А ему, надо вам сказать, недавно стукнуло сорок, но стукнуло не больно: был он в скулах едва ли не шире, чем в плечах, желт лицом, опасен нравом, и нафабренные кончики его усищ по пяди длиной торчали едва ли не у самых глаз. По торжественному случаю приоделся, будто к обедне, — темно-лилового сукна колет с разрезными рукавами, лишь кое-где украшенный заплатами, штаны зеленого полотна, выходные башмаки, широкий пояс с серебряной пряжкой. Глаз радовался при виде того, как он, сознавая собственную значительность, сидит в приятном обществе, в хорошей компании, среди собратьев — у всех шляпы заломлены, как у грандов — потчуя других и сам угощаясь вином, которого уже употребили немало, а собирались извести еще больше, ибо, не питая слишком большой доверенности к тому, что продавал начальник, благоразумно прихватили с собой из таверны на улице Кордонерос изрядный запас в кувшинах и узкогорлых бутылях. По виду Никасио не сказать было, чтобы его очень уж тяготило предстоящее ему наутро, а роль свою он исполнял очень достойно и мужественно.
— Смерть, господа, — это в порядке вещей, — время от времени повторял он невозмутимо.
Капитан Алатристе, понимая тонкости протокола, представился Гансуа и прочим, передал поклон от Хуана Каюка, которого сидение в норке на Апельсиновом Дворе лишило удовольствия проводить товарища в последний путь. Смертник отвечал ему столь же учтиво, пригласил за стол, и мой хозяин, приветствовав нескольких знакомых, оказавшихся тут же, приглашение принял. Хинесильо-Красавчик, белокурый и нарядный, с ласковым взглядом и опасной улыбкой, волосы свои, длинные и шелковистые, носивший на миланский манер, то есть до плеч, оказался очень дружелюбен и выказал живейшую радость по поводу того, что видит капитана в добром здравии и в Севилье. Всем на свете было известно, что этот самый Хинесильо… как бы это сказать?.. торных венериных дорог избегал, но под женоподобным обличьем скрывался отважный боец, опасный, как скорпион, удостоенный степени доктора фехтовальных наук. Собратьям Хинесильо — тем, кого можно было бы назвать ягодами одного с ним поля, сиречь приверженцам любви однополой — повезло в этом отношении меньше: власти хватали их под любым предлогом, и бесчеловечно жестокое обращение с ними всех, включая сокамерников, прекращалось только в огне аутодафе. Ибо в тогдашней нашей Испании, столь же лицемерной, сколь и развратной, можно было безнаказанно уестествить собственную сестру, растлить дочь или обрюхатить родную бабушку, однако за содомский грех полагался костер. Убийство, грабеж, казнокрадство, лихоимство и взяточничество — все тебе сойдет с рук, а вот за мужеложство взыщут по всей строгости закона. Точно так же, как за святотатство или ересь.
Ну да ладно. Я устроился на табурете, выпил вина и закусил маслинами, прислушиваясь к разговору, имевшему целью поднять дух Никасио. Лекарь отправляет на тот свет гораздо больше людей, нежели палач, заметил один из собутыльников. Все там будем, прибавил другой, а третий высказался в том смысле, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, причем никому — ни Папе Римскому, ни императору австрийскому. Четвертый собутыльник в забористых выражениях помянул адвокатов, Богом проклятое племя, ибо «не сыщешь тварей гаже средь басурманов даже», да и среди лютеран. Судье понравимся, вздохнул пятый, тогда и с правосудием справимся. А сосед его принялся порицать чрезмерно суровый приговор, вынесенный Никасио и лишающий подлунный мир столь славного представителя мира преступного.
— Горько мне, — в свой черед молвил один из обитателей тюрьмы, также присутствовавший на ужине, — что свой приговор я узнаю не сегодня — его огласят со дня на день. И жалко мне, что к дьяволу я отправлюсь не сегодня, ибо лучшего спутника, чем вы, не сыскать.
Все нашли сию ламентацию проявлением истинного товарищества, пустились расхваливать узника, щедро наделенного этим чувством, всячески показывая Никасио, сколь высоко они его ставят и сколь лестно будет им скрасить своим присутствием последние его минуты, когда завтра все, кто ходит без конвоя, отправятся на площадь Святого Франциска. Сегодня ты, а завтра — я, приговаривали они, человека нет, а светлая память остается.
— Мудро поступаете, и в смертный час храня верность своим привычкам, — одобрил тризну один из присутствующих, со шрамом вдоль щеки и сальными космами, лежавшими на залащенном вороте пелерины.
— Дедушкиным прахом клянусь, это так! — ответил Никасио торжественно. — Привык за все платить сполна. Если же останется за мной должок, то в день воскресения из мертвых, когда снова ступлю на землю, возверну все сторицей!
Гости с важным видом закивали, признавая, что такие речи достойны истого идальго, выражая уверенность, что, когда наступит утро, Никасио Гансуа не сдрейфит, а примет смерть, как пристало мужчине и севильцу, подтвердив славу квартала Ла-Эрия, который трусов не рождает и уже многих своих сынов заставил отведать, не поморщившись, сего угощеньица. Тут один из присутствующих повел с явным португальским выговором речи, утешительный смысл коих сводился к тому, что казнь совершится по приговору королевского суда, именем короля, то есть наш удалец будет изъят из обращения не кем попало, а как бы его величеством собственной персоной. И для такого прославленного храбреца бесчестьем была бы иная кончина. Общество встретило это умозаключение в высшей степени одобрительно, а сам герой дня, польщенный таким толкованием, еще больше приосанился и закрутил ус. Человек, произнесший это суждение, носил длинный колет и был почти начисто лишен как мяса на костях, так и волос на голове — лишь на затылке и по бокам мощного, обтянутого смуглой кожей черепа в буйном изобилии вились седые кудри. Рассказывали, что пока злосчастное стечение обстоятельств не привело его на стезю грабежа и разбоя, он изучал богословие в Коимбре. Сведущ был не только в приемах защиты и нападения, но также и в юриспруденции и в изящной словесности, прозывался Сарамаго-Португалец, вид имел задумчивый и благородный. Еще передавали, будто христианские души он губит только по необходимости, а над каждым заработанным грошиком дрожит, как жид, копит да откладывает, чтобы собственным попечением издать бесконечную эпическую поэму, над которой трудится вот уж двадцать лет, повествуя о том, как Иберийский полуостров отделился от прочей Европы и, уподобясь каменному плоту, поплыл по воле волн неведомо куда. Что-то в этом роде.
— Вот только Марикиску жалко… — проговорил Никасио, прихлебывая вино.
Марикискою звали его… — не знаю, как ее определить — зазнобу, присуху, маруху, которую он оставлял на этом свете одну-одинешеньку. Днем она приходила прощаться со своим возлюбленным, билась и рыдала, как та Магдалина, выла и причитала, оплакивая вечную разлуку со светом очей своих, через каждые пять шагов брякалась в обморок, бессильно обмякая на руках у товарищей приговоренного, который в нежной беседе наедине завещал ей, как рассказывали, спасение души, то есть велел отслужить сколько-то заупокойных месс, исповедаться же не пожелал даже в преддверии эшафота, сочтя презренным делом выкладывать Господу Богу то, чего не вытянули у него даже под пыткой, и поручил Марикиске деньгами или чем еще снискать благорасположение палача, чтобы наутро тот расстарался и сделал все как полагается, не выставив Никасио перед его многочисленными знакомыми в непристойном и жалком виде. Эта самая Марикиска, говорил сейчас приговоренный своим сотрапезникам, вот такая баба, очень работящая и усердная, редкостно чистоплотная во всех смыслах, так что трясти ее за шиворот в поисках утаенного приходилось лишь изредка. Впрочем, он мог бы и не распространяться о достоинствах своей марухи, хорошо известных присутствующим, всей Севилье и половине Испании. Что же касается отметины, оставленной ножом поперек щеки, то сей рубец, ничуть, кстати, не обезобразивший ее, ничего особенного не означал, будучи нанесен лишь вследствие того, что он, Никасио, несколько перебрал ароматного санлукарского. Эко дело, чего в семье не бывает, милые бранятся — только тешатся, бьет — значит любит и так далее. Не говоря уж о том, что полоснуть возлюбленную ножичком — значит выказать ей свою нежность, и лучшее доказательство тому — слезы, которые наворачивались на глаза Никасио всякий раз, как он оказывался поставлен перед необходимостью вздуть Марикиску за ту или иную провинность. Так или иначе, продолжал он, она показала себя женщиной сердобольной и верной подругой, ибо скрашивала ему пребывание в каталажке деньгами, заработанными тяжкими трудами, за которые снимется с нее часть грехов, если, конечно, вообще можно счесть грехом заботу о том, чтобы спутник жизни ни в чем не нуждался. Вот и весь сказ. Никасио Гансуа при всей мужественности своей слегка расчувствовался на этом месте, зашмыгал носом и, устыдясь минутной слабости, потянулся за очередным стаканом, а со всех сторон послышались утешающие голоса.
— Ни о чем не тревожьтесь, — заверил его один собутыльник.
— Не оставим ее одну, в беде не бросим, — пообещал другой.
— На что же тогда существуют друзья? — риторически вопрошал третий. Убедившись, что вверяет Марикиску в надежные руки, Гансуа припал к стакану, а Хинесильо-Красавчик сопроводил воспоминание о верной марухе гитарным перебором.
— И про того, кто меня заложил, я тоже ни словечка не скажу, — посулил Никасио.
Слова эти были встречены протестующим хором: само собой разумеется, что доносчик, ввергший славного Никасио в пучину бед, будет зарезан при первом же удобном случае, ибо это самое малое, на что по священному долгу дружества может рассчитывать приговоренный: в среде тех, кто промышляет разбоем, нет греха тяжелее, чем настучать на товарищей или пусть даже и без злого умысла распустить язык; как бы ни велик ущерб, как ни горька обида, но ябедничать властям — позор несмываемый, лучше уж промолчать и потом отомстить своими руками.
— Ладно, уговорили… — согласился Гансуа. — Тогда уж, если можно, не сочтите за труд пришить заодно и стражника Мохарилью: когда меня брали, он вел себя очень грубо и неуважительно.
Будет исполнено, любезный друг, пообещали гости, считай, что панихида по нему уже заказана.
— И вот еще что, — малость поразмыслив, прибавил отъезжающий на тот свет. — Хорошо бы передать мой прощальный поклон и ювелиру.
Вписали в синодик и ювелира. И уже от себя пообещали, что если завтра утром окажется, что палач, не вполне проникшийся увещеваниями Мари-киски, исполняет свой служебный долг с недостаточной чистотой и отчетливостью, то пусть пеняет на себя. Ибо одно дело — а дело, согласимся, есть дело, да притом у каждого свое — спровадить на тот свет изменника или же содомита, и совсем другое — удавить гарротой порядочного человека, не соблюдя всей формы. За это придется ответить. Послушав эти и прочие, но в том же роде, заверения, Никасио остался утешен и успокоен так, что лучше и желать нельзя. Он растроганно взглянул на капитана, пришедшего скрасить ему последние минуты, и сказал:
— Кажется, я не имею удовольствия быть с вами знакомым, сударь?..
— Некоторым из присутствующих здесь известно, кто я такой, — отвечал тот обычным своим тоном. — Очень рад, что могу проводить вас от имени тех, кто в силу разных причин не сумел сделать это сам.
— Ни слова больше… — Приветный взор над огромными усами обратился ко мне. — А отрок этот вас сопровождает?
Капитан кивнул, а я поклонился — и до того учтиво, что вызвал одобрительные возгласы присутствующих, ибо закоренелые злодеи, как никто, умеют ценить в юношестве скромность и благовоспитанность.
— Ладно скроен, крепко сшит, — сказал Никасио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30