– Это уж как водится. А участковый, что ж? Ничего участковый, плохого слова о нем не скажу. Участок у него великоват. Что он может сделать, если всяк день не успеешь во все углы заглянуть? Оно не вредно бы как-нибудь вечерком облаву устроить на хулиганов, что у нас в подъезде сборища устраивают. И не то чтобы там где-нибудь внизу, а все норовят повыше, на разных этажах, а всего чаще на шестом. Орут, курят, мусорят, без бутылок плодово-ягодного вина дня не обойдутся. А тут уж, глядишь, и жильцов начинают цеплять. А девицы с ними так, с извинением сказать, прежде под фонарями лучше стояли. Один стыд и божья срамота.
– Записывайте, поручик, – распорядился Немирох.
– Участковый, оно, конечно, старается, да что один может сделать? Зато вот дворника, или как он там теперь зовется – смотрителя дома, – не мешало бы хорошенько прищучить штрафом, да побольше, чтоб знал! Лестницу если протрет мокрой тряпкой в два месяца раз – и на том спасибо. А уж лифта, почитай, как дом построили, ни разу не мыл. Ни пола, ни стен. Грязища такая, что ни рукой тронуть, ни спиной прислониться. Того и гляди, приклеишься. Уж сколько я ему говорил, говорил, да и другие жильцы внимание обращали… Все впустую. Да разве такой тунеядец за дело болеет? Ему главное – квартиру получить, а там хоть трава не расти, ему все едино…
– Запишите, поручик, – снова распорядился полковник.
– В домоуправлении тоже не лучше. Сидят там такие размалеванные, надушенные куколки, будто тебе кафе какое, а не учреждение. Попробуй приди к ним с просьбой! Водопроводчика ждал больше двух недель. А явился, так не о работе думал, а как бы ему водки стакан поднесли. Месяца не проходит, чтобы горячую воду на несколько дней не отключали, а бывает, и неделями ее нет.
– Все записывайте, Межеевский.
– Слушаюсь, записал.
– Мусор вывозят – будто одолжение делают, когда из-под отходов уже баков не видать. Зимой-то еще полбеды, а летом от помойки несет на всю округу. Не приведи бог какой заразы! Обратно же, собственники – ставят автомобили под самыми окнами и давай в шесть утра газовать, моторы прогревать, весь дом перебудят! А на стоянку встать, что за детской площадкой, им, видишь ли, пятьдесят метров проехать трудно.
– Успели записать, поручик?
– Все записал.
– Спасибо вам, пан Винцентий. Мы вашему домоуправлению и этому тунеядцу поддадим жару, долго помнить будут. А что касается сборищ на шестом этаже, мы найдем для них другое помещение. Намного ниже и с железными занавесками на окнах.
– Это пойдет им на пользу. А то ведь пройти не дают человеку, чтобы не обозвать его грязным словом, даже женщин и детей.
– Положим этому конец, и без проволочек.
– Люди вам спасибо скажут. Жильцы у нас – народ порядочный, грех худое слово молвить, а этот сброд даже не знаешь, откуда собирается.
– Я слышал, пан Винцентий, вы у нас известный филателист?
– А что? – оживился швейцар. – Вы тоже собираете?
– Я-то нет, а мой младший брат собирает, – сочинял как по нотам Немирох: у него и брата никогда не было. – А что вы собираете?
– Вообще все, что попадется. У нас профессора и старшие студенты знают об этом и приносят мне марки, если получат заграничные письма. Это так, удовольствия ради, а иногда для обмена. Моя специальность – марки с произведениями искусства и Мадагаскара. Он теперь называется Малагасийская республика. Во всей Польше нас только три таких специалиста. Но тем двум куда до меня! Они начали только после войны, а у меня еще довоенный альбом с Мадагаскаром уцелел. Целые серии. На выставке в Праге два года назад мне за этот Мадагаскар диплом дали. А сейчас и медаль бы дали. Серебряную уж точно, а то, может, и золотую.
– Значит, коллекция ваша увеличилась?
– Увеличилась. А все спасибо пану доценту Лехновичу. Упокой, господи, его душу. Уважительный был человек. С полгода назад, помню, подходит ко мне и говорит: «Вы, пан Винцентий, кажется, марки Мадагаскара собираете? У меня есть друзья за границей, некоторые тоже марки собирают, так я попрошу, чтобы присылали подходящие для вашей коллекции. Обязательно напишу». С той поры, как ни придет к нам, обязательно принесет мне марку..Одна другой лучше. Пан доцент разбирался в этих делах, хотя сам и не коллекционер. Да он вообще во всем разбирался.
– Так вы были знакомы с Лехновичем?
– Известно, знаком. Я знал его еще сосунком, когда он первые шаги у нас делал. Способный был, бестия. Помню, на экзаменах у нас с профессором Войцеховским Лехнович всегда одни пятерки получал. Во время экзаменов я люблю сидеть в комнатенке возле кабинета профессора, дверь открою и слушаю, как сдают. Раз, помню, подговорил я профессора засыпать для интереса Лехновича. И чтоб ты думал? Войцеховский так и не смог ни на чем его подловить, хоть и гонял по всему материалу и самые что ни на есть каверзные вопросы задавал. После экзамена профессор ему и говорит: «Нет у меня для вас оценки, разве что только мое место». И подумать ведь, теперь уж доценту ничего больше не надо!
– Я слышал, у них были какие-то нелады с Войцеховским и Лехновича убрали из института. Было такое?
– А, что там! – Пан Коротко пренебрежительно махнул рукой. – Дело известное, ученые часто между собой ссорятся. Лехновича в том деле я не одобряю. Некрасиво поступил, что и говорить. Но опамятовался, хоть и через несколько лет. Просил у профессора прощения и старался, как мог, отработать свою вину перед ним.
– Что вы говорите? Теперь нечасто встретишь, чтобы человек добровольно признавал свою вину. Курите, – Немирох придвинул швейцару пачку «Кармена».
– Извинялся, а как же! В присутствии самого пана ректора. При мне дело было. А уж потом-то ночами работал, сюрприз профессору хотел сделать, от хлопот избавить.
– А разве у профессора есть какие-нибудь трудности?
– Пан профессор большой ученый. Письма к нему со всего света приходят. Но дело известное, как это с учеными бывает. У каждого свой… – швейцар оборвал себя на полуслове, – и у Войцеховского – свой. Приспичило ему изготовить какую-то такую массу, какой никто еще не изобретал.
– Ну и как, изобрел?
– Хрен там! Наварили какой-то грязно-серой каши, ни на что не годится. Профессор велел обмазать ею все столы в лабораториях, так я об нее три хороших ножа обломал. А для этой работы профессору, похоже, один министр большие деньги дал. Вот теперь и неприятности – деньги взял, истратил, а толку-то и нет.
– Как вы ладите со студентами? Через лаборатории ведь столько людей проходит. Вашей работенке не позавидуешь.
– Тридцать лет на том сидим. Вместе с профессором. С самого открытия института после войны. А с молодежью я управляюсь. Молодежь у нас неплохая, но и спуску давать ей нельзя. Чуть к ней подобрее, враз распоясывается.
– Профессор у вас чересчур добрый. Доцент, говорят, покруче был.
– Это уж точно – у профессора мягкое сердце, никого не обидит. А Лехнович, тот их гонял! Правда, сказать нельзя – в учебе помогал: разные там дополнительные занятия, опыты, семинары. Ну а если кто сачковал, то лучше сразу уходи. И академический отпуск не помогал: хоть через год, хоть через два, а пан доцент еще сам был ассистентом, потом старшим, а потом уж доцентом, все равно лентяя на чистую воду выведет.
– Значит, у профессора Войцеховского неприятности?
– Известно, невесело ему. Виду не показывает, работает что есть сил, но меня-то не обманешь – я все вижу. И все помощники его стараются.
– Лехнович, наверное, тоже ему помогал.
– Известно, помогал. Но профессор он и есть профессор – ему неловко пользоваться чужой помощью. Лехнович-то у нас не работает. Вот доцент и решил до поры не говорить профессору о своей работе: делает всякие опыты потихоньку, а когда уж найдет, где профессор маху дал, да все исправит, тогда культурненько и подскажет, что к чему. Чтоб, значит, профессора не обидеть. Профессор он на то и профессор, чтобы много о себе понимать.
– Благородный человек – Лехнович. Жаль, что умер.
– Чистая душа! Я, как узнал, что с паном доцентом сердечный приступ приключился, сам сердцем заболел.
– И долго так доцент приходил работать в лабораторию?
– А почитай, месяца четыре. Все больше по субботам после обеда, когда уж в лаборатории никого нет, кроме меня да уборщиц. Другой раз покойник, царствие ему небесное, всю ночь просидит да еще и воскресенье прихватит.
– Ну и что ж теперь будет после смерти доцента с этой самой массой?
– Так себе думаю – справимся. Тут пан профессор начал новую аппаратуру устанавливать, глядишь, на ней дело пойдет лучше. У нас в химии нельзя опускать руки после первых неудач, – со всей серьезностью провозгласил Винцентий Коротко. – Надо упорно добиваться поставленной цели.
– Мы с вами так заговорились, оглянуться не успели, целый час пролетел. Большое вам спасибо за сведения об участковом и вашем домоуправлении. Мы там наведем, как я вам обещал, нужный порядок. Поручик Межеевский возьмет все это под контроль.
– Спасибо, пан полковник. – Старый швейцар, в высшей степени собой довольный, с достоинством попрощался.
– Не понимаю, – эта фраза уже прочно вошла в разговорный словарь Межеевского, – что делать с этими его жалобами на домоуправление и тамошних хулиганов?
– Что делать? – повторил Немирох. – Направь бумагу в их отделение, пусть разберутся и, если жалобы подтвердятся, как следует накажут виновных, вплоть до вызова на административную комиссию. А сборище на лестничной клетке шестого этажа ликвидировать сегодня же!
– Не хватало нам хлопот.
– Не будь этих хлопот, не знали бы мы о «трогательном» участии Лехновича в «неудачах» профессора Войцеховского. Понятно?
– Это все понятно. И ловкие делишки Лехновича тоже, их можно подвести под статью об экономическом шпионаже…
– Что же тогда тебе не понятно?
– Я все еще не вижу повода, почему Эльжбета Войцеховская отравила Лехновича.
– Она будет завтра у нас в десять часов утра. Надеюсь, тогда все и разъяснится. Тешу себя мыслью, что завтра мы сможем завершить следствие.
– И передадим дело прокурору? – удивился поручик. – Сразу после допроса подозреваемой? К чему такая спешка? Не лучше ли более тщательно провести следствие, чтобы у прокуратуры не было к нам претензий.
– Завтра посмотрим.
ГЛАВА XVI. Цветные листы протоколов
– Поручик, – полковник говорил как никогда официальным тоном, – сейчас вы приведете сюда пани Эльжбету Войцеховскую и будете присутствовать при нашем разговоре. Прошу вас не задавать никаких вопросов, ни мне, ни жене профессора. Никаких реплик, сидите и слушайте.
– Ничего не записывать и не составлять протокола?
– Нет. Сядете сбоку, справа от пани Войцеховской. Значит, она будет сидеть слева от вас, а я на своем обычном месте за столом.
– Слушаюсь. – Межеевский никак не мог взять в толк, что бы значило это странное вступление шефа, но счел за благо ни о чем не спрашивать.
Немирох взглянул на часы. До десяти оставалось пять минут.
– Дежурного внизу предупредить, что Войцеховская будет задержана? – вопросительно взглянул Межеевский на полковника.
– Нет, на это у нас еще будет время.
Поручик вышел и вскоре провел в кабинет Эльжбету Войцеховскую, она, судя по всему, и не предполагала, что ее ждет, спокойно и дружелюбно улыбалась, без тени страха и нервозности поздоровалась с полковником. Села на предложенное ей место.
– Что нового с этим страшным делом? Я все время о нем думаю. Порой мне кажется, что это просто какой-то кошмарный сон, который скоро кончится, и все встанет на свои места, но он не проходит. Увы, это явь.
– Да, – согласился полковник. – Это событие – тяжелый удар для вас и вашего мужа. Надеюсь, что все скоро выяснится.
– Вы знаете, кто убил Лехновича? – спросила Войцеховская. – Но ведь это новый удар для нас – узнать страшную правду, что один из наших близких друзей – убийца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24