— Потаскухой? — переспросил он. — Потаскухой! Да вовсе нет!
— Что вы думаете о моих отношениях с Юлиусом?! Что об этом думают все? — Мне казалось, что вам нет дела до того, что думают все, — промямлил он.
— Ваш брат вывел меня из себя.
Он в затруднении тер руки.
— Я знаю, — сказал он, — что вы не любовница Юлиуса и не хотите ею стать. Но люди считают наоборот. Они не могут представить себе, что вы можете вести такой образ жизни, как они, работая в этом журнальчике.
— И, тем не менее, это так, — возразила я. — В Париже очень легко устроиться.
— Конечно, — согласился он как бы сожалея, — но они думают, что вы устроились иначе.
— А Юлиус, — спросила я, — вы думаете, Юлиус тоже ждет от меня чего-то другого?
Он поднял голову и посмотрел на меня как на идиотку.
— Само собой! — ответил он. — Юлиус вбил себе в голову заполучить вас, так или иначе. А Юлиус — человек, который никогда не отступает.
— Вы полагаете, он меня любит?
Наверное, в моем вопросе было столько недоверия, что он расхохотался.
— Не знаю, любит ли он вас, но, в любом случае, он хочет обладать вами, — ответил он. — Юлиус самый великий собственник, какой только может быть.
Я тяжело вздохнула и проглотила остаток виски. Решительно, в этом мире мне предназначена роль добычи. С меня довольно. Завтра я поговорю с Юлиусом. Узнав о моем решении, Дидье, подняв глаза к небу, заверил меня, что мне не удастся вытащить из Юлиуса ни слова. «Объяснения, — добавил он, — никогда ни к чему не приводят». Он знает это из опыта. Вот тут мы и заговорили о Ксавье. И я узнала, что один мужчина может быть таким изощренно жестоким по отношению к другому, как ни одна женщина. В ужасе слушала я рассказ о ночных барах, о джунглях порока; рассказ, где каждое имя звучало как угроза, любое ожидание было пыткой, а согласие выглядело унижением. Самое худшее было то, что, выражая все это таким скромным, таким целомудренным языком, он не ослаблял, а усугублял остроту своего рассказа, и, что особенно любопытно, я обнаружила в нем самом тот вкус к несчастью, который был так присущ Алану. В себе самом, а не в предмете своей любви находил он страдание и, наверное, наслаждение. И совсем неважно, любит ли он мужчину или женщину — в любом случае он будет несчастен. Ушел он очень поздно, казалось, утешенный, более или менее умиротворенный, а я легла спать со стыдливым чувством облегчения. Что бы ни случилось, придет утро, и я опять проснусь, насвистывая охотничью песенку.
Однако события следующего дня развивались не в ритме охотничьей песенки, а скорее вальса-размышления. Привыкнув надеяться, что время покажет, я недоверчиво относилась ко всяким решениям, а уж в моем случае еще менее доверяла решениям, принятым вечером, нежели тем, которые приходили средь бела дня. По-видимому, это предрассудок: опыт показал, что ночные были не более губительны, чем дневные. Короче говоря, ночь не оказалась мудренее утра, и я ходила вокруг телефона, стараясь убедить себя объясниться с Юлиусом. Лишь к пяти часам, не зная, куда себя деть, без малейшей убежденности, я решилась и, позвонив, объяснила Юлиусу, что нам нужно срочно поговорить наедине. Он обещал к шести прислать за мной машину. И ровно в шесть я влезла в огромный «Даймлер», который, в довершение моих несчастий, доставил меня прямехонько в «Салину». Место действия играло, несомненно, важную стратегическую роль в жизни Юлиуса. Он сидел за тем же столиком, что и три месяца назад, и уже успел заказать мне ромовую бабу. Если бы я позволила, он везде заказывал бы грейпфрут и антрекот, потому что их я ела, когда была с ним в ресторане в первый раз.
Я села против него и хотела было начать с непринужденной болтовни, но вдруг подумала, что его время драгоценно, а я, наверное, расстроила множество других свиданий и должна оправдать свой звонок.
— Я в отчаянии, что отрываю вас от дел, Юлиус, — произнесла я, — но у меня неприятности.
— Я сумею все уладить, — ответил Юлиус с уверенностью.
— Не думаю. Вот что, Юлиус, вам известно, что думают о нас люди?
— Мне это совершенно безразлично, — сказал он, — а что?
Я чувствовала себя совершенной идиоткой.
— Вы знаете, люди говорят, что между вами и мной…
— Ну, ну, что же?
Я опять начала нервничать. Возможно, он и не виноват, но маловероятно, чтобы он не отдавал себе отчета.
— У меня и есть только деньги, — возразил он обиженно.
Ну-ну, подумала я, теперь следует поговорить о его обаянии.
— Дело не в этом. Люди действительно так думают.
— Да что вам за дело до мнения других?
Эта странность была присуща каждому из их кружка — говорить «другие» обо всех прочих его представителях, как будто сам он — с чистым сердцем и высшим интеллектом — случайно затесался среди этих смехотворных аристократов.
— Это мне безразлично, — произнесла я неуверенно, — но мне бы не хотелось, чтобы это повлияло на вашу личную жизнь.
Юлиус издал горделивый смешок из глубины гортани, означавший, что в его личной жизни все в порядке, спасибо, или что это касается только его. Мое замешательство усилилось.
— Но ведь, в самом деле, Юлиус, вы всегда относились ко мне как самый лучший друг, однако я отлично понимаю, что до меня вы не были один. Мне бы не хотелось, чтобы другая женщина думала, что… или страдала от того, что…
Но этот делец, приводивший меня в отчаяние, вновь издал свой фанфаронский смешок, столь же двусмысленный, как и первый.
— Юлиус, — сказала я твердо, — вы будете отвечать?
Он поднял на меня свои голубые глаза и покровительственно похлопал меня по руке:
— Успокойтесь, моя дорогая Жозе. Когда я вас встретил, я был свободен.
Браво! Из этого следовало, что я имею дело с пресыщенным донжуаном, и мне просто посчастливилось напасть на него в мертвый сезон. Не такое, совсем не такое направление я рассчитывала придать нашему разговору. Быть может, тому виной была обстановка этого осиного гнезда, этой проклятой «Салины», я почувствовала то же отчаяние, что и в первый раз.
— Юлиус, — сказала я с огорчением, чувствуя, что мой голос звенит на самых высоких нотах, готовый сорваться. — Юлиус, люди утверждают, что вы ничегошеньки не делаете. Это-то вам известно?
— И они же говорят, что вы прилагаете известные усилия, чтобы зарабатывать на жизнь. Ну, так что?
Ко всему прочему, он еще и мыслит логически. Но не могу же я, в самом деле, спросить его в упор, строит ли он далеко идущие планы относительно моей особы. Я вздохнула, проглотила кусочек ромовой бабы и вынула пачку сигарет.
— Все же, — сказал Юлиус, — что все это значит, Жозе? Вы прекрасно знаете, что вы мой друг, что я питаю к вам привязанность. Даже больше, чем привязанность, — добавил он задумчиво.
Я насторожилась.
— Я питаю к вам уважение, — продолжал он, — и поверьте, внушить мне это чувство не так легко. Пересуды меня глубоко огорчают, но мы ведь в Париже. Я мужчина, вы женщина. Этого следовало ожидать.
Я уже приходила в отчаяние. Еще один-два штампа — и я скончаюсь.
— Я очень рада, что вы питаете ко мне привязанность и уважение, — произнесла я. — Кстати, я отвечаю вам тем же. Но, Юлиус, в конце концов, разве вы не имеете в виду ничего другого?
— Другого?
Он глядел на меня округлившимися глазами. Я почувствовала, что краснею. Ну, уж это конец.
— Да, — ответила я, — другого.
— Ха-ха-ха! — он весело рассмеялся. — Моя дражайшая Жозе, я никогда ничего не имею в виду. Я человек без воображения. Я всегда доверяюсь ходу времени.
— К чему же, вы думаете, мы со временем придем?
— Но, Жозе, маленькая моя, — сказал он с улыбкой, по-моему, довольно глупой. — Прелесть течения времени в том, что никогда не знаешь, куда оно тебя приведет. Никогда, во веки веков.
Это последнее откровение меня доконало. Я сложила оружие. Ведь говорил же мне Дидье, что я не вытяну из Юлиуса ничего. Нервничая, я взяла сигарету не тем концом, и Юлиус предупредительно зажег фильтр. У него вырвался тот смех-лай, секрет которого был известен ему одному. Он протянул мне другую, нужным концом.
— Вот видите, — сказал он, — вы делаете и говорите одни глупости. Подумать только, я так взволновался после вашего телефонного звонка! Нет-нет, доверьтесь своему другу Юлиусу. Живите, как живется, и не рассуждайте слишком много.
Теперь он говорил как Страшный Серый Волк, но я ощущала в себе все меньше призвания быть Красной Шапочкой. С другой стороны, следовало признать, что если мои опасения безосновательны, я поставила Юлиуса в весьма и весьма затруднительное положение. Ведь не мог же он сказать мне, что не испытывает никакого желания делить со мной ложе, а значит, он сохранял эту двусмысленность как форму вежливости. Не успела эта мысль родиться во мне, как я лихорадочно за нее ухватилась. Это меня устраивало. В этом случае все становилось простым и ясным. Если восстановить в памяти некоторые фразы нашего разговора, становится очевидным, что поведение Юлиуса — это поведение мужчины, уставшего от женщин или разочарованного в них. Юлиуса интересует лишь власть, дела и, как дополнение к этому, одна симпатичная молодая женщина, которой он старается помочь. Все остальное лишь плод моего воображения и воображения Дидье. Обостренная чувствительность заставляет его повсюду видеть бурные страсти. Я перевела дух. Однако вздохнуть совсем свободно я еще не могла. Я сделала, что могла, стараясь быть чистосердечной и не смешной. А если Юлиус все-таки вынашивает какие-то тайные замыслы, мое беспокойство и возмущение должны открыть ему глаза. Я немного оживилась. Мы вспомнили вечер в Опере. Я похвалила живую реакцию Юлиуса. Он похвалил мою находчивость. Мы обменялись несколькими растроганными фразами по поводу Дидье, посмеялись над г-жой Дебу, и он проводил меня домой. В машине он просунул мою руку под свой локоть и, похлопывая мою ладонь, болтал весело, как школьник. В глубине души мне было немного стыдно теперь за то, что я приписывала этому неловкому, но порядочному человеку такие вероломные замыслы. Бескорыстие — не пустой звук. Если старший брат Дидье, с его красивыми глазами и большими ладонями, не может этого понять, тем хуже для него. Легко осуждать и презирать. Даже очень легко. Завтра я объяснюсь с Дидье и постараюсь переубедить его. Да, я, несомненно, была права, когда столько колебалась, прежде чем затеять этот смешной разговор. Всегда следует прислушиваться к своей интуиции.
Мой случай грешит лишь одним недостатком: подсказки моей интуиции всегда так противоречивы. Когда я опять буду в «Салине», я все-таки постараюсь распробовать эту ромовую бабу. Я так и не могла сказать, съедобна она или нет.
Когда я входила в дом, меня остановила консьержка. Она подала мне телеграмму. Там было сказано, что Алан очень болен, что я должна немедленно вылететь в Нью-Йорк и что в Орли меня ожидает билет на моё имя. Телеграмма была подписана матерью Алана. Я тут же позвонила в Нью-Йорк и вызвала ее. Подошел дворецкий. Да, господин Эш в клинике. Нет, он не знает, по какому поводу. Действительно, госпожа Эш ждет меня как можно скорее. Это не могло быть хитростью. Его мать терпеть меня не могла, как и все, кто питал любовь к ее сыну; она не позволила бы избрать себя орудием любовной хитрости. Сердце мое колотилось от отчаяния. Я стояла в комнате, заваленной художественными журналами, как посреди ненужной декорации. Алан болен. Он, может быть, при смерти. Эта мысль была мне невыносима. Пусть Нью-Йорк — это ловушка, я должна лететь Я позвонила Юлиусу. Он вновь был безупречен. Он нашел мне самолет, улетавший через четыре часа, забронировал место и отвез меня в аэропорт с самым невозмутимым видом.
Когда я прощалась с ним у регистрационной стойки, он попросил меня не волноваться. Он сам должен быть в Нью-Йорке на будущей неделе и постарается ускорить свою поездку. В любом случае, он позвонит мне завтра в отель «Пьер», где у него постоянно забронирован номер и где он просит меня остановиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Что вы думаете о моих отношениях с Юлиусом?! Что об этом думают все? — Мне казалось, что вам нет дела до того, что думают все, — промямлил он.
— Ваш брат вывел меня из себя.
Он в затруднении тер руки.
— Я знаю, — сказал он, — что вы не любовница Юлиуса и не хотите ею стать. Но люди считают наоборот. Они не могут представить себе, что вы можете вести такой образ жизни, как они, работая в этом журнальчике.
— И, тем не менее, это так, — возразила я. — В Париже очень легко устроиться.
— Конечно, — согласился он как бы сожалея, — но они думают, что вы устроились иначе.
— А Юлиус, — спросила я, — вы думаете, Юлиус тоже ждет от меня чего-то другого?
Он поднял голову и посмотрел на меня как на идиотку.
— Само собой! — ответил он. — Юлиус вбил себе в голову заполучить вас, так или иначе. А Юлиус — человек, который никогда не отступает.
— Вы полагаете, он меня любит?
Наверное, в моем вопросе было столько недоверия, что он расхохотался.
— Не знаю, любит ли он вас, но, в любом случае, он хочет обладать вами, — ответил он. — Юлиус самый великий собственник, какой только может быть.
Я тяжело вздохнула и проглотила остаток виски. Решительно, в этом мире мне предназначена роль добычи. С меня довольно. Завтра я поговорю с Юлиусом. Узнав о моем решении, Дидье, подняв глаза к небу, заверил меня, что мне не удастся вытащить из Юлиуса ни слова. «Объяснения, — добавил он, — никогда ни к чему не приводят». Он знает это из опыта. Вот тут мы и заговорили о Ксавье. И я узнала, что один мужчина может быть таким изощренно жестоким по отношению к другому, как ни одна женщина. В ужасе слушала я рассказ о ночных барах, о джунглях порока; рассказ, где каждое имя звучало как угроза, любое ожидание было пыткой, а согласие выглядело унижением. Самое худшее было то, что, выражая все это таким скромным, таким целомудренным языком, он не ослаблял, а усугублял остроту своего рассказа, и, что особенно любопытно, я обнаружила в нем самом тот вкус к несчастью, который был так присущ Алану. В себе самом, а не в предмете своей любви находил он страдание и, наверное, наслаждение. И совсем неважно, любит ли он мужчину или женщину — в любом случае он будет несчастен. Ушел он очень поздно, казалось, утешенный, более или менее умиротворенный, а я легла спать со стыдливым чувством облегчения. Что бы ни случилось, придет утро, и я опять проснусь, насвистывая охотничью песенку.
Однако события следующего дня развивались не в ритме охотничьей песенки, а скорее вальса-размышления. Привыкнув надеяться, что время покажет, я недоверчиво относилась ко всяким решениям, а уж в моем случае еще менее доверяла решениям, принятым вечером, нежели тем, которые приходили средь бела дня. По-видимому, это предрассудок: опыт показал, что ночные были не более губительны, чем дневные. Короче говоря, ночь не оказалась мудренее утра, и я ходила вокруг телефона, стараясь убедить себя объясниться с Юлиусом. Лишь к пяти часам, не зная, куда себя деть, без малейшей убежденности, я решилась и, позвонив, объяснила Юлиусу, что нам нужно срочно поговорить наедине. Он обещал к шести прислать за мной машину. И ровно в шесть я влезла в огромный «Даймлер», который, в довершение моих несчастий, доставил меня прямехонько в «Салину». Место действия играло, несомненно, важную стратегическую роль в жизни Юлиуса. Он сидел за тем же столиком, что и три месяца назад, и уже успел заказать мне ромовую бабу. Если бы я позволила, он везде заказывал бы грейпфрут и антрекот, потому что их я ела, когда была с ним в ресторане в первый раз.
Я села против него и хотела было начать с непринужденной болтовни, но вдруг подумала, что его время драгоценно, а я, наверное, расстроила множество других свиданий и должна оправдать свой звонок.
— Я в отчаянии, что отрываю вас от дел, Юлиус, — произнесла я, — но у меня неприятности.
— Я сумею все уладить, — ответил Юлиус с уверенностью.
— Не думаю. Вот что, Юлиус, вам известно, что думают о нас люди?
— Мне это совершенно безразлично, — сказал он, — а что?
Я чувствовала себя совершенной идиоткой.
— Вы знаете, люди говорят, что между вами и мной…
— Ну, ну, что же?
Я опять начала нервничать. Возможно, он и не виноват, но маловероятно, чтобы он не отдавал себе отчета.
— У меня и есть только деньги, — возразил он обиженно.
Ну-ну, подумала я, теперь следует поговорить о его обаянии.
— Дело не в этом. Люди действительно так думают.
— Да что вам за дело до мнения других?
Эта странность была присуща каждому из их кружка — говорить «другие» обо всех прочих его представителях, как будто сам он — с чистым сердцем и высшим интеллектом — случайно затесался среди этих смехотворных аристократов.
— Это мне безразлично, — произнесла я неуверенно, — но мне бы не хотелось, чтобы это повлияло на вашу личную жизнь.
Юлиус издал горделивый смешок из глубины гортани, означавший, что в его личной жизни все в порядке, спасибо, или что это касается только его. Мое замешательство усилилось.
— Но ведь, в самом деле, Юлиус, вы всегда относились ко мне как самый лучший друг, однако я отлично понимаю, что до меня вы не были один. Мне бы не хотелось, чтобы другая женщина думала, что… или страдала от того, что…
Но этот делец, приводивший меня в отчаяние, вновь издал свой фанфаронский смешок, столь же двусмысленный, как и первый.
— Юлиус, — сказала я твердо, — вы будете отвечать?
Он поднял на меня свои голубые глаза и покровительственно похлопал меня по руке:
— Успокойтесь, моя дорогая Жозе. Когда я вас встретил, я был свободен.
Браво! Из этого следовало, что я имею дело с пресыщенным донжуаном, и мне просто посчастливилось напасть на него в мертвый сезон. Не такое, совсем не такое направление я рассчитывала придать нашему разговору. Быть может, тому виной была обстановка этого осиного гнезда, этой проклятой «Салины», я почувствовала то же отчаяние, что и в первый раз.
— Юлиус, — сказала я с огорчением, чувствуя, что мой голос звенит на самых высоких нотах, готовый сорваться. — Юлиус, люди утверждают, что вы ничегошеньки не делаете. Это-то вам известно?
— И они же говорят, что вы прилагаете известные усилия, чтобы зарабатывать на жизнь. Ну, так что?
Ко всему прочему, он еще и мыслит логически. Но не могу же я, в самом деле, спросить его в упор, строит ли он далеко идущие планы относительно моей особы. Я вздохнула, проглотила кусочек ромовой бабы и вынула пачку сигарет.
— Все же, — сказал Юлиус, — что все это значит, Жозе? Вы прекрасно знаете, что вы мой друг, что я питаю к вам привязанность. Даже больше, чем привязанность, — добавил он задумчиво.
Я насторожилась.
— Я питаю к вам уважение, — продолжал он, — и поверьте, внушить мне это чувство не так легко. Пересуды меня глубоко огорчают, но мы ведь в Париже. Я мужчина, вы женщина. Этого следовало ожидать.
Я уже приходила в отчаяние. Еще один-два штампа — и я скончаюсь.
— Я очень рада, что вы питаете ко мне привязанность и уважение, — произнесла я. — Кстати, я отвечаю вам тем же. Но, Юлиус, в конце концов, разве вы не имеете в виду ничего другого?
— Другого?
Он глядел на меня округлившимися глазами. Я почувствовала, что краснею. Ну, уж это конец.
— Да, — ответила я, — другого.
— Ха-ха-ха! — он весело рассмеялся. — Моя дражайшая Жозе, я никогда ничего не имею в виду. Я человек без воображения. Я всегда доверяюсь ходу времени.
— К чему же, вы думаете, мы со временем придем?
— Но, Жозе, маленькая моя, — сказал он с улыбкой, по-моему, довольно глупой. — Прелесть течения времени в том, что никогда не знаешь, куда оно тебя приведет. Никогда, во веки веков.
Это последнее откровение меня доконало. Я сложила оружие. Ведь говорил же мне Дидье, что я не вытяну из Юлиуса ничего. Нервничая, я взяла сигарету не тем концом, и Юлиус предупредительно зажег фильтр. У него вырвался тот смех-лай, секрет которого был известен ему одному. Он протянул мне другую, нужным концом.
— Вот видите, — сказал он, — вы делаете и говорите одни глупости. Подумать только, я так взволновался после вашего телефонного звонка! Нет-нет, доверьтесь своему другу Юлиусу. Живите, как живется, и не рассуждайте слишком много.
Теперь он говорил как Страшный Серый Волк, но я ощущала в себе все меньше призвания быть Красной Шапочкой. С другой стороны, следовало признать, что если мои опасения безосновательны, я поставила Юлиуса в весьма и весьма затруднительное положение. Ведь не мог же он сказать мне, что не испытывает никакого желания делить со мной ложе, а значит, он сохранял эту двусмысленность как форму вежливости. Не успела эта мысль родиться во мне, как я лихорадочно за нее ухватилась. Это меня устраивало. В этом случае все становилось простым и ясным. Если восстановить в памяти некоторые фразы нашего разговора, становится очевидным, что поведение Юлиуса — это поведение мужчины, уставшего от женщин или разочарованного в них. Юлиуса интересует лишь власть, дела и, как дополнение к этому, одна симпатичная молодая женщина, которой он старается помочь. Все остальное лишь плод моего воображения и воображения Дидье. Обостренная чувствительность заставляет его повсюду видеть бурные страсти. Я перевела дух. Однако вздохнуть совсем свободно я еще не могла. Я сделала, что могла, стараясь быть чистосердечной и не смешной. А если Юлиус все-таки вынашивает какие-то тайные замыслы, мое беспокойство и возмущение должны открыть ему глаза. Я немного оживилась. Мы вспомнили вечер в Опере. Я похвалила живую реакцию Юлиуса. Он похвалил мою находчивость. Мы обменялись несколькими растроганными фразами по поводу Дидье, посмеялись над г-жой Дебу, и он проводил меня домой. В машине он просунул мою руку под свой локоть и, похлопывая мою ладонь, болтал весело, как школьник. В глубине души мне было немного стыдно теперь за то, что я приписывала этому неловкому, но порядочному человеку такие вероломные замыслы. Бескорыстие — не пустой звук. Если старший брат Дидье, с его красивыми глазами и большими ладонями, не может этого понять, тем хуже для него. Легко осуждать и презирать. Даже очень легко. Завтра я объяснюсь с Дидье и постараюсь переубедить его. Да, я, несомненно, была права, когда столько колебалась, прежде чем затеять этот смешной разговор. Всегда следует прислушиваться к своей интуиции.
Мой случай грешит лишь одним недостатком: подсказки моей интуиции всегда так противоречивы. Когда я опять буду в «Салине», я все-таки постараюсь распробовать эту ромовую бабу. Я так и не могла сказать, съедобна она или нет.
Когда я входила в дом, меня остановила консьержка. Она подала мне телеграмму. Там было сказано, что Алан очень болен, что я должна немедленно вылететь в Нью-Йорк и что в Орли меня ожидает билет на моё имя. Телеграмма была подписана матерью Алана. Я тут же позвонила в Нью-Йорк и вызвала ее. Подошел дворецкий. Да, господин Эш в клинике. Нет, он не знает, по какому поводу. Действительно, госпожа Эш ждет меня как можно скорее. Это не могло быть хитростью. Его мать терпеть меня не могла, как и все, кто питал любовь к ее сыну; она не позволила бы избрать себя орудием любовной хитрости. Сердце мое колотилось от отчаяния. Я стояла в комнате, заваленной художественными журналами, как посреди ненужной декорации. Алан болен. Он, может быть, при смерти. Эта мысль была мне невыносима. Пусть Нью-Йорк — это ловушка, я должна лететь Я позвонила Юлиусу. Он вновь был безупречен. Он нашел мне самолет, улетавший через четыре часа, забронировал место и отвез меня в аэропорт с самым невозмутимым видом.
Когда я прощалась с ним у регистрационной стойки, он попросил меня не волноваться. Он сам должен быть в Нью-Йорке на будущей неделе и постарается ускорить свою поездку. В любом случае, он позвонит мне завтра в отель «Пьер», где у него постоянно забронирован номер и где он просит меня остановиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19