Матерь Божья, прости меня.
17. Распятие
Стук дождя по крыше.
За этим ровным гулом крылась тишина, в которой не было дождя, и я слушал ее. И те еле заметные звуки, которые нарушали тишину и, расплываясь, исчезали: далекие голоса на других этажах гостиницы, стук захлопнувшейся двери, низкое жужжание корабельной сирены на реке.
Это было необходимо, жизненно важно — слиться с ровным шумом дождя, который, превратившись в тишину, должен помочь засечь каждый легкий звук, пронизывающий ее, ибо он мог подкрасться ко мне босиком, и единственный шанс для меня, затаившегося здесь на пятом этаже, — уловить еле слышный звук, который он мог издать: легкий скрип половицы, шуршание одежды, когда он приподнимет руки, готовясь к решительному броску, его сдавленное дыхание.
Тьма, угольно-мертвенная тьма.
Еще минуту назад, когда, пробираясь сюда, я был на середине коридора, свет горел — четыре тусклые лампочки в густом слое пыли на них. Теперь они погасли. Выключатель был не в коридоре, а за углом, на площадке лестницы. Поэтому я и понял, что он здесь: ему нужна темнота.
В последние несколько секунд я понял, что он пошевелился, о чем мне сказало изменение давления, всхлип воздуха в его перехваченном паузой горле и горячее, острое прикосновение струны, прежде чем я смог…
Здесь гул дождя слышался громче, чем в другом месте; нашел ли Ал сумку за стойкой?
Кто-то пошевелился рядом со мной.
Он стремительно бросился ко мне, и я вскрикнул…
Нежные детские ручки.
— Хочешь меня, хочешь меня?
Ко мне прижимались маленькие остроконечные груди, я обонял ее запах, когда она прижалась ко мне, нет, не прижалась, обхватила, и это было совсем другое ощущение.
— Нет, — с трудом перевел я дыхание и застыл на месте, прислушиваясь к звукам-мостикам от ночных кошмаров к реальности: шуму дождя по крыше, который тут был громче, ибо бил по проржавевшим листам железа и, может быть, поэтому она и испугалась, как ребенок пугается удара грома.
Так что я обнял ее, и она калачиком свернулась рядом со мной. Она неправильно поняла мое движение: раздвинув ноги, она стала приподнимать и опускать бедра, и я шепнул:
— Нет, Чу-Чу, не надо трахаться.
— Нет?
— Ты должна поспать, — сказал я. Она замерла и приобняла меня совсем по-другому — не как исполнительная проститутка, а с той нежностью, которая таилась в женщине-ребенке: она давно не знала, что такое получать и дарить нежность, как я прикинул, — в лагере беженцев, пока Чен не научил ее ласкам, когда она ему отдавалась.
Через несколько минут она снова провалилась в сон, ее голова лежала на моей руке, а я тут же забыл о ней, и меня снова охватила злость, обращенная на самого себя, потому что, покидая “Красную Орхидею”, я знал, кто принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне, — Венекер.
Я не подумал.
Скорбь и ярость, как псы, терзали меня, и я не мог избавиться от чувства неизбывной вины. Сон приносил лишь краткое забытье, и даже в эти минуты, когда уходила боль, я видел все снова и снова: ослепительная вспышка в щелях жалюзи; глухой гул взрыва и изумленный голос Ала — что там, черт побери, происходит?
Венекер.
“С вами все в порядке?”
Он думал обо мне, о моем благополучии, зная, что я обложен со всех сторон и зная от Пеппериджа, что я противостою Шоде — и все же он медлил, расставаясь со мной, ибо ему не хотелось оставлять меня в одиночестве. Венекер, человек, которого использовали для спасения других; и он их вытаскивал из самых невообразимых ситуаций; я знал таких людей, он был одним из них, и пользоваться их помощью — высокая честь для меня, моя привилегия — и вот что я для него сделал: послал его прямо в смертельную западню, которая я разорвала его на куски и, о. Матерь Божья, смилуйся надо мною.
Чен увидел, в каком я состоянии, почувствовал, какая ярость обуревает меня.
— Что случилось?
— Колеса отлетели.
Он втащил меня внутрь, захлопнул металлическую дверь и включил охранную сигнализацию.
— Колеса отлетели?
Идиома, которой пользовались в Бюро.
— Так говорят, когда кто-то погибает. — Я произнес это с таким выражением, что он только уставился на меня своими глазами без ресниц и промолчал. Он сам был напряжен, хотя лицо его ничего не выражало; и я сказал: — Мне жаль твоего друга. Я имею в виду второго пилота с 306-го рейса.
— Тебе удалось выбраться оттуда?
— Да.
— Что там… то есть, как он… — я ждал продолжения, но он сказал: — Да какая, мать твою, разница, поднимайся наверх. В большой, тесно заставленной комнате, он спросил меня:
— Чего ты здесь ищешь, Джордан?
— Убежища.
— От дождя?
— От людей.
— От людей Шоды?
— Да.
— Ты хочешь сказать, что тебе нужно надежное укрытие?
— Можно и так сказать. На несколько дней. Задумавшись, он склонил набок удлиненную голову, внимательно рассматривая меня.
— Через час я улетаю, а ты, если хочешь, можешь оставаться. У тебя такой вид, словно ты из-под душа. Развесь-ка там свои вещи, к утру они высохнут.
Когда я вернулся, он дал мне шелковое кимоно, от которого пахло опиумом.
— Пока ты здесь будешь, кое-что для меня сделаешь, о`кей?
— Как скажешь.
Он все еще рассматривал меня, прикидывая и размышляя.
— Когда тот самолет разбился, ты, должно быть, решил, что я имею к аварии отношение, не так ли?
— Это приходило мне в голову.
— Могу себе представить. Теперь ты знаешь, что это не так, иначе бы ты здесь не очутился.
— Кэти рассказала мне о твоем приятеле. — За него поручился и Пепперидж.
Чен глянул на авиационный хронометр, лежащий на столе.
— Еще бы. — Он снова склонил голову набок. — Тебе придется полностью довериться мне, так?
— Не думаю, что ошибусь.
— В таком случае, с тобой будет покончено.
— Совершенно верно.
— Нет никаких причин, — задумчиво продолжил он, — из-за которых я должен выкинуть тебя мордой в дерьмо, но если причины появятся, именно это я и сделаю. Но, если все, что ты мне сказал, — правда, беспокоиться тебе не о чем. Кроме того, ты хорошо относишься к Кэти. — Он вытащил одну из своих черных сигарет и закурил. — И если ты останешься тут в мое отсутствие, я должен доверять тебе. — Выпустив дым, он проводил его глазами. — Я не говорю о малышке Чу-Чу, потому что ты и так добр с ней — она всего лишь ребенок. Но чувствуй себя совершенно свободным. Я говорю о…
— Если бы я не пришел, она осталась тут одна?
— Она уже знает, что жизнь нелегка. И может сама позаботиться о себе.
— Может ли сюда кто-нибудь заглянуть?
— Нет. Если кто-нибудь звякнет — конечно, в переносном смысле — она справится. Тебя ничего не побеспокоит. Я хочу сказать, что в любом случае мне придется довериться тебе кое в чем, чего не было бы, не окажись ты здесь, потому что она не говорит по-английски, разве что пару слов. — Мы сидели на обтянутых кожей табуретках, и из его кармана посыпались монеты, когда он полез за блокнотом; вытащив его, он что-то чиркнул и, вырвав страничку, дал ее мне. — По этому телефону ты сможешь позвонить мне в Лаос. У меня тут есть автоответчик, и я хочу, чтобы ты фиксировал все звонки, о`кей?
— О`кей.
— Их будет не так уж много, ничего особенного, потому что это место служит убежищем и для меня, как ты, надеюсь, догадываешься. Но если услышишь что-то важное, звони мне.
— Будет сделано. Он кивнул.
— Когда ты ел?
— Бог его знает.
— Чувствуется, тебя крепко достали?
— Не так уж крепко, как могло быть. — Меня снова охватило чувство вины, но на этот раз оно было не столь ошеломляющим. Досталось Венекеру.
Чен оставил мне и другой номер телефона, который был выдавлен на боку автоответчика.
— Я буду обратно примерно через пару дней, предполагаю, в среду. Если не появлюсь к четвергу или не выйду с тобой на связь, звякни по этому номеру и скажи там, что я запаздываю, ладно? — Он засовывал в сумку свой “Вальтер П38”. — В этой поездке я не знаю, чем она кончится. — Он затянул молнию до конца. — Если ты захочешь уйти пораньше, валяй. Она прекрасно справится и сама. Так что не беспокойся.
Этот разговор состоялся несколько часов назад, а сейчас она покоилась рядом, спокойно, как ребенок, каковым она в сущности и была, обхватив меня худенькой ручкой и дыша неслышно, как щенок. Я снова провалился в сон, и на этот раз разбудила меня наступившая тишина. Дождь прекратился, и занимался рассвет.
Она пошевелилась.
— Джонни?
— Нет. Он скоро вернется.
Она снова откинулась на подушки, а когда я проморгался и, привыкнув к свету, увидел ее лицо, то спросил:
— Ты чувствуешь дымок, Чу-Чу?
Она безмолвно уставилась на меня, и все.
— Я дымок чувствую, — втолковывал я ей. — И думаю, тут что-то горит.
Она даже не повернула головы, чтобы присмотреться.
— Есть тут где-нибудь огнетушитель, Чу-Чу? Мы не можем сгореть заживо.
Она уставилась на меня покорными и ничего не понимающими глазами, и я понял, что самое время звонить Пеппериджу.
— Венекер погиб.
Наступила краткая пауза, и я услышал, как что-то на том конце упало на пол, то ли будильник.. Там было одиннадцать вечера, и, может быть, он решил заблаговременно прикорнуть на тот случай, если я ему понадоблюсь ночью.
— Что произошло?
— Они подложили бомбу. И я должен был предусмотреть…
— Ты не можешь учитывать все на свете. Ты…
— Черт побери, я должен был!
Помолчав несколько секунд, он тихо сказал:
— Ты на войне. И мы должны быть готовы ко всему. Я успел взять себя в руки.
— Он, конечно, ничего не понял. — Слабое утешение.
— Что было для него наилучшим исходом. Но я не понимаю… Это не похоже на Кишнара.
— Да. Должно быть, то был один из тех, кто следил за мной. Я оставил машину снаружи, и они решили, что я ею воспользуюсь.
— А воспользовался он.
— Да.
Сомнительно, но все же можно было предположить то, о чем я дал знать Пеппериджу: Венекеру удалось бы незамеченным сесть в машину, и он направился бы в аэропорт. Они следуют за ним, но, когда он оказывается на свету, преследователи видят, что это не я, но к тому времени им было бы поздно что-то предпринимать: поскольку они сняли слежку за “Красной Орхидеей”, и я смог бы выскользнуть из нее… что я и сделал, но уже воспользовавшись гибелью другого человека.
— Скорее всего, они испытали большое искушение расправиться с тобой таким образом, — сказал Пепперидж.
— Они, должно быть, рехнулись. — Шода хотела, чтобы все прошло в полной тайне, для чего она и послала за своим агентом, умеющим работать бесшумно и не оставляя никаких следов, и когда она услышит о происшедшем, за его жизнь нельзя будет поручиться, над его шеей повиснет меч палача, ибо происшествие попадет в газеты, личность Венекера будет установлена, и ей станет ясно, что я успел ускользнуть и залечь на дно, так что пусть мне послужит слабым утешением, что он поплатится своей головой, око за око и так далее.
— Верно, — согласился Пепперидж. — Ей это явно не понравится. Где ты находишься?
— У Чена. — Я дал ему номер телефона.
— В каких ты условиях?
— Поблизости никого нет.
“А должен был быть. Иисусе, ему всего только надо было положить письмо и уехать — а он мертв.”
— У Чена, — сказал Пепперидж, — ты будешь в безопасности. Я лично ручаюсь за него. Но теперь тебе придется соблюдать осторожность. Кишнар не откажется от своего.
— Ничего не изменилось, если не считать того, что теперь я буду действовать тайно. — Я теперь не смогу показаться в таиландском посольстве или в “Красной Орхидее”, да и в любом другом месте с кем-либо встретиться, а выбраться отсюда я смогу лишь в закрытом фургоне — на этот риск придется пойти.
— Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? — спросил Пепперидж.
— Нет. Теперь можешь спать.
— Заткнулся бы, — грубовато ответил Пепперидж. Он пытался подать ситуацию с Венекером с точки зрения моей пользы, но ему это плохо удавалось: первоклассного специалиста я отличаю с первого взгляда, и Венекер был именно таковым — подтянутый, легкий, точный, полный чувства ответственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
17. Распятие
Стук дождя по крыше.
За этим ровным гулом крылась тишина, в которой не было дождя, и я слушал ее. И те еле заметные звуки, которые нарушали тишину и, расплываясь, исчезали: далекие голоса на других этажах гостиницы, стук захлопнувшейся двери, низкое жужжание корабельной сирены на реке.
Это было необходимо, жизненно важно — слиться с ровным шумом дождя, который, превратившись в тишину, должен помочь засечь каждый легкий звук, пронизывающий ее, ибо он мог подкрасться ко мне босиком, и единственный шанс для меня, затаившегося здесь на пятом этаже, — уловить еле слышный звук, который он мог издать: легкий скрип половицы, шуршание одежды, когда он приподнимет руки, готовясь к решительному броску, его сдавленное дыхание.
Тьма, угольно-мертвенная тьма.
Еще минуту назад, когда, пробираясь сюда, я был на середине коридора, свет горел — четыре тусклые лампочки в густом слое пыли на них. Теперь они погасли. Выключатель был не в коридоре, а за углом, на площадке лестницы. Поэтому я и понял, что он здесь: ему нужна темнота.
В последние несколько секунд я понял, что он пошевелился, о чем мне сказало изменение давления, всхлип воздуха в его перехваченном паузой горле и горячее, острое прикосновение струны, прежде чем я смог…
Здесь гул дождя слышался громче, чем в другом месте; нашел ли Ал сумку за стойкой?
Кто-то пошевелился рядом со мной.
Он стремительно бросился ко мне, и я вскрикнул…
Нежные детские ручки.
— Хочешь меня, хочешь меня?
Ко мне прижимались маленькие остроконечные груди, я обонял ее запах, когда она прижалась ко мне, нет, не прижалась, обхватила, и это было совсем другое ощущение.
— Нет, — с трудом перевел я дыхание и застыл на месте, прислушиваясь к звукам-мостикам от ночных кошмаров к реальности: шуму дождя по крыше, который тут был громче, ибо бил по проржавевшим листам железа и, может быть, поэтому она и испугалась, как ребенок пугается удара грома.
Так что я обнял ее, и она калачиком свернулась рядом со мной. Она неправильно поняла мое движение: раздвинув ноги, она стала приподнимать и опускать бедра, и я шепнул:
— Нет, Чу-Чу, не надо трахаться.
— Нет?
— Ты должна поспать, — сказал я. Она замерла и приобняла меня совсем по-другому — не как исполнительная проститутка, а с той нежностью, которая таилась в женщине-ребенке: она давно не знала, что такое получать и дарить нежность, как я прикинул, — в лагере беженцев, пока Чен не научил ее ласкам, когда она ему отдавалась.
Через несколько минут она снова провалилась в сон, ее голова лежала на моей руке, а я тут же забыл о ней, и меня снова охватила злость, обращенная на самого себя, потому что, покидая “Красную Орхидею”, я знал, кто принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне, — Венекер.
Я не подумал.
Скорбь и ярость, как псы, терзали меня, и я не мог избавиться от чувства неизбывной вины. Сон приносил лишь краткое забытье, и даже в эти минуты, когда уходила боль, я видел все снова и снова: ослепительная вспышка в щелях жалюзи; глухой гул взрыва и изумленный голос Ала — что там, черт побери, происходит?
Венекер.
“С вами все в порядке?”
Он думал обо мне, о моем благополучии, зная, что я обложен со всех сторон и зная от Пеппериджа, что я противостою Шоде — и все же он медлил, расставаясь со мной, ибо ему не хотелось оставлять меня в одиночестве. Венекер, человек, которого использовали для спасения других; и он их вытаскивал из самых невообразимых ситуаций; я знал таких людей, он был одним из них, и пользоваться их помощью — высокая честь для меня, моя привилегия — и вот что я для него сделал: послал его прямо в смертельную западню, которая я разорвала его на куски и, о. Матерь Божья, смилуйся надо мною.
Чен увидел, в каком я состоянии, почувствовал, какая ярость обуревает меня.
— Что случилось?
— Колеса отлетели.
Он втащил меня внутрь, захлопнул металлическую дверь и включил охранную сигнализацию.
— Колеса отлетели?
Идиома, которой пользовались в Бюро.
— Так говорят, когда кто-то погибает. — Я произнес это с таким выражением, что он только уставился на меня своими глазами без ресниц и промолчал. Он сам был напряжен, хотя лицо его ничего не выражало; и я сказал: — Мне жаль твоего друга. Я имею в виду второго пилота с 306-го рейса.
— Тебе удалось выбраться оттуда?
— Да.
— Что там… то есть, как он… — я ждал продолжения, но он сказал: — Да какая, мать твою, разница, поднимайся наверх. В большой, тесно заставленной комнате, он спросил меня:
— Чего ты здесь ищешь, Джордан?
— Убежища.
— От дождя?
— От людей.
— От людей Шоды?
— Да.
— Ты хочешь сказать, что тебе нужно надежное укрытие?
— Можно и так сказать. На несколько дней. Задумавшись, он склонил набок удлиненную голову, внимательно рассматривая меня.
— Через час я улетаю, а ты, если хочешь, можешь оставаться. У тебя такой вид, словно ты из-под душа. Развесь-ка там свои вещи, к утру они высохнут.
Когда я вернулся, он дал мне шелковое кимоно, от которого пахло опиумом.
— Пока ты здесь будешь, кое-что для меня сделаешь, о`кей?
— Как скажешь.
Он все еще рассматривал меня, прикидывая и размышляя.
— Когда тот самолет разбился, ты, должно быть, решил, что я имею к аварии отношение, не так ли?
— Это приходило мне в голову.
— Могу себе представить. Теперь ты знаешь, что это не так, иначе бы ты здесь не очутился.
— Кэти рассказала мне о твоем приятеле. — За него поручился и Пепперидж.
Чен глянул на авиационный хронометр, лежащий на столе.
— Еще бы. — Он снова склонил голову набок. — Тебе придется полностью довериться мне, так?
— Не думаю, что ошибусь.
— В таком случае, с тобой будет покончено.
— Совершенно верно.
— Нет никаких причин, — задумчиво продолжил он, — из-за которых я должен выкинуть тебя мордой в дерьмо, но если причины появятся, именно это я и сделаю. Но, если все, что ты мне сказал, — правда, беспокоиться тебе не о чем. Кроме того, ты хорошо относишься к Кэти. — Он вытащил одну из своих черных сигарет и закурил. — И если ты останешься тут в мое отсутствие, я должен доверять тебе. — Выпустив дым, он проводил его глазами. — Я не говорю о малышке Чу-Чу, потому что ты и так добр с ней — она всего лишь ребенок. Но чувствуй себя совершенно свободным. Я говорю о…
— Если бы я не пришел, она осталась тут одна?
— Она уже знает, что жизнь нелегка. И может сама позаботиться о себе.
— Может ли сюда кто-нибудь заглянуть?
— Нет. Если кто-нибудь звякнет — конечно, в переносном смысле — она справится. Тебя ничего не побеспокоит. Я хочу сказать, что в любом случае мне придется довериться тебе кое в чем, чего не было бы, не окажись ты здесь, потому что она не говорит по-английски, разве что пару слов. — Мы сидели на обтянутых кожей табуретках, и из его кармана посыпались монеты, когда он полез за блокнотом; вытащив его, он что-то чиркнул и, вырвав страничку, дал ее мне. — По этому телефону ты сможешь позвонить мне в Лаос. У меня тут есть автоответчик, и я хочу, чтобы ты фиксировал все звонки, о`кей?
— О`кей.
— Их будет не так уж много, ничего особенного, потому что это место служит убежищем и для меня, как ты, надеюсь, догадываешься. Но если услышишь что-то важное, звони мне.
— Будет сделано. Он кивнул.
— Когда ты ел?
— Бог его знает.
— Чувствуется, тебя крепко достали?
— Не так уж крепко, как могло быть. — Меня снова охватило чувство вины, но на этот раз оно было не столь ошеломляющим. Досталось Венекеру.
Чен оставил мне и другой номер телефона, который был выдавлен на боку автоответчика.
— Я буду обратно примерно через пару дней, предполагаю, в среду. Если не появлюсь к четвергу или не выйду с тобой на связь, звякни по этому номеру и скажи там, что я запаздываю, ладно? — Он засовывал в сумку свой “Вальтер П38”. — В этой поездке я не знаю, чем она кончится. — Он затянул молнию до конца. — Если ты захочешь уйти пораньше, валяй. Она прекрасно справится и сама. Так что не беспокойся.
Этот разговор состоялся несколько часов назад, а сейчас она покоилась рядом, спокойно, как ребенок, каковым она в сущности и была, обхватив меня худенькой ручкой и дыша неслышно, как щенок. Я снова провалился в сон, и на этот раз разбудила меня наступившая тишина. Дождь прекратился, и занимался рассвет.
Она пошевелилась.
— Джонни?
— Нет. Он скоро вернется.
Она снова откинулась на подушки, а когда я проморгался и, привыкнув к свету, увидел ее лицо, то спросил:
— Ты чувствуешь дымок, Чу-Чу?
Она безмолвно уставилась на меня, и все.
— Я дымок чувствую, — втолковывал я ей. — И думаю, тут что-то горит.
Она даже не повернула головы, чтобы присмотреться.
— Есть тут где-нибудь огнетушитель, Чу-Чу? Мы не можем сгореть заживо.
Она уставилась на меня покорными и ничего не понимающими глазами, и я понял, что самое время звонить Пеппериджу.
— Венекер погиб.
Наступила краткая пауза, и я услышал, как что-то на том конце упало на пол, то ли будильник.. Там было одиннадцать вечера, и, может быть, он решил заблаговременно прикорнуть на тот случай, если я ему понадоблюсь ночью.
— Что произошло?
— Они подложили бомбу. И я должен был предусмотреть…
— Ты не можешь учитывать все на свете. Ты…
— Черт побери, я должен был!
Помолчав несколько секунд, он тихо сказал:
— Ты на войне. И мы должны быть готовы ко всему. Я успел взять себя в руки.
— Он, конечно, ничего не понял. — Слабое утешение.
— Что было для него наилучшим исходом. Но я не понимаю… Это не похоже на Кишнара.
— Да. Должно быть, то был один из тех, кто следил за мной. Я оставил машину снаружи, и они решили, что я ею воспользуюсь.
— А воспользовался он.
— Да.
Сомнительно, но все же можно было предположить то, о чем я дал знать Пеппериджу: Венекеру удалось бы незамеченным сесть в машину, и он направился бы в аэропорт. Они следуют за ним, но, когда он оказывается на свету, преследователи видят, что это не я, но к тому времени им было бы поздно что-то предпринимать: поскольку они сняли слежку за “Красной Орхидеей”, и я смог бы выскользнуть из нее… что я и сделал, но уже воспользовавшись гибелью другого человека.
— Скорее всего, они испытали большое искушение расправиться с тобой таким образом, — сказал Пепперидж.
— Они, должно быть, рехнулись. — Шода хотела, чтобы все прошло в полной тайне, для чего она и послала за своим агентом, умеющим работать бесшумно и не оставляя никаких следов, и когда она услышит о происшедшем, за его жизнь нельзя будет поручиться, над его шеей повиснет меч палача, ибо происшествие попадет в газеты, личность Венекера будет установлена, и ей станет ясно, что я успел ускользнуть и залечь на дно, так что пусть мне послужит слабым утешением, что он поплатится своей головой, око за око и так далее.
— Верно, — согласился Пепперидж. — Ей это явно не понравится. Где ты находишься?
— У Чена. — Я дал ему номер телефона.
— В каких ты условиях?
— Поблизости никого нет.
“А должен был быть. Иисусе, ему всего только надо было положить письмо и уехать — а он мертв.”
— У Чена, — сказал Пепперидж, — ты будешь в безопасности. Я лично ручаюсь за него. Но теперь тебе придется соблюдать осторожность. Кишнар не откажется от своего.
— Ничего не изменилось, если не считать того, что теперь я буду действовать тайно. — Я теперь не смогу показаться в таиландском посольстве или в “Красной Орхидее”, да и в любом другом месте с кем-либо встретиться, а выбраться отсюда я смогу лишь в закрытом фургоне — на этот риск придется пойти.
— Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? — спросил Пепперидж.
— Нет. Теперь можешь спать.
— Заткнулся бы, — грубовато ответил Пепперидж. Он пытался подать ситуацию с Венекером с точки зрения моей пользы, но ему это плохо удавалось: первоклассного специалиста я отличаю с первого взгляда, и Венекер был именно таковым — подтянутый, легкий, точный, полный чувства ответственности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50