– Когда у вас закрываются бары? – спрашиваю я.
Капитан несколько удивлен:
– В двенадцать. А что?
– Можно закрыть один пораньше? То есть не совсем закрыть, а для пассажиров. Бармен уйдет, а мы останемся.
– Понимаю. – Капитан задумывается, мысленно подбирая для нас подходящее помещение. – Крайний бар без курительной. Последний по левому коридору. Вывеска: «Близ Диканьки». Идет?
– Идет.
– Когда?
– Часов в десять-одиннадцать, когда вам удобнее.
– Хорошо. Я скажу бармену. Он оставит вам ключ. Много вас?
– Я да он, да еще трое. Почти джаз-оркестр, только без музыки.
– Надеюсь, и без стрельбы?
– Что вы, капитан! Это только генеральная репетиция.
После разговора с капитаном разыскиваю Лежаву.
– Порядок, товарищ полковник. Я с ним Нодия оставил. Оба ныряют.
– Не заметил слежки?
– По-моему, нет.
– Что-то не верится. У него гестаповская выучка.
– Так мы для него все на одно лицо. Наших ребят из Грузии здесь полно. Любимое грузинское развлечение летом – батумский круиз.
– А как он себя ведет?
– Беспокойно. Часто ссорится с женой. Уединяется. Пьет.
– А жену вы проморгали.
– Так вы же сами, товарищ полковник, выключили ее из наблюдения.
– Знаю. Мой промах. А за Сахарова вы в ответе. За каждый шаг. Сегодня вечером после отплытия из Новороссийска, часов в одиннадцать, будьте оба у бара «Близ Диканьки». Держитесь незаметно, но так, чтобы я мог позвать вас в любую минуту.
Остается Галка, и все происходившее на теплоходе в мое отсутствие будет выяснено. Галка ждет на шлюпочной палубе против нашей каюты.
– Как прошел ужин вчера, когда я уехал?
– Сахаров не явился. Пришла одна Тамара с растекшимися ресницами и распухшими веками. Говорит, что поссорились. Я посочувствовала и, воспользовавшись настроением, поинтересовалась ее семейной жизнью. Обеспечены они вот так, – Галка подносит два пальца к горлу, – но атмосфера дома ненастная. Живут замкнуто, дома у них, кроме Томкиной клиентуры, никто не бывает; у нее самой какие-то шашни, но Сахаров смотрит сквозь пальцы: либо это его не интересует, либо устраивает. Но мне кажется, что-то все-таки связывает их кроме брака. Во всяком случае, с недавнего времени. А пить он начал только здесь, на теплоходе, что крайне удивляет Тамару: в Москве она этого не замечала. В общем, две разные жизни, в чем-то, конечно, связанные кроме брачных уз, но, должно быть, совсем, совсем недавно. Какой-то потаенный страх сквозит в словах Тамары, а раньше – я ведь ее давно знаю – никогда этого не замечала.
Я пропускаю мимо ушей все сказанное Галкой. Сейчас меня интересует другое.
– Когда ты увидела Сахарова?
– Сегодня за обедом. По-моему, он был даже рад, что Тамара уехала.
– Радость понятна. Только это ему уже не поможет.
– Подвел итоги?
– Подведу сегодня вечером.
– Тебе сейчас нельзя выходить из каюты. По-моему, он поверил, что ты болен.
– Поверил или не поверил, это уже не имеет значения. Операция заканчивается.
– Где?
– «Близ Диканьки». Есть такой бар на теплоходе. Поближе к двенадцати ночи. Ты не ходи.
– Я понимаю, что доктор Ватсон тебе уже не нужен.
– Не обижайся, Галчонок. Ты свое дело сделала.
– А если он вооружен?
– Ты думаешь, у нас дуэль? «Возьмем Лепажа пистолеты, отмерим тридцать два шага…» Нет, Галка, только психологический этюд.
– Время неподходящее. В двенадцать бары уже закрываются.
– Наш бар будет открыт до утра. Так что не жди меня ночью. – Я обнимаю ее за плечи и добавляю: – А теперь пойду искать «школьного друга».
Галка не понимает.
– Зачем?
– Надо же предупредить его о вечере на хуторе «Близ Диканьки».
Я нахожу его за бассейном в шезлонге, греется под заходящим уже за море солнцем. Он сидит голый, в одних плавках и больших черных очках. Я присаживаюсь на корточки рядом и спрашиваю:
– Отдыхаешь?
Он молниеносно оглядывается по сторонам, не слышит ли кто-нибудь, и, убедившись, что рядом никого нет, усмехается:
– Как видишь. А тебе ведь следует в лазарете лежать.
– Отлежался.
– Ой ли?
В этом «ой ли» я слышу нескрываемую иронию. Значит, не верил и не верит.
– А ты, пока я болел, уже вышел на связь?
Он снимает очки и смеется:
– Ты о жене?
– В Москву послал?
– Ага.
– Не поможет.
– Утешайся, если ты уже с ордером.
– Пока еще нет.
– Не надейся. В любом суде проиграешь.
– Поживем – увидим. А пока поговорить треба.
– О чем?
– Узнаешь.
– А если откажусь?
– Не откажешься. Не в твоих интересах.
– Допустим, но не здесь же.
– И не сейчас. Есть бар в конце коридора. Рядом с музыкальным салоном. Скажем, в половине одиннадцатого. Свидетелей не будет. Кто в кино, кто на концерте. Самое подходящее место для рандеву. А что нам нужно? Бутылку пива или пару коктейлей.
– Не нравится мне все это.
– Не нравится, когда надевают наручники. А для этого, к сожалению, еще не пришло время.
Теперь он уже откровенно хохочет:
– Признаешься в бессилии?
– Пока да. Пока.
– Ну что ж, поговорим, если тема подходящая. Какой бар? «Близ Диканьки»? Страшная месть, да?
– Еще не страшная.
– Ладно, приду.
Теперь я отправляюсь на розыски Ермоленко и Бугрова. Оба отсыпаются в отведенной им каюте. Вскакивают как по команде.
– В половине двенадцатого уйдет бармен, и войдете вы. Напоминаю: ни слова о Сахарове, о лагере, о партизанах, о войне. Пусть не знает, кто вы и откуда. Твердо запомните. Это приказ. Ясно?
– Точно, – чеканит Бугров.
– Не подведете?
– Не подведу, товарищ полковник.
– Добро, – копирую я генерала.
«БЛИЗ ДИКАНЬКИ»
Длинный узкий коридор пуст. Лишь в конце его в дверях музыкального салона, откуда доносится чье-то микрофонное пение, маячит Нодия в сером костюме. Его никак не примешь за сыщика. С тоненькой стрелкой усов и модными бачками, молодой развлекающийся грузин, каких десятки среди пассажиров. Он стоит вполоборота к невидной из коридора эстраде так, что вход в интересующий меня бар остается в поле его зрения. Лежавы еще нет Должно быть, он придет позже, чтобы не бросаться в глаза.
Я смотрю на часы: двадцать минут одиннадцатого. Прошло около часа после отплытия, теплоход уже в открытом море, далеко от Новороссийска. В четверть одиннадцатого я, как было условлено, отправился в бар.
Признаться, у меня не было полной уверенности в удаче. Галка так и сказала: «Прав твой Корецкий. Нечего было церемониться здесь с опознаниями, а снять его с теплохода в Новороссийске и отправить под стражей в Москву». Но очень уж соблазнил «эффект неожиданности». В случае успеха он обеспечивал нам полную и безоговорочную победу, почти обезоруживал противника и вдребезги разбивал «материнский авторитет». Возможно, я недооцениваю изворотливости и вооруженности Пауля. Развязка близка, но так не хочется ее отдалять.
С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня успокаивают: значит, нервы у него не выдерживают.
– И даже успел заправиться?
– Присоединяйся…
– Спасибо. Предпочту пиво.
– Поединку пиво не поможет. Слабеешь.
– Наш поединок начался не сегодня, – парирую я.
– Думал, сбегу? Куда?
– Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину – хлопот не оберешься.
– А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.
– Почему?
– Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями, Это полковнику-то!
Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.
– Доказательства добывая? Где, в Москве или в Одессе?
– В Берлине.
Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?
– А что в Берлине?
– Скажем, Герта Циммер.
Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.
– Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.
– А твои письма к ней?
– И писем нет. Ни одной строчки. Даже подписи.
– А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?
Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.
– Значит, она его не сожгла?
– Увы.
– Просчет, – цедит он. – Писал я тогда по-немецки.
– Экспертиза подтвердила тождество.
– Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.
– Есть свидетели.
– Кто? Ты – следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?
– Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.
– К старости память слабеет. Да и Тимчук человек замаранный. На двух хозяев работал. Кому суд поверит: бывшему полицаю или родной матери?
Я смотрю на бармена. Облокотясь на стойку, он читает книгу. Значит, нет еще половины двенадцатого. Надо уйти с одесской темы.
– А ты уверен в показаниях Сахаровой?
– Ты не знаешь Анфисы Егоровны, – улыбается он. – Это же Васса Железнова. Кремень.
Не следует рассказывать ему о моей беседе с Анфисой Егоровной. Пусть надеется. Это его единственный шанс уйти от разоблачения. В моих интересах сейчас даже укрепить эту веру – тем беспроигрышнее будет мой план.
– Да, – притворно вздыхаю я, – допустил промах, проворонил Тамару… – Мельком бросаю взгляд на часы: – Теперь она уже, к сожалению, в Москве.
– В Апрелевке, кавалер Бален де Балю. Твоя шпага опять сломалась. Интересно все-таки, на что ты надеешься?
– На количество доказательств. Как тебе известно, оно всегда переходит в качество.
– Я не марксист, а прагматик. Верю только в реальные силы и реальные обстоятельства.
– Помню, ты так же рассуждал и в Одессе, когда собирался с моей помощью выловить всю нашу подпольную группу.
Он благодушно отхлебывает коньяк. Сейчас он совсем расслабился.
Бармен уже убрал все бутылки и уходит, оставляя ключ в замке. Пауль оглядывается:
– Кажется, бар уже закрывают. Сейчас нас выгонят.
– Погоди. Именно сейчас и начнется самое интересное.
В бар входят Ермоленко и Бугров.
Пауль вскакивает.
– Сядьте, гражданин Сахаров, – говорю я официальным тоном, – мы вас долго не задержим. Подойдите, Иван Тимофеевич.
Бугров подходит ближе, Ермоленко остается поодаль.
– Вы узнаете этого человека, гражданин Сахаров? – спрашиваю я.
Сахаров недоуменно пожимает плечами:
– В первый раз вижу.
Теперь я обращаюсь к Бугрову:
– А вы его знаете, Иван Тимофеевич?
– Никак нет, товарищ полковник.
– Вглядитесь получше. – Я поворачиваю настольную лампу так, чтобы Бугров мог лучше разглядеть лицо Сахарова. – Не узнаете?
– Не узнаю, товарищ полковник.
– Ну что ж… – вздыхаю я. – Вы свободны, Иван Тимофеевич. Ермоленко, проводите товарища в его каюту и возвращайтесь сюда.
Оба уходят.
– Что это было? – спрашивает Гетцке. Он больше удивлен, чем взволнован.
– Неудавшееся опознание, – говорю я. – К сожалению, тебе везет, Пауль. Наш свидетель не опознал в тебе гауптштурмфюрера Гетцке.
Он хохочет. Хохот нервный, почти истерический.
– Смеяться рано, – строго говорю я. – Мы еще не в Одессе.
Он хочет что-то сказать, потом молча допивает коньяк в бокале, театрально раскланивается и говорит:
– Благодарю.
И уходит.
Я остаюсь. Проведена, так сказать, часть опознания. Бугров не узнал в Сахарове эсэсовца Гетцке. О настоящем Михаиле Сахарове речи пока не было. Будет еще, будет…
Ермоленко возвращается с бутылкой пива, захваченной из другого бара.
– Что будем делать, Александр Романович?
– Ждать.
– Я все-таки не понимаю, почему вы так провели опознание?
– Как – так?
– Ну, вполсилы, что ли… Бугров-то Сахарова опознать мог, а не Гетцке.
– Еще опознает. Потом. А сегодняшний день расцени как отвлекающий ход. Пусть Гетцке поверит, что мы на ложном пути.
– Как думаете: поверил?
– Кажется, поверил, – отвечаю я. – Поверил в нашу неудачу, в то, что мы смущены и растеряны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21