Мы с Надеждой Васильевной в них, как в море… Тьфу.
А потом еще что-нибудь придумает. Что?
…Тверская. Мы гуляем. Я иду на поводке. Надежда Васильевна гордо вышагивает сзади. Навстречу карапуз с мамой. Он восторженно кричит:
— Мама, мама, посмотри, какой большой песик!
— Это, скорее всего, не песик… — всматривается мать в меня, облаченного в костюм собаки.
— Жека, голос! — приказывает Надежда Васильевна.
— Гав, гав, гав! — радостно отвечаю я, зная, что за послушание вечером получу большую сахарную косточку.
Да, таков человек. Можно внедрить ему в голову человеческие стереотипы, и он, как ребенок, будет радоваться новому «Мерседесу». А можно, что, в общем, одно и тоже, привить вкус к собачьим ценностям, и он как доподлинная собака, будет радоваться сахарной косточке.
Во, попал! А Блад? Может, он выручит? Отшлепает сумасшедшую дочурку по попе, пираньями траченной, и выпустит?
Не факт. Он может и не знать, что я замурован в подвале. И вообще, зачем я ему на свободе нужен, после того, что он со мной сделал? Он ведь фактически меня украл, а за это десять лет строгого режима в обществе аналогичных чеченцев. Нет, не нужен я ему на свободе…
Вот попал. Все! Точно придется кота есть.
А зачем? Ну, протяну на нем лишний месяц… Нет, не буду есть, пусть он ест. Меня ест».
— Ладно, не буду тебя есть, — крикнул я в темноту. — Иди сюда, поговорим. Вдвоем оно легче помирать.
Эдгар подошел, но ложиться на привычное место не стал. Видимо, что-то под сапогами его заинтересовало, и он стал царапать бетон когтями. Встав на четвереньки, я на ощупь обследовал пол и обнаружил, что он выложен из квадратных бетонных плит, подобных тротуарным. Я попытался как-то зацепиться за ту, которую кот царапал — безрезультатно. Тут Эдгар ткнул меня чем-то твердым, зажатым в его пасти. Это был гнутый гвоздь, стопятидесятка.
Сколько времени заняло извлечение плиты из тесного объятия соплеменниц, сказать не могу. Много. Может быть, несколько часов. Слов, которые я при этом употреблял, тоже было много, и они, в конце концов, помогли.
Под плитой открылась неглубокая полость, на дне которой я нащупал металлическую крышку. Она открылась довольно легко; не успел я порадоваться удаче, как из люка что-то живое выскочило. Когда это что-то вцепилось в мою руку острыми зубами, я понял, что подвергся нападению огромной крысы. Огромной и, несомненно, голодной.
Вместе с ней, вцепившейся в тело, в мозг вцепилось воспоминание.
«Я крыс специально развожу — надо ж кому-то мясо скармливать. Теперь они второе мое увлечение. Первое, дело — мясницкое — хорошо для рук, а дрессировка этих умных животных, кроссбридинг с целью создания новых пород, управляемых человеком — хорошо для ума».
Это говорил фон Блад. «Значит, крысу, управляемую крысу натравил он? — думал я, пытаясь оторвать от себя озверевшее от запаха крови животное. — Вот попал!»
Отчаявшись сладить с противником, я позвал на помощь Эдгара-Эдичку.
Слава богу, к этому времени он проголодался не меньше крысы, и твари не повезло.
42. Крыска на двоих.
Покамест я изучал на ощупь выход из своей ойкумены, кот подкреплялся. Установив, что обнаруженный лаз ведет в бетонный короб с шестью трубами небольшого диаметра (одна с перегретой водой, пять холодных), и что в него можно протиснуться, я уселся в позу лотоса и стал дожидаться, пока чавканье стихнет. Сразу после того, как оно прекратилось, в мою руку что-то склизкое ткнулось.
Это была половина крысы, задняя половина, где-то на полкило. Эдгар, благородное животное, делился со мной по-братски.
— Grand mercy, — поморщился я, морально еще не готовый есть сырых крыс. — Кушай сам — силы тебе понадобятся, потому как, чует мое сердце, идти тебе в разведку.
Эдгар не возражал. Доев мою долю, он долго умывался, искрясь статическим электричеством. Умывшись, подошел, скользнул благодарно по моему колену раздувшимся животом. «Зря кокетничал, — подумал я, завистливо представляя, как обстоятельно переваривается в желудке кота питательное мясо, как переходят в его кровь крысиные хватка, отвага и аминокислоты. — Был бы сейчас сыт, да и стал бы для товарок съеденной твари внушающим страх крысоедом.
Улыбнувшись своей обычной моральной неустойчивости, я взял Эдгара-Эдичку на колени, погладил по спинке и стал напутствовать:
— Сейчас спустишься в короб и пойдешь в ту сторону, в которую тебе укажут твои кошачьи чувства. Долго не гуляй, дорогу переходи только в положенных местах, с плохими мальчишками не связывайся, папа будет беспокоиться.
Опустив кота в люк, я запомнил, в какую сторону он двинулся, и лег на холодный пол думать о Наталье.
43. Мрачные размышления.
Эдгара-Эдички долго не было. Устав ждать, я поразмыслил и пришел к мнению, что надо ползти за ним, но никак не мог решиться на этот товарищеский шаг.
Эти крысы… Если они кидаются на вас, то плохи у них дела. А если дела у них плохи, то у человека, вступившего в их владения, они без сомнения, пойдут еще хуже. А почему эта дура голохвостая на меня кинулась?
Ответ прост — либо из нее специально сделали людоеда, «управляемого» людоеда, либо люди Надежды перекрыли все выходы из подземелья, и крысы Блада, отрезанные от цинков с мясом, а также мусоропроводов, продовольственных складов и кухонь, голодают так, что вынуждены бросаться на людей.
Бедный Эдгар! А если он наткнулся на хорошо организованную шайку хронически недоедающих крыс? И они его задрали? Господи, тогда я остался один! Один в этом подземелье! Да бог с ним, с одиночеством — все равно помирать. Эдичку жалко. Друг ведь был, можно сказать, товарищ или даже приемный сын.
Не напрягая воображения, я увидел съеденного Эдгара. Он был похож на кота, летально пострадавшего от перехода улицы в неположенном месте.
Тоненькие ребрышки… Не серые, правда, ребрышки, покрытые фрагментами ссохшейся шкуры, как у давней жертвы дорожно-транспортного происшествия, а розовые, только-только обглоданные.
Кажущийся неестественно длинным и тонким хвост. Позвонки, позвонки, позвонки, на последнем — кисточка…
Крошечный кошачий череп с кровавыми глазницами…
— Нет, это уже слишком. Сейчас заплачу.
Однако слезы сострадания не увлажнили моих глаз. Их не было, но не оттого, что я не сентиментален, а потому что твердо знал — ни черта с ним не случится. Подумаешь, табун голодных крыс! Да он, форменная гроза и ночной кошмар бультерьеров, их в строй поставит.
Я увидел его в полевой форме «Черной альфы» — секретного подразделения внешней биологической разведки. Эдгар важно движется на задних лапах вдоль строя. Убедившись что воротнички «п…дюков» (так уничижительно он называет пасюков) безукоризненно чисты, зычно командует:
— На первый-второй-третий рассчитайсь!
— Первый, второй, третий, первый, второй, третий, — одна за другой пищат бравые крысы, пряча в глазах обезличивающий страх.
— Молодцы! — говорит Эдгар, — Слушай мою команду! Каждый первый марш на стрельбище, каждый второй — в класс диверсионной подготовки, каждый третий — на кухню, из вас сегодня рагу. Разойдись!
* * *
Прошло еще время — час, два — не знаю, и мысли мои вновь сделались драматическими. Я, вплотную приблизившийся к грани, за которой скребло клешнями тихое помешательство, я, ощущая уже его запах, влекущий и отталкивающий, видел в воображении Эдичку, попавшего в капкан, поставленный фон Бладом.
…Две передние лапы, лапы в сапогах, намертво схвачены безжалостными зубчатыми дугами.
Время от времени, погружаясь в беспамятство от пронизывающей боли, он пытается их отгрызть.
Зачем он это делает?!
Он это делает, чтобы приползти ко мне.
И умереть рядом.
Умереть рядом с другом, рядом с верным хозяином.
Но нет, лап отгрызть не достало сил — крепки кошачьи кости. И вот, он умирает, умирает, последними квантами сознания воображая меня с Натальей.
…Мы идем с ней, обнявшись. Она звонко смеется, целует, опрокидывает в придорожную траву… Нацеловавшись вволю, спрашивает, недоуменно оглядываясь:
— А где Эдичка? Где Эдичка, мой любимый котик?
— Он погиб, — говорю я, отворачиваясь, чтобы подруга не увидела навернувшихся слез.
Как я был к нему несправедлив, прежде всего, из зависти к его предприимчивости, уму, самодостаточности! А теперь он погиб, погиб при исполнении своего домашнеживотного долга!
* * *
Чтобы не мучить себя бесплодным состраданием, я задвинул образ Эдгара подальше в подсознание и вернулся к беспросветной действительности. Полежав во мраке, сунул голову в люк, послушал.
Тихо…
Попытался сообразить, сколько времени нахожусь в заточении. С 14-30-ти — это точно. Но какого дня? Вчерашнего? Позавчерашнего? Нет, вчерашнего — после двух дней голодания сильно есть уже не хочется… А мне хочется. Да так, что съел бы полдюжины крыс…
Улегся, сглотнув слюну. Чтобы не думать о еде, об участи, стал вспоминать прошлую свою жизнь. Вспомнил ее свет. Вспомнил голубые и черные горы, вспомнил цветники под ледниками, форель на крючке и черные свои обмороженные ступни, вспомнил проходчиков, шебутных и гордых — во, ребята! Да, вот бы сейчас заснуть и проснуться утром в прозрачной от солнца палатке. Съесть тазик макарон по-флотски, и в маршрут на ледяную гору… Забраться на самый верх, а часа в три сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с крепким чаем, банку сгущенного молока, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на горы и голубое небо… И потом опять уйти в скалы и до темноты бегать от обнажения к обнажению, набивая рюкзак все новыми и новыми образцами и пробами… В горах, тайге, пустыне все ненормально. Ненормально красиво, ненормально остро, ненормально врезается в жизнь и память. И люди там ненормально закрученные. А другие в горах случайны. Они здесь, внизу, в городе. Как отец, как братья. В комфорте, рядом с деньгами и развлечениями, больницами и концертными залами… Они в городах, потому что в них есть этажи и ступеньки и при желании всегда можно взобраться не выше себя, как в горах, а выше точно такого же человека. Взобраться и, взирая на оставшихся внизу, ощущать себя значимым… Эти города… Всё в них душевнобольное, вымученное, искусственное, все придуманное. Изобретенное. Даже кошки».
Я вспомнил первую встречу с Эдгаром в электричке. Теодору с памперсом. Поход в кошачий магазин. Наталью…
Да, сказки не получилось. Кот не смог съесть Людоеда.
А Людоед съел Карабаса. Съел меня. И сейчас я у него в желудке. Лежу, неспешно перевариваемый мраком.
Я засмеялся — надо же, до чего дошел там, наверху от убожества жизни! За котом пошел, как за Наполеоном, Карабасом назвался.
Идиот…
А впрочем, это как посмотреть.
Классным специалистом стал — ноль прибытку.
Кандидатом наук сделался — тоже шиш с маслом.
Дюжину романов с романтикой сочинил — два шиша.
А назвался с дуру маркизом Карабасом — сразу успех и виды на благополучие. Катался бы всю жизнь как сыр в масле, если бы не эти бабы.
Вот эти женщины! И что во мне такого? Как увидят — так сразу в глазах охотничий блеск. И все Адели, да Надежды, Адели и Надежды. Все одним лыком шиты. Жадные, нервнобольные, ограниченные.
Нет, я все же дурак. Если бы согласился на Адель, сидел бы сейчас не здесь, а в Арбатском военном округе. Ну, не сидел бы, а посидел с полгода, потому что в другого бы с жадности влюбилась. Но ведь посидел бы, отметился, поставил в биографии галочку? Что, плохо на Арбате посидеть? Там у них девушки в форме…
А Надежда? Чем была плоха? Ну, есть пара-другая бзыков. Так это нормально, тем более, главное предназначение любого мужчины — это неусыпное выбивание из любимой женщины всяческой дури. Ну, не выбивание — это грубо, а выдавливание ее по капельке. Выдавливание с закрытыми глазами, ибо с открытыми глазами не получится — руки опустятся после первых трех лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
А потом еще что-нибудь придумает. Что?
…Тверская. Мы гуляем. Я иду на поводке. Надежда Васильевна гордо вышагивает сзади. Навстречу карапуз с мамой. Он восторженно кричит:
— Мама, мама, посмотри, какой большой песик!
— Это, скорее всего, не песик… — всматривается мать в меня, облаченного в костюм собаки.
— Жека, голос! — приказывает Надежда Васильевна.
— Гав, гав, гав! — радостно отвечаю я, зная, что за послушание вечером получу большую сахарную косточку.
Да, таков человек. Можно внедрить ему в голову человеческие стереотипы, и он, как ребенок, будет радоваться новому «Мерседесу». А можно, что, в общем, одно и тоже, привить вкус к собачьим ценностям, и он как доподлинная собака, будет радоваться сахарной косточке.
Во, попал! А Блад? Может, он выручит? Отшлепает сумасшедшую дочурку по попе, пираньями траченной, и выпустит?
Не факт. Он может и не знать, что я замурован в подвале. И вообще, зачем я ему на свободе нужен, после того, что он со мной сделал? Он ведь фактически меня украл, а за это десять лет строгого режима в обществе аналогичных чеченцев. Нет, не нужен я ему на свободе…
Вот попал. Все! Точно придется кота есть.
А зачем? Ну, протяну на нем лишний месяц… Нет, не буду есть, пусть он ест. Меня ест».
— Ладно, не буду тебя есть, — крикнул я в темноту. — Иди сюда, поговорим. Вдвоем оно легче помирать.
Эдгар подошел, но ложиться на привычное место не стал. Видимо, что-то под сапогами его заинтересовало, и он стал царапать бетон когтями. Встав на четвереньки, я на ощупь обследовал пол и обнаружил, что он выложен из квадратных бетонных плит, подобных тротуарным. Я попытался как-то зацепиться за ту, которую кот царапал — безрезультатно. Тут Эдгар ткнул меня чем-то твердым, зажатым в его пасти. Это был гнутый гвоздь, стопятидесятка.
Сколько времени заняло извлечение плиты из тесного объятия соплеменниц, сказать не могу. Много. Может быть, несколько часов. Слов, которые я при этом употреблял, тоже было много, и они, в конце концов, помогли.
Под плитой открылась неглубокая полость, на дне которой я нащупал металлическую крышку. Она открылась довольно легко; не успел я порадоваться удаче, как из люка что-то живое выскочило. Когда это что-то вцепилось в мою руку острыми зубами, я понял, что подвергся нападению огромной крысы. Огромной и, несомненно, голодной.
Вместе с ней, вцепившейся в тело, в мозг вцепилось воспоминание.
«Я крыс специально развожу — надо ж кому-то мясо скармливать. Теперь они второе мое увлечение. Первое, дело — мясницкое — хорошо для рук, а дрессировка этих умных животных, кроссбридинг с целью создания новых пород, управляемых человеком — хорошо для ума».
Это говорил фон Блад. «Значит, крысу, управляемую крысу натравил он? — думал я, пытаясь оторвать от себя озверевшее от запаха крови животное. — Вот попал!»
Отчаявшись сладить с противником, я позвал на помощь Эдгара-Эдичку.
Слава богу, к этому времени он проголодался не меньше крысы, и твари не повезло.
42. Крыска на двоих.
Покамест я изучал на ощупь выход из своей ойкумены, кот подкреплялся. Установив, что обнаруженный лаз ведет в бетонный короб с шестью трубами небольшого диаметра (одна с перегретой водой, пять холодных), и что в него можно протиснуться, я уселся в позу лотоса и стал дожидаться, пока чавканье стихнет. Сразу после того, как оно прекратилось, в мою руку что-то склизкое ткнулось.
Это была половина крысы, задняя половина, где-то на полкило. Эдгар, благородное животное, делился со мной по-братски.
— Grand mercy, — поморщился я, морально еще не готовый есть сырых крыс. — Кушай сам — силы тебе понадобятся, потому как, чует мое сердце, идти тебе в разведку.
Эдгар не возражал. Доев мою долю, он долго умывался, искрясь статическим электричеством. Умывшись, подошел, скользнул благодарно по моему колену раздувшимся животом. «Зря кокетничал, — подумал я, завистливо представляя, как обстоятельно переваривается в желудке кота питательное мясо, как переходят в его кровь крысиные хватка, отвага и аминокислоты. — Был бы сейчас сыт, да и стал бы для товарок съеденной твари внушающим страх крысоедом.
Улыбнувшись своей обычной моральной неустойчивости, я взял Эдгара-Эдичку на колени, погладил по спинке и стал напутствовать:
— Сейчас спустишься в короб и пойдешь в ту сторону, в которую тебе укажут твои кошачьи чувства. Долго не гуляй, дорогу переходи только в положенных местах, с плохими мальчишками не связывайся, папа будет беспокоиться.
Опустив кота в люк, я запомнил, в какую сторону он двинулся, и лег на холодный пол думать о Наталье.
43. Мрачные размышления.
Эдгара-Эдички долго не было. Устав ждать, я поразмыслил и пришел к мнению, что надо ползти за ним, но никак не мог решиться на этот товарищеский шаг.
Эти крысы… Если они кидаются на вас, то плохи у них дела. А если дела у них плохи, то у человека, вступившего в их владения, они без сомнения, пойдут еще хуже. А почему эта дура голохвостая на меня кинулась?
Ответ прост — либо из нее специально сделали людоеда, «управляемого» людоеда, либо люди Надежды перекрыли все выходы из подземелья, и крысы Блада, отрезанные от цинков с мясом, а также мусоропроводов, продовольственных складов и кухонь, голодают так, что вынуждены бросаться на людей.
Бедный Эдгар! А если он наткнулся на хорошо организованную шайку хронически недоедающих крыс? И они его задрали? Господи, тогда я остался один! Один в этом подземелье! Да бог с ним, с одиночеством — все равно помирать. Эдичку жалко. Друг ведь был, можно сказать, товарищ или даже приемный сын.
Не напрягая воображения, я увидел съеденного Эдгара. Он был похож на кота, летально пострадавшего от перехода улицы в неположенном месте.
Тоненькие ребрышки… Не серые, правда, ребрышки, покрытые фрагментами ссохшейся шкуры, как у давней жертвы дорожно-транспортного происшествия, а розовые, только-только обглоданные.
Кажущийся неестественно длинным и тонким хвост. Позвонки, позвонки, позвонки, на последнем — кисточка…
Крошечный кошачий череп с кровавыми глазницами…
— Нет, это уже слишком. Сейчас заплачу.
Однако слезы сострадания не увлажнили моих глаз. Их не было, но не оттого, что я не сентиментален, а потому что твердо знал — ни черта с ним не случится. Подумаешь, табун голодных крыс! Да он, форменная гроза и ночной кошмар бультерьеров, их в строй поставит.
Я увидел его в полевой форме «Черной альфы» — секретного подразделения внешней биологической разведки. Эдгар важно движется на задних лапах вдоль строя. Убедившись что воротнички «п…дюков» (так уничижительно он называет пасюков) безукоризненно чисты, зычно командует:
— На первый-второй-третий рассчитайсь!
— Первый, второй, третий, первый, второй, третий, — одна за другой пищат бравые крысы, пряча в глазах обезличивающий страх.
— Молодцы! — говорит Эдгар, — Слушай мою команду! Каждый первый марш на стрельбище, каждый второй — в класс диверсионной подготовки, каждый третий — на кухню, из вас сегодня рагу. Разойдись!
* * *
Прошло еще время — час, два — не знаю, и мысли мои вновь сделались драматическими. Я, вплотную приблизившийся к грани, за которой скребло клешнями тихое помешательство, я, ощущая уже его запах, влекущий и отталкивающий, видел в воображении Эдичку, попавшего в капкан, поставленный фон Бладом.
…Две передние лапы, лапы в сапогах, намертво схвачены безжалостными зубчатыми дугами.
Время от времени, погружаясь в беспамятство от пронизывающей боли, он пытается их отгрызть.
Зачем он это делает?!
Он это делает, чтобы приползти ко мне.
И умереть рядом.
Умереть рядом с другом, рядом с верным хозяином.
Но нет, лап отгрызть не достало сил — крепки кошачьи кости. И вот, он умирает, умирает, последними квантами сознания воображая меня с Натальей.
…Мы идем с ней, обнявшись. Она звонко смеется, целует, опрокидывает в придорожную траву… Нацеловавшись вволю, спрашивает, недоуменно оглядываясь:
— А где Эдичка? Где Эдичка, мой любимый котик?
— Он погиб, — говорю я, отворачиваясь, чтобы подруга не увидела навернувшихся слез.
Как я был к нему несправедлив, прежде всего, из зависти к его предприимчивости, уму, самодостаточности! А теперь он погиб, погиб при исполнении своего домашнеживотного долга!
* * *
Чтобы не мучить себя бесплодным состраданием, я задвинул образ Эдгара подальше в подсознание и вернулся к беспросветной действительности. Полежав во мраке, сунул голову в люк, послушал.
Тихо…
Попытался сообразить, сколько времени нахожусь в заточении. С 14-30-ти — это точно. Но какого дня? Вчерашнего? Позавчерашнего? Нет, вчерашнего — после двух дней голодания сильно есть уже не хочется… А мне хочется. Да так, что съел бы полдюжины крыс…
Улегся, сглотнув слюну. Чтобы не думать о еде, об участи, стал вспоминать прошлую свою жизнь. Вспомнил ее свет. Вспомнил голубые и черные горы, вспомнил цветники под ледниками, форель на крючке и черные свои обмороженные ступни, вспомнил проходчиков, шебутных и гордых — во, ребята! Да, вот бы сейчас заснуть и проснуться утром в прозрачной от солнца палатке. Съесть тазик макарон по-флотски, и в маршрут на ледяную гору… Забраться на самый верх, а часа в три сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с крепким чаем, банку сгущенного молока, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на горы и голубое небо… И потом опять уйти в скалы и до темноты бегать от обнажения к обнажению, набивая рюкзак все новыми и новыми образцами и пробами… В горах, тайге, пустыне все ненормально. Ненормально красиво, ненормально остро, ненормально врезается в жизнь и память. И люди там ненормально закрученные. А другие в горах случайны. Они здесь, внизу, в городе. Как отец, как братья. В комфорте, рядом с деньгами и развлечениями, больницами и концертными залами… Они в городах, потому что в них есть этажи и ступеньки и при желании всегда можно взобраться не выше себя, как в горах, а выше точно такого же человека. Взобраться и, взирая на оставшихся внизу, ощущать себя значимым… Эти города… Всё в них душевнобольное, вымученное, искусственное, все придуманное. Изобретенное. Даже кошки».
Я вспомнил первую встречу с Эдгаром в электричке. Теодору с памперсом. Поход в кошачий магазин. Наталью…
Да, сказки не получилось. Кот не смог съесть Людоеда.
А Людоед съел Карабаса. Съел меня. И сейчас я у него в желудке. Лежу, неспешно перевариваемый мраком.
Я засмеялся — надо же, до чего дошел там, наверху от убожества жизни! За котом пошел, как за Наполеоном, Карабасом назвался.
Идиот…
А впрочем, это как посмотреть.
Классным специалистом стал — ноль прибытку.
Кандидатом наук сделался — тоже шиш с маслом.
Дюжину романов с романтикой сочинил — два шиша.
А назвался с дуру маркизом Карабасом — сразу успех и виды на благополучие. Катался бы всю жизнь как сыр в масле, если бы не эти бабы.
Вот эти женщины! И что во мне такого? Как увидят — так сразу в глазах охотничий блеск. И все Адели, да Надежды, Адели и Надежды. Все одним лыком шиты. Жадные, нервнобольные, ограниченные.
Нет, я все же дурак. Если бы согласился на Адель, сидел бы сейчас не здесь, а в Арбатском военном округе. Ну, не сидел бы, а посидел с полгода, потому что в другого бы с жадности влюбилась. Но ведь посидел бы, отметился, поставил в биографии галочку? Что, плохо на Арбате посидеть? Там у них девушки в форме…
А Надежда? Чем была плоха? Ну, есть пара-другая бзыков. Так это нормально, тем более, главное предназначение любого мужчины — это неусыпное выбивание из любимой женщины всяческой дури. Ну, не выбивание — это грубо, а выдавливание ее по капельке. Выдавливание с закрытыми глазами, ибо с открытыми глазами не получится — руки опустятся после первых трех лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39