Отставить подхалимаж, Орокьета. Гардемарин Хинес Фалько осматривается.
«Формидабль», дав сигнал остальным кораблям авангарда идти за ним в кильватере, сейчас старается занять место во главе и берет один румб к зюйд-весту: этот курс приблизит их к месту главного боя (откуда непрекращающаяся канонада перекатывается вдоль линии от центра до конца) и к английской колонне под белым штандартом, последние корабли которой уже на подходе, но еще не успели открыть огонь. Но курс, выбранный Дюмануаром, слишком уж отклоняется в сторону. А идет контр-адмирал славно — на максимальной скорости, какую только позволяет по-прежнему слабый вест-норд-вест. Наблюдая за флагманом, капитан-лейтенант Орокьета замечает с ноткой раздражения в голосе:
— По-моему, наш вождь надумал смыться.
— Перестаньте.
— Клянусь детьми, которых у меня нет. Присмотритесь-ка.
Слыша этот обмен репликами, гардемарин Фалько пытается оценить ситуацию. Да, следуя курсом «Формидабля», авангардная эскадра может обойти сзади последние английские корабли, еще не достигшие места боя; однако даже гардемарину очевидно, что сейчас нужно делать не это, а дрейфовать, метя носом в центр, туда, где флагман и остальные союзные корабли хотя еще и сражаются отчаянно, как разъяренные коты, но уже буквально раздавлены численным и огневым превосходством британцев. Иными словами, несмотря на то, что последний приказ с «Бюсантора» (на котором как раз в этот момент с треском, кррррраааааа, рушится бизань-мачта) гласил: всем не участвующим в бою немедленно вступить в него, — курс, указанный флагманом авангарда оставшимся при нем семи кораблям, не приближает, а как раз уводит их в сторону от огня. Или уведет совсем скоро после небольшой артиллерийской перестрелки с хвостом английской колонны, когда они поравняются.
— Что будем делать, командир? На этой раз дон Карлос де ла Роча не отвечает. Удивленный Хинес Фалько видит, как он нерешительно переводит взгляд на линию баталии, которая сейчас открылась им почти во всю длину. Раскаты пушечных залпов, сотрясающие воздух, вспышки пламени, сплошной дым, белый от орудийных выстрелов и черный от пожаров, а в нем — неподвижные корабли, пылающие или рвущиеся паруса, падающие мачты, борта, сцепленные абордажными крючьями. Бумм-баа, бумм-баа, бумм-баа, треск мушкетных выстрелов и ломающегося дерева. В центре «Бюсантор» и «Сантисима Тринидад», не спуская флагов, еще могучие, несмотря на то, что французский флагман потерял почти все мачты и реи, изрыгают огонь с обоих бортов, громя свору окруживших их британцев.
— «Энтрепид» не подчиняется!
Ничего себе, думает ошарашенный Хинес Фалько и, как все, высовывается посмотреть, вцепившись пальцами в планшир. Семидесяти-четырехпушечный французский корабль (капитан первого ранга Энфернэ) на всех парусах — за исключением грота, фок-марселя и контр-бизани, разорванной при столкновении с «Монбланом» в клочья, которые никто и не думает подбирать, — проходит между кораблями идущего курсом зюйд-вест авангарда, явно направляясь зюйд. То есть покидает строй, плюя на то, что «Формидабль» сигналит ему как безумный. Впритирку пересекая кильватерную струю «Антильи», «Энтрепид» чуть не сносит бушпритом ее кормовой фонарь. А потом Фалько с инстинктивной гордостью моряка, видящего, как его собрат по знамени устремляется в бой, созерцает его целиком: корпус с двумя ярко-красными полосами на уровне батарей, наполненные ветром паруса, жерла пушек в открытых портах правого борта; на палубе матросы и стрелки заряжают оружие, на марсах люди изготовились к стрельбе. А на ахтердеке — фигура в синем кафтане и белых гетрах. Капитан невозмутимо стоит, расставив ноги пошире, чтобы гасить колыхания палубы; в ответ на салют де ла Рочи с гакаборта «Антильи» он не снимает своей обшитой галуном шляпы, а подносит руки ко рту на манер рупора и кричит: «Лю капо сю лю „Бюсантор“!» — в общем-то, ничего не понять, потому что у этого Энфернэ такой провансальский акцент, что порой его не понимают даже свои. Однако на самом-то деле все яснее ясного: направляюсь в центр боя, на помощь моему флагману. А вам морского ежа в задницу. Всем.
— Что это делает «Нептуно»? Хинес Фалько с трудом узнает всегда спокойное лицо дона Карлоса де ла Рочи в этом — искаженном, перекошенном. За все то время, что гардемарин служит под началом своего командира, он ни разу не видел его таким. Даже у мыса Финистерре. В душе у капитана «Антильи», в тяжелых ситуациях никогда не роптавшего, а внешне холодного, почти равнодушного, сейчас бурлит такая внутренняя борьба, что даже капитан-лейтенант Орокьета не осмеливается раскрыть рот или глянуть ему в лицо. Долг. Дисциплина. Приказы непосредственного начальника. Общие приказы. Здравый смысл. В конце концов, сам адмирал Гравина все время говорил французам: конечно, мсье, уи, мсье, само собой, мсье. Дон Федерико Гравина-и-Напо-ли. Между прочим, все они здесь как раз по этой причине: потому что дон Феде, всегда такой аккуратный и ухоженный, в эполетах и напудренном по старинной моде парике (интересно, как он выглядит сейчас, когда с конца линии, где он находится, доносится такая пальба, что слушать страшно), подставил задницу точно так же, как ее подставляет Годой, как ее подставляет Его Католическое Величество Карл IV, милостью бо-жией король Кастилии, Леона, Арагона, обеих Сицилии и так далее, точно так же, как ее подставляют все: не дай бог Наполеон обозлится и вторгнется к нам. Вторгнется к нам еще немножко. А теперь командиру приходится принимать свое собственное, очень трудное решение. Проглотить еще и это и выполнять приказы непосредственного начальника, французского контр-адмирала Дюмануара, или не подчиниться им — на свой страх и риск. Не подчиниться и махнуть рукой на угрызения совести, потому что дон Карлос командует кораблем, несущим семьсот с лишним несчастных, три четверти которых — артиллеристы и матросы без всякой подготовки, пушечное мясо, насильно загнанное на борт, прямая ответственность за которое лежит не на Дюмануаре, не на Гравине, не на парижском недомерке, а на нем самом. Повести их в бой — все равно что отправить прямиком на мясной прилавок. Командовать кораблем значит не только отдавать приказы: лево руля, право руля, огонь туда, огонь сюда. Это еще означает принять на себя все, означает думать о будущих вдовах, сиротах и стариках-родителях в такой стране, как Испания, где, когда погибает моряк, разные чиновники и даже капитаны не вычеркивают его из списков, чтобы прибрать к рукам его жалованье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31