Но ежели Давид Марат забыл и не хочет вспоминать свою подлинную фамилию, то… Я готов считать, господин де Будри, что моего сегодняшнего визита к вам не было. Забудьте о нашей встрече – она не состоялась. Еще одна легенда, не так ли? В конце концов, если в Сент-Антуанском предместье возникла легенда о негритянской республике генерала Россиньоля, то в Царском Селе вполне могла возникнуть другая, столь же далекая от истины, – о посещении сыном Россиньоля младшего брата Друга Народа… Честь имею, господин де Будри!
Россиньоль взялся уже за ручку двери, когда Давид Иванович остановил его:
– Уделите мне еще несколько минут, господин Россиньоль.
– Есть ли в этом надобность? – резко спросил гость.
– Присядьте, пожалуйста.
Россиньоль неохотно опустился в кресло.
– Слушаю вас.
– Я не желал бы, чтобы вы сделали поспешный, а следовательно, неправильный вывод, – с трудом подбирая слова, сказал Давид Иванович. – Молодости свойственны порыв и горячность, старости, когда кровь в жилах остывает, – нерешительность и осторожность. Таков удел стариков, а я старик, мой юный друг, мне за шестьдесят.
Россиньоль пожал плечами:
– Я далек от того, чтобы обвинять вас в чем-либо.
– Я не опасаюсь обвинений, – покачал седой головой Давид Иванович. – Совесть моя чиста. Но я хочу, чтобы вы меня правильно поняли и не осуждали естественную для моего преклонного возраста осторожность, возможно, иной раз и излишнюю… Сегодня я вас увидел впервые, а я далеко не равнодушен к судьбе своей семьи. Вы не женаты?
– Нет.
– А у меня жена, дочери и внуки. Когда-нибудь вы сможете меня понять лучше.
– Нужны ли столь обширные объяснения, господин де Будри? – нетерпеливо спросил молодой Россиньоль.
– Нужны, – сказал Давид Иванович. – Нужны для того, чтобы вы не составили обо мне превратного представления. Я старик, – повторил он, – но при всем том смею вас заверить, что брат великого Марата, хотя он остался в стороне от борьбы, не забыл и никогда не забудет свою подлинную фамилию. Я горд тем, что являюсь братом Жан-Поля Марата, перед которым я преклонялся всю свою жизнь. Об этом знают воспитанники лицея. И знают об этом они от меня. Если вы сможете уделить мне еще немного времени, то я вам представлю некоторые доказательства сказанному.
Де Будри проводил молодого Россиньоля в библиотеку и, открыв заветный шкаф, достал оттуда папку с гравюрами времен Французской революции. Среди них была и гравюра со знаменитой картины Луи Давида «Смерть Марата».
– Теперь вы, надеюсь, мне верите?
– Да, господин де Будри.
– Де Будри? – переспросил Давид Иванович.
– Нет, конечно, – поправился Россиньоль, – Марат, гражданин Марат.
Давид Иванович растерянно улыбнулся.
– «Гражданин Марат»… Не предполагал, что ко мне когда-либо так обратятся. – Он положил футляр с медальоном на верхнюю полку и закрыл шкаф на ключ. – «Гражданин Марат»… Не откажите старику в любезности, повторите еще раз. Ведь так меня больше никто называть не будет…
– Счастлив был с вами познакомиться, гражданин Марат, – сказал Россиньоль.
***
Василий Петрович не торопился с продолжением своего рассказа. Он вообще не любил торопиться.
– Что же потом произошло с медальоном? – поинтересовался я, когда молчание, по моему мнению, слишком затянулось.
– Что произошло потом?.. – Он поудобнее устроился в кресле, вытянул свои длинные худые ноги.
В наше время на географических картах земли почти не осталось белых пятен. Времена Колумбов, Магелланов и Берингов безвозвратно прошли. Но на картах истории по-прежнему много пробелов. До сих пор осталось тайной, повинен ли Борис Годунов в смерти царевича Димитрия. Точно не установлено, кем же был, в конце концов, Лжедмитрий Первый – Гришкой Отрепьевым, как считает большинство историков, шляхтичем-авантюристом или кем-либо еще. Тысячи и тысячи белых пятен! Но еще больше неизведанного на пути тех, кто пытается проследить судьбу какой-либо вещи, будь то хранящаяся в Эрмитаже древнегреческая ваза, знаменитый пояс Димитрия Донского, послуживший поводом к кровавым междоусобицам на Руси, похищенный из хранилища ловким жуликом скифский шлем, легендарный перстень Александра Сергеевича Пушкина или этот медальон.
Вещи не оставляют дневников и мемуаров, а летописцы редко балуют их своим вниманием. Поэтому зачастую приходится прибегать к более или менее обоснованным предположениям, догадкам, а то и к фантазии. Формулировка «так было» заменяется другой – «так могло быть»…
Я заверил Василия Петровича, что подобная формулировка меня полностью устраивает.
***
И вновь мы с Василием Петровичем в Царском Селе. Но на этот раз не в уютной гостиной милейшего Давида Ивановича, которого уже нет в живых, а на берегу поросшего лилиями и кувшинками дворцового пруда.
Наше общество составляет новый самодержец всея Руси император Николай I, его бывший главный воспитатель, а ныне дряхлый старик генерал от инфантерии и член Государственного совета граф Матвей Иванович Ламсдорф и любимец царя рыжий ирландский сеттер с длинным роскошным хвостом и верноподданническим взглядом темно-коричневых глаз – Роби.
***
Было восемь часов утра. Сквозь решето листвы прикрытое деревьями солнце сеяло светлые блики на темную поверхность пруда, от которого еще поднимался, тая в воздухе, легкий парок ночного тумана.
Царь играл с сеттером. Он коротким взмахом руки бросал в густую маслянистую воду носовой платок, и собака, не дожидаясь команды, стремительно кидалась в пруд. «Хорошо, Роби», – говорил царь, отбирая у сеттера принесенный им платок, и вновь бросал его в воду.
Неподвижное белое лицо с тяжелыми оловянными глазами ничего не выражало. Не лицо – маска. Но старик Ламсдорф хорошо изучил своего воспитанника, которого некогда доверил его попечению Екатерина II. Николай мог ввести в заблуждение кого угодно, но не его. Едва заметные розовые пятна на скулах его величества красноречиво свидетельствовали о том, что император нервничает.
По этим пятнам да еще по легкой дрожи подбородка Ламсдорф некогда безошибочно определял, что его высокородный воспитанник опять поленился и не выучил очередного урока.
«Если не ошибаюсь, у вашего высочества снова не оказалось свободного времени?» – мягко и почтительно спрашивал он.
Мальчишка молчал, но его скулы еще более розовели.
«Весьма сожалею, – по-прежнему мягко говорил Ламсдорф, так и не дождавшись ответа, – но вынужден по велению долга и для вашей же пользы прибегнуть к столь огорчающим меня мерам. Как обычно, пять розог, ваше высочество».
Да, за годы своей добросовестной службы Ламсдорф совсем неплохо изучил маловыразительное лицо и куда более выразительные ягодицы своего воспитанника. И в глубине души старик считал, что именно розги помогли его подопечному не только взобраться на русский трон, но и усидеть на нем. Старик верил в чудодейственную силу телесных наказаний. А видит бог, будущий император получил столько розог, сколько с лихвой хватило бы на всю династию Романовых.
Выскочив из пруда, сеттер шумно отряхнулся рядом с Ламсдорфом, забрызгав водой шитый золотом генеральский мундир, и громко залаял. По аллее к пруду шел запыхавшийся от быстрой ходьбы тучный камер-лакей. Остановившись в нескольких шагах и опасливо поглядывая на рычащего сеттера, он поклонился.
– Прибыл фельдъегерь из Санкт-Петербурга от генерала-губернатора Голенищева-Кутузова, ваше императорское величество.
– Наконец-то! – вырвалось у Николая. Он скомкал в руке мокрый платок, бросил на траву. Собака тотчас его подхватила и вопросительно посмотрела на хозяина. – Фу, Роби!
– Прикажете доставить донесение сюда?
– Не трудись, – сказал Николай и, резко повернувшись на каблуках, направился к дворцу, сопровождаемый еле поспевающим за ним камер-лакеем. Впереди бежал Роби.
Ламсдорф посмотрел им вслед. Царь шел быстрым и четким строевым шагом, развернув плечи и откинув назад голову. И Ламсдорф с удовлетворением подумал, что его усилия даром не пропали: из Николая получился неплохой фрунтовик.
«И на лошади прилично сидит, не как собака на заборе… – мелькнуло в голове у старика. – А тех пятерых, значит, повесили…»
Ласково пригревало солнце. Разомлевший от тепла Ламсдорф кряхтя уселся на скамейку и задремал.
Между тем Николай, сдерживая нетерпение, взял у фельдъегеря пакет, нарочито замедленным движением руки сломал сургучную печать и достал депешу.
«Экзекуция, – прочел он, – кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного… О чем Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».
Тонко и протяжно завыл сидящий у ног Николая Роби.
– Уберите собаку!
На мгновение розовые пятна на скулах царя стали красными и тут же исчезли.
«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком…»
Где-то в отдалении яростно лаял Роби. Император вложил депешу в конверт и небрежно бросил на инкрустированный перламутром столик. Затем он принял подобающую случаю скорбную позу, вздохнул и перекрестился:
– Прости им, господи, их тяжкие прегрешения перед Россией!
Николай повернулся к фельдъегерю:
– Ты присутствовал в Петропавловской крепости при… экзекуции?
– Никак нет, ваше императорское величество!
– Почему же? Зрелище поучительное… Передай на словах генерал-губернатору, что я его благодарю за верную службу и жду сегодня вечером.
Затем Николай отправился в дворцовую часовню, где заказал панихиду по «рабам божьим: Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаилу Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому». А вечером того же дня он выслушал подробный доклад о казни от приехавшего из Петербурга генерал-губернатора Голенищева-Кутузова.
Император был доволен: с бунтовщиками наконец покончено. И все же в ту ночь Николай I долго не мог уснуть. Нет, его беспокоила не совесть, а воспоминания. Воспоминания об ужасе, пережитом им 14 декабря 1825 года. Воспоминания о дерзких словах бунтовщиков, о протоколах допросов, о суде.
Как император и рассчитывал, тщательно подобранные им члены Верховного уголовного суда проявили должное рвение: главные участники заговора были приговорены к четвертованию, которое после царствования Екатерины II в России не применялось. Это давало возможность царю проявить «христианское милосердие», и Николай, разумеется, не преминул этим воспользоваться. Четвертование? Ни в коем случае!
Царь не дал согласия «не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние… ни даже на простое (!) отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную»
Бескровная казнь? Ну что ж…
Судьи прекрасно понимали, чего от них ждет император: в назидание потомству Пестеля, Рылеева, Муравьева Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского следовало повесить.
Так появилось на свет новое решение, такое же лицемерное, как и слова императора: «Сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определенных», суд заменил четвертование, «яко казнь мучительную… с пролитием крови сопряженную», на гуманную и бескровную виселицу…
В полдень 12 июля 1826 года, когда куранты Петропавловского собора играли «Боже, царя храни», узников русской Бастилии – так называли Петропавловскую крепость – под конвоем доставили в дом коменданта. Здесь старый чиновник зачитал им окончательное решение.
Затем пятерых смертников отвели в казематы Кронверкской куртины, где им предстояло провести последнюю ночь перед казнью. Одиночные камеры здесь разделялись дощатыми перегородками, и узники могли свободно разговаривать друг с другом, стража им не препятствовала. Декабристам разрешили написать своим близким и даже встретиться с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Россиньоль взялся уже за ручку двери, когда Давид Иванович остановил его:
– Уделите мне еще несколько минут, господин Россиньоль.
– Есть ли в этом надобность? – резко спросил гость.
– Присядьте, пожалуйста.
Россиньоль неохотно опустился в кресло.
– Слушаю вас.
– Я не желал бы, чтобы вы сделали поспешный, а следовательно, неправильный вывод, – с трудом подбирая слова, сказал Давид Иванович. – Молодости свойственны порыв и горячность, старости, когда кровь в жилах остывает, – нерешительность и осторожность. Таков удел стариков, а я старик, мой юный друг, мне за шестьдесят.
Россиньоль пожал плечами:
– Я далек от того, чтобы обвинять вас в чем-либо.
– Я не опасаюсь обвинений, – покачал седой головой Давид Иванович. – Совесть моя чиста. Но я хочу, чтобы вы меня правильно поняли и не осуждали естественную для моего преклонного возраста осторожность, возможно, иной раз и излишнюю… Сегодня я вас увидел впервые, а я далеко не равнодушен к судьбе своей семьи. Вы не женаты?
– Нет.
– А у меня жена, дочери и внуки. Когда-нибудь вы сможете меня понять лучше.
– Нужны ли столь обширные объяснения, господин де Будри? – нетерпеливо спросил молодой Россиньоль.
– Нужны, – сказал Давид Иванович. – Нужны для того, чтобы вы не составили обо мне превратного представления. Я старик, – повторил он, – но при всем том смею вас заверить, что брат великого Марата, хотя он остался в стороне от борьбы, не забыл и никогда не забудет свою подлинную фамилию. Я горд тем, что являюсь братом Жан-Поля Марата, перед которым я преклонялся всю свою жизнь. Об этом знают воспитанники лицея. И знают об этом они от меня. Если вы сможете уделить мне еще немного времени, то я вам представлю некоторые доказательства сказанному.
Де Будри проводил молодого Россиньоля в библиотеку и, открыв заветный шкаф, достал оттуда папку с гравюрами времен Французской революции. Среди них была и гравюра со знаменитой картины Луи Давида «Смерть Марата».
– Теперь вы, надеюсь, мне верите?
– Да, господин де Будри.
– Де Будри? – переспросил Давид Иванович.
– Нет, конечно, – поправился Россиньоль, – Марат, гражданин Марат.
Давид Иванович растерянно улыбнулся.
– «Гражданин Марат»… Не предполагал, что ко мне когда-либо так обратятся. – Он положил футляр с медальоном на верхнюю полку и закрыл шкаф на ключ. – «Гражданин Марат»… Не откажите старику в любезности, повторите еще раз. Ведь так меня больше никто называть не будет…
– Счастлив был с вами познакомиться, гражданин Марат, – сказал Россиньоль.
***
Василий Петрович не торопился с продолжением своего рассказа. Он вообще не любил торопиться.
– Что же потом произошло с медальоном? – поинтересовался я, когда молчание, по моему мнению, слишком затянулось.
– Что произошло потом?.. – Он поудобнее устроился в кресле, вытянул свои длинные худые ноги.
В наше время на географических картах земли почти не осталось белых пятен. Времена Колумбов, Магелланов и Берингов безвозвратно прошли. Но на картах истории по-прежнему много пробелов. До сих пор осталось тайной, повинен ли Борис Годунов в смерти царевича Димитрия. Точно не установлено, кем же был, в конце концов, Лжедмитрий Первый – Гришкой Отрепьевым, как считает большинство историков, шляхтичем-авантюристом или кем-либо еще. Тысячи и тысячи белых пятен! Но еще больше неизведанного на пути тех, кто пытается проследить судьбу какой-либо вещи, будь то хранящаяся в Эрмитаже древнегреческая ваза, знаменитый пояс Димитрия Донского, послуживший поводом к кровавым междоусобицам на Руси, похищенный из хранилища ловким жуликом скифский шлем, легендарный перстень Александра Сергеевича Пушкина или этот медальон.
Вещи не оставляют дневников и мемуаров, а летописцы редко балуют их своим вниманием. Поэтому зачастую приходится прибегать к более или менее обоснованным предположениям, догадкам, а то и к фантазии. Формулировка «так было» заменяется другой – «так могло быть»…
Я заверил Василия Петровича, что подобная формулировка меня полностью устраивает.
***
И вновь мы с Василием Петровичем в Царском Селе. Но на этот раз не в уютной гостиной милейшего Давида Ивановича, которого уже нет в живых, а на берегу поросшего лилиями и кувшинками дворцового пруда.
Наше общество составляет новый самодержец всея Руси император Николай I, его бывший главный воспитатель, а ныне дряхлый старик генерал от инфантерии и член Государственного совета граф Матвей Иванович Ламсдорф и любимец царя рыжий ирландский сеттер с длинным роскошным хвостом и верноподданническим взглядом темно-коричневых глаз – Роби.
***
Было восемь часов утра. Сквозь решето листвы прикрытое деревьями солнце сеяло светлые блики на темную поверхность пруда, от которого еще поднимался, тая в воздухе, легкий парок ночного тумана.
Царь играл с сеттером. Он коротким взмахом руки бросал в густую маслянистую воду носовой платок, и собака, не дожидаясь команды, стремительно кидалась в пруд. «Хорошо, Роби», – говорил царь, отбирая у сеттера принесенный им платок, и вновь бросал его в воду.
Неподвижное белое лицо с тяжелыми оловянными глазами ничего не выражало. Не лицо – маска. Но старик Ламсдорф хорошо изучил своего воспитанника, которого некогда доверил его попечению Екатерина II. Николай мог ввести в заблуждение кого угодно, но не его. Едва заметные розовые пятна на скулах его величества красноречиво свидетельствовали о том, что император нервничает.
По этим пятнам да еще по легкой дрожи подбородка Ламсдорф некогда безошибочно определял, что его высокородный воспитанник опять поленился и не выучил очередного урока.
«Если не ошибаюсь, у вашего высочества снова не оказалось свободного времени?» – мягко и почтительно спрашивал он.
Мальчишка молчал, но его скулы еще более розовели.
«Весьма сожалею, – по-прежнему мягко говорил Ламсдорф, так и не дождавшись ответа, – но вынужден по велению долга и для вашей же пользы прибегнуть к столь огорчающим меня мерам. Как обычно, пять розог, ваше высочество».
Да, за годы своей добросовестной службы Ламсдорф совсем неплохо изучил маловыразительное лицо и куда более выразительные ягодицы своего воспитанника. И в глубине души старик считал, что именно розги помогли его подопечному не только взобраться на русский трон, но и усидеть на нем. Старик верил в чудодейственную силу телесных наказаний. А видит бог, будущий император получил столько розог, сколько с лихвой хватило бы на всю династию Романовых.
Выскочив из пруда, сеттер шумно отряхнулся рядом с Ламсдорфом, забрызгав водой шитый золотом генеральский мундир, и громко залаял. По аллее к пруду шел запыхавшийся от быстрой ходьбы тучный камер-лакей. Остановившись в нескольких шагах и опасливо поглядывая на рычащего сеттера, он поклонился.
– Прибыл фельдъегерь из Санкт-Петербурга от генерала-губернатора Голенищева-Кутузова, ваше императорское величество.
– Наконец-то! – вырвалось у Николая. Он скомкал в руке мокрый платок, бросил на траву. Собака тотчас его подхватила и вопросительно посмотрела на хозяина. – Фу, Роби!
– Прикажете доставить донесение сюда?
– Не трудись, – сказал Николай и, резко повернувшись на каблуках, направился к дворцу, сопровождаемый еле поспевающим за ним камер-лакеем. Впереди бежал Роби.
Ламсдорф посмотрел им вслед. Царь шел быстрым и четким строевым шагом, развернув плечи и откинув назад голову. И Ламсдорф с удовлетворением подумал, что его усилия даром не пропали: из Николая получился неплохой фрунтовик.
«И на лошади прилично сидит, не как собака на заборе… – мелькнуло в голове у старика. – А тех пятерых, значит, повесили…»
Ласково пригревало солнце. Разомлевший от тепла Ламсдорф кряхтя уселся на скамейку и задремал.
Между тем Николай, сдерживая нетерпение, взял у фельдъегеря пакет, нарочито замедленным движением руки сломал сургучную печать и достал депешу.
«Экзекуция, – прочел он, – кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного… О чем Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».
Тонко и протяжно завыл сидящий у ног Николая Роби.
– Уберите собаку!
На мгновение розовые пятна на скулах царя стали красными и тут же исчезли.
«Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком…»
Где-то в отдалении яростно лаял Роби. Император вложил депешу в конверт и небрежно бросил на инкрустированный перламутром столик. Затем он принял подобающую случаю скорбную позу, вздохнул и перекрестился:
– Прости им, господи, их тяжкие прегрешения перед Россией!
Николай повернулся к фельдъегерю:
– Ты присутствовал в Петропавловской крепости при… экзекуции?
– Никак нет, ваше императорское величество!
– Почему же? Зрелище поучительное… Передай на словах генерал-губернатору, что я его благодарю за верную службу и жду сегодня вечером.
Затем Николай отправился в дворцовую часовню, где заказал панихиду по «рабам божьим: Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаилу Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому». А вечером того же дня он выслушал подробный доклад о казни от приехавшего из Петербурга генерал-губернатора Голенищева-Кутузова.
Император был доволен: с бунтовщиками наконец покончено. И все же в ту ночь Николай I долго не мог уснуть. Нет, его беспокоила не совесть, а воспоминания. Воспоминания об ужасе, пережитом им 14 декабря 1825 года. Воспоминания о дерзких словах бунтовщиков, о протоколах допросов, о суде.
Как император и рассчитывал, тщательно подобранные им члены Верховного уголовного суда проявили должное рвение: главные участники заговора были приговорены к четвертованию, которое после царствования Екатерины II в России не применялось. Это давало возможность царю проявить «христианское милосердие», и Николай, разумеется, не преминул этим воспользоваться. Четвертование? Ни в коем случае!
Царь не дал согласия «не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние… ни даже на простое (!) отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную»
Бескровная казнь? Ну что ж…
Судьи прекрасно понимали, чего от них ждет император: в назидание потомству Пестеля, Рылеева, Муравьева Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского следовало повесить.
Так появилось на свет новое решение, такое же лицемерное, как и слова императора: «Сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определенных», суд заменил четвертование, «яко казнь мучительную… с пролитием крови сопряженную», на гуманную и бескровную виселицу…
В полдень 12 июля 1826 года, когда куранты Петропавловского собора играли «Боже, царя храни», узников русской Бастилии – так называли Петропавловскую крепость – под конвоем доставили в дом коменданта. Здесь старый чиновник зачитал им окончательное решение.
Затем пятерых смертников отвели в казематы Кронверкской куртины, где им предстояло провести последнюю ночь перед казнью. Одиночные камеры здесь разделялись дощатыми перегородками, и узники могли свободно разговаривать друг с другом, стража им не препятствовала. Декабристам разрешили написать своим близким и даже встретиться с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40