Свидетелей не нашлось ни дворовых, ни домашних. Штатского на лавочке не было. Наружку первый день как сняли. Жильцы рано утром по двору не ходили, из окон не смотрели: кто спал, кто торопился. Никто ничего не видел. Чудеса, да и только.
Чудеса, что и Виля припер ни свет, ни заря.
Не меня ли, – думал Костя, – он выискивал? Раньше Виля боялся топтунов, не ходил. Теперь их нет – заявился.
Костя помнил, как лопотал идиот ему: «Котя, Котя, Котя», – а «Котя» бежал к Потехиным и слушать лепет не захотел. Или Виля хотел сказать – «Катя»?
Виля ведь мог увидеть что-то во дворе.
«Котя» или «Катя»? Костя повторил с вилиным слюнявым гугнивым выговором – и не понял.
Кстати, Виля глядел тогда с обидой. Завыл «Выходила на берег Катюша». Он словно насмехался в отместку.
И не спросить теперь. Жаль Вилю.
Случайно сбили дебила или нет? В таком доме водители все опытные…
Косте, ушедшему в понедельник рано и пришедшему поздно, хмуро рассказала обо всем Маняша.
Вилю нашли скоро. Он валялся у нашего подъезда.
– Он, – рассказывала Маняша, – лежал как-то нестрашно. Ни кровинки. Будто шел и прилег. Вызвали скорую. Внутреннее кровоизлияние. Умер по дороге в больницу, не приходя в сознание. А может, и приходя. Сознание у него неизвестное. А в доме прошел слух, что утром вылетел из ворот малиновый «Крайслер». Машина потехинской жены.
– Но это слух, – добавила Маняша. – Выезжала не только она. А показаний никто из наших не дает.
– Дураков нет, – заключил Костя.
Бабушке было лучше. Говорила она почти нормально, но наговаривалась, к счастью, за день с Маняшей и перед сном, подав голос: «Костик, покушай», – шуршала в постели газетами.
На плите осталось немножко бабкиных, сваренных Маняшей, щей. Костя хотел доесть их. Но, вылив в тарелку почти всё, он оставил капельку в кастрюле, чтобы кастрюлю не мыть. На то есть Маняша.
Вообще, и есть не хотелось, даже домашней еды. Дома было тяжело. Дома стены не лечили. Неожиданно Косте пришла странная мысль. Неужели их местный убийца – и есть Яйцеголовый?
Все дороги вели в Рим, к Косте в дом.
Костя зашел к бабушке. Она дремала.
Костя задумчиво подошел к окну и уставился в живую точку на подоконнике.
Это был муравей. Он полз, волоча на себе труп товарища.
В Доме на набережной случалось порой нашествие насекомых. За последние пять лет прошли пауки, мокрицы, тараканы-альбиносы и тополиная тля. Прошлым летом были колорадки. В этом мае завелись осы, теперь муравьи. Старики травили их старыми средствами. Впрочем, нечисть и сама пропадала внезапно, как появлялась.
Вот и Костя ни с того ни с сего залез на кремлевские верхи. Он вообще теперь на вершине славы. Он без пяти минут хозяин Москвы. В июле он заработал тысячу долларов. Продавщицы смотрят на него влюбленно. А он тоже волочит дохлятину.
Но Касаткину страшно.
Дело не в том, что именно и про кого именно он напишет. Допустим, Крутикова с Исаевым не помогали Фантомасу, бандиту ли, чиновнику, вольной ли птице. Вера – трусиха, слушается начальства, а Гриша – бывший дьякон, и то не бывший, а экуменист. Хотя отсидеться под шумок под кремлевской землей на тридцати с лишним тысячах метров – есть где.
Впрочем, если у Фантомаса блат, ему и отсиживаться в подвалах не надо.
Или Францев рвется к царским регалиям, пережив коммунистов? Зачем? Он, по всему, при коммунистах поцарствовал досыта.
Да нет же, не в том дело! А в том, что вся эта мутная канализация ведет именно к Косте в дом.
Может, Фантомас – головорез из сталкеров Миши Рахманова?
Оперы с Петровки проверяют всех.
Публиковать результаты МВД не даст: государственная преисподняя – дело деликатное. Но сказать Касаткину – оно скажет. Костя почти свой.
Нет. Сталкерам Оружейка и Кремль не по зубам. В Москве ловкачей полно, а главных советских катакомб никто из них и не нюхал.
Яйцеголовый, по размаху, происходит из Дома на набережной.
Катю он привел, как к себе домой.
По всему, Фантомас – здешний жилец. Но тогда зачем светиться?
А чего, собственно, ему бояться?
С другой стороны, Костя – тоже жилец. А сунулся он в тот понедельник, после Кати, к подвалу – уже висит дэзовский замок.
Значит, Яйцеголовый – человек большой, властный.
Или все это только совпадение?
Бабушка свистнула. Костя оглянулся. Она клевала носом, упершись подбородком в бантик на ночной рубашке.
Ну правильно! Бант! Убийца из озорства затянул на шее у старухи удавку бантом. Грабитель из озорства бросил на пол в Оружейке мерзость. И тут, и там – игра!
А тут еще и Виля погиб. Что он видел?
Костя вдруг вдохновился и позвонил слесарю Хабибуллину.
– Кто говорит, кто это, ай? – раздался резкий женский диспетчерский голос.
– Из двести пятидесятой. Касаткин Константин.
– Касантин? Нету вам Васи.
– А когда будет?
– Будет, будет. Никогда. Запой у него, ёп мин кельды сара акбар новые русские бара тураса рахман моя
не знает.
Касантин вернулся к окну. Муравей уволок свою ношу, очистил подоконник. Учись, Касантин.
24
РАЗБИТОЕ КОРЫТО
Окончился кошмарный июль.
Вся надежда была теперь у Кости на август. Хотелось взять хоть пол-отпуска, помириться с Катей и на досуге убрать падаль, высмотреть негодяя.
В отпуск уйти с 1-го числа Касаткин не смог. Его по-прежнему добивались.
Предстояло несколько тусовок и пресс-конференций. Пришли приглашения на презентацию в издательство «Фантом», на вечер Чака Норриса в кафе «Планета Голливуд», на приемы в посольства – французское и почему-то турецкое – и на ужин с Петросяном и этосамовским спонсором, желавшим познакомиться с блестящим этосамовцем.
И Костя решил так: если уехать нельзя, то он останется в Москве, но дома. В редакцию ни ногой. С 8-го числа он две недели поживет в свое удовольствие.
Без Кати идти никуда неохота. Но помириться тоже не удалось. Во вторник утром Костя поехал в Митино объясняться, но в Катиной норе с августа, оказалось, поселился другой жилец.
Неужели она сняла новую? Любая квартира как минимум вдвое дороже ее этой.
На какие, спрашивается, шиши?
В библиотеке Катя не взяла трубку. Костя рванул в «Рибок», купил себе мягкую черную куртку во вкусе наркокурьеров, нарядился в нее и подошел к шести к Горьковке с цветами и пирожными.
Неудачно.
Катя вышла с сухим человеком в темном плаще и очках. Она безостановочно говорила. Видимо, нарочно, чтобы Костя не подошел к ним.
Гипса у Кати на руке уже не было.
Зря Костя старался, выбирал розы.
Касаткин нырнул в подземный переход, миновал Ленинку, прошел мост, добрел до подъезда…
Стоят и едут машины, ходят люди, на Доме на набережной висят безволосые яйцеголовые Фантомасы.
Мания преследования.
Ведь это всего-навсего мемориальные доски. Символические гладкие темена: Котовский, Демьян Бедный-Придворов, Серафимович, Шверник, Бабушкин в кожаном авиашлеме, гладкозачесанная Фотиева…
Что ж, яблоко от яблони. Отцы были буквальные Фантомасы, псевдохозяева, теперь дети с локонами лезут в лысые Ильичи, хоть и скинули папаш. Дети, может, и не их родные. Но это неважно. Совок был – общий. Засели они все в цитадели.
Этот гигантский дом связывает и кражи, и кровь. Без него все распадается. В конце концов, не берсе-невский, так другой такой же – «дом». «Дом» связывает всех: старух, любителей цацек, старых лагерников, бывших функционеров, Францевых, диггеров, Веру «Хю-хю-хю», Роджерса и, может быть, но это
вряд ли, Катю.
Глупый Виля что-то понял. А умный Касаткин – нет.
Все сейчас были при деле. Милиция рылась в картотеках. Газеты, за неимением лучшего, фантазировали и философствовали об искушении властью и тайнах
Кремля.
А Константин Касаткин сидел у разбитого корыта.
25
КОФЕ, КОНЬЯК, ПИРОЖНОЕ
– Костенька, помнишь «Операцию „Святой Януарий“»? – спросила Лидия Михайловна.
Вторник 2 августа Костя окончил у Фомичих кофейком с Катиными пирожными, розами. Заодно он вручил Маше конверт с сотней за бабку за июль.
У Фомичевых Костя нашел себе прибежище.
Женщин, пусть старых и зануд, Касаткин всегда предпочитал мужчинам.
А своих людей вокруг было много. Костя, любя человечество, своими, впрочем, считал всех, даже Яйцеголового. Да он, – чувствовал Касаткин, – и социально, видимо, был близким.
Костя мучительно, в голос, вздохнул.
– Костенька! – повторила Лидия
– А?
– Помнишь?
– Что?
– «Святой Януарий»?
– Нет.
– Мам, откуда ему помнить? Это было при Рюрике.
– Господи, и правда. Костя – дитя. Там тоже грабили.
– Где? – спросил Костя.
– В фильме. Чтобы взять драгоценности, разбили стекло.
– Бронированное?
– Ну да!
– И как же разбили?
– Били-били – не выходит. Наконец отчаялись. Швырнули в стекло чем-то с горя – и разбили. Оказывается, попали в критическую точку.
– Наш Фантомас умней, – решил Костя. – Плеснул кислотой.
– Что же это за кислота, Костя? – спросила генеральша.
– Неизвестно. Смесь.
– Костя, скажи ты мне, что же это такое теперь творится?
– Не теперь, мам, – спокойно сказала Маняша, сощипывая орешки с верха пирожного. – КГБ и раньше всё умел. Не знаешь, что ли.
Генеральша опустила глаза.
– Георгий Михайлович был на руководящей работе.
– Не всегда.
Генеральша тоже отщипнула орешек.
– Он не выдавал секреты кому ни попадя.
– Кому ни попадя, – думая о своем, повторил Костя.
– Секреты были и до них, – сказала Маняша. – Посмотри на свою брошь.
Брошь была кондово-советской, с филигранью и шариками. Такие производил Свердловский завод «Уральские самоцветы». Наверное, подарок квартиранта, Октября Бодайбо.
Лидия опустила глаза себе на бюст, потом подняла и величественно распрямилась.
– Ну и что моя брошь?
– Видишь: зернь, – авторитетно сказала искусствоведша Маняша. – Наши подражают старым мастерам. Только старые готовили в один миг – россыпь. А новые уже не умеют. Делают в час по зернышку.
Снова взяли по пирожному.
– Что ж ты раньше молчала? – удивилась Лидия. «Удивилась знаниям родной дочери», – подумал Костя, подперев кулаками подбородок.
– Подумаешь. КГБ тоже молчал. А теперь разговорился за деньги.
– И ты разговорись.
– О чем?
– Об этой… зерни.
– На зернь нет покупателей.
– Я покупатель! – раздался громовой голос.
Дружная троица подскочила, а Лидия к тому же звонко уронила на блюдце ложечку.
В дверях стоял Октябрь, в стандартном спортивном черном костюме. Куртка была на Октябре также модная, та же, что у Кости.
Октябрь, держа кейс, пьяно покачивался. Физиономия у него не духовная, гладкая, как у дамы после массажа. Глаза то сладкие, то колючие.
– Эй, бабешки! – начал было он.
– Приехали, Октяб Георгич, – перебила Лидия. Октябрь охлопал себя, как ухарь, изображая русскую пляску.
– Живем, бабешки. Жилка – две тонночки!
– Что – две тонночки? – сухо спросила Маняша.
– Две тонночки золота нашли на реке Поперечной.
– О-о-о! – протянула Лида.
– Теперь вы богач, – закончил Костя.
Октябрь замер, кольнул глазами, снова расплылся и еще поплясал, приговаривая: «Эх, да я, да эх, да я». Потом подсел к столу, между Костей и Маняшей, на угол, приставив кейс к ноге. Скособочился, щелкнул замочком, сунул в кейс руку, брезгливо вытащил черный ком:
– Хламида твоя, Машка, прости, уехал в ней сослепу.
Маняша взяла, развернула. Оказалось, это пропавшая раньше кофта.
Лидия с Маняшей глянули на Костю.
– А мы на Гошку грешили. А он, бедный, совсем спятил, забрали его в Кащенку.
– Все там будем, – рассеянно буркнул Октябрь.
Он снова пьяно пошарил в кейсе, выронил, не заметив, скомканную бумажку, вытащил большую бутылку коньяка «Реми Мартен», взмахнул ею, дешевый пижон, со стуком поставил на стол.
– Богач у нас Горбач, – сказал он.
– Горбачев – уже не актуально, – возразил Костя.
– Не актуально. Зато, когда они с Рыжковым сказали – туши свет и хапай, кое-кто нахапал. Тоже, скажешь, не актуально?
И Октябрь упер глаза в Касаткина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16