— Стало быть, вы платите и заказываете музыку? На чужом горбу в рай? Контролируя исламистов, рассчитываете в будущем подобраться к среднеазиатской нефти, газу, урану, золоту и главное — без прямого военного контакта ваших «зеленых беретов» с нами, грешными? В таком случае, полковник, ваши доллары работают не на будущее афганцев, а на будущую кровь, в том числе и нашу, русскую.
— Мир жесток! — пожал плечами тот. — Вы тоже здесь не благотворительностью занимаетесь.
— Но согласись, что это большое свинство решать проблемы между нами за счет других народов.
— Соглашаюсь! — кивнул американец. — Но такова тяжкая поступь истории, а у нее всегда виноваты побежденные.
— А ты циник, полковник!..
— А нам с тобой ничего другого не остается, Сармат! — ответил тот.
Из тумана донеслось тревожное утиное кряканье. Все застыли, напряженно всматриваясь в туман. Из него, пятясь, появился Алан. Он прислушался к чему-то и вдруг, махнув им рукой, бросился в болотину. Сарматов и Бурлак последовали его примеру, увлекая за собой американца в зловонную, вспухающую сероводородными пузырями болотную жижу.
Укрывшись за торчащими из воды корягами, Сарматов поднес к горлу американца нож.
— Пикнешь, полковник, не взыщи! — шептал он, вглядываясь в туман, из которого доносились тяжелый топот и рев верблюдов, мычание коров, блеянье коз и овец.
На дороге постепенно появилось из тумана стадо, впереди которого крутились несколько вооруженных всадников-погонщиков. Сразу же вслед за стадом на дорогу выползли нагруженные домашним скарбом повозки, за которыми бежали люди, в основном женщины, дети и старики.
— Чес! — прошептал Бурлак. — Слава Богу, хоть детишкам и бабам дали уйти!
— Тихо! — приложил палец к губам Сарматов.
Дождавшись, когда караван скроется в тумане и стихнут голоса беженцев, Сарматов подтолкнул американца к берегу.
— Молодец, полковник! — обронил он. — Не дал грех на душу взять...
— Неужели ты бы меня прирезал, Сармат? — спросил тот.
— А ты как думаешь?
Американец помолчал, глядя на рваную пелену тумана, потом обернулся к Сарматову:
— Думаю, что прирезал бы.
— Сармат! — раздался крик Бурлака.
Майор резко повернулся и увидел, как с берега, скаля зубы в зверской ухмылке, на них смотрел человек в чалме. Он радостно, мстительно смеялся и даже слегка пританцовывал, переводя ствол автомата то на Бурлака, то на Сарматова. Наверняка в следующее мгновение он бы начал стрелять, но, увлеченный своими кровавыми планами, афганец не заметил появившегося за его спиной Алана. Нож, брошенный Аланом, вошел в его спину, и, выронив автомат, афганец свалился лицом вниз, в болотину.
— Уф! — выдохнул Бурлак. — Откуда взялся этот чувырлик?!
Затолкав труп под корягу, они торопливо покинули это место и зашагали навстречу канонаде, в которой уже ясно различались звуки автоматных и пулеметных очередей.
Туман стал прозрачнее, «зеленка» просматривалась теперь на много метров вперед.
— Прибавьте шагу, мужики! — заторопил всех Сарматов и добавил, вглядываясь в окружающие их редкие кусты: — Хотя, похоже, там уже все закончилось...
— Да, ухать перестали! — согласился Бурлак. — Видать, всех моджахедов переухали!
Кишлак возник перед ними неожиданно, в распадке между двумя поросшими редкой растительностью холмами. Замаскировавшись в кустах, Сарматов приложил к глазам бинокль. Картину, которая предстала его взору никак нельзя назвать жизнеутверждающей: горящие глинобитные дома, пирамидальные тополя и платаны, и лишь одна мечеть, не тронутая пожаром, скорбно возвышалась на взгорке над полыхающим кишлаком.
— Так, ребятки! — подвел итог увиденному Сарматов. — Народу там нет, топаем через кишлак и по дороге, так как наверняка вокруг громыхалки стоят.
Улицы кишлака, размолотые танковыми гусеницами, встретили их гробовым молчанием: ни лая собак, ни детского щебета, ни переклички петухов, лишь потрескивание догорающих домов и деревьев.
— Вот это вы называете чес? — спросил американец, но все отвернулись от него и молчали.
— Это называется война, полковник, — нарушил тишину Сарматов.
Он смотрел на лежащие на мокрой после ливня земле трупы вооруженных мужчин, трупы домашних животных, на горящие дома и, не скрывая гнева, бросил наконец:
— У войны, как видишь, паскудное обличье, полковник.
На пересечении двух узеньких улочек они наткнулись на лежащую в луже крови русскую куклу-неваляшку. Бурлак поднял пластмассовую куклу, покрутил ее в руках и разгневанно бросил ее на землю. С печальным звоном запаянного в нее колокольчика неваляшка откатилась в сторону. Бурлак, всхлипывая, со звериной яростью стал втаптывать куклу в грязь.
— Сколько можно?! — кричал он. — Сколько можно, а?! С-с-суки! Пидарасы! — Бурлак схватил Сарматова за грудки: — Ты мне ответь... ответь, командир, кому нужна эта война?!
Сарматов коротким резаным ударом ударил его под подбородок. Бурлак снопом повалился в грязь и зашелся в рыданиях, сквозь которые прорывались бессвязные слова:
— Не могу больше! Не могу!
В конце улочки появилась тощая фигура с белой бородой и в размотанной чалме. Алан направил в ее сторону ствол пулемета.
— Отставить! — сказал Сарматов. — Это мулла.
Старик с немигающими белесыми глазами прошел, как призрак, между ними и уже у самой мечети, повернувшись, поднял вверх худые руки и что-то выкрикнул.
Сарматов хлопнул Бурлака по спине и сказал:
— Вань, поднимайся, пошли!..
Тот встал и, глядя в сторону, пробормотал:
— Прости, командир, с резьбы сорвался!..
— С кем не бывает! — кивнул Сарматов.
Окраину кишлака они преодолели бегом.
— От кишлака подальше, мужики! — приказал Сарматов. — Вернутся жители — отыграются на нас.
* * *
Афганское солнце снова палило что есть мочи, будто стараясь испепелить этих непрошеных гостей. Бойцы бежали изо всех сил, с шумом вдыхая и выдыхая раскаленный воздух. В их воспаленных, полуослепших глазах уже плыли концентрические огненные круги, пот заливал глаза и белой солью выступал на изодранной одежде.
— Держаться, мужики! — прохрипел прикованный к американцу Сарматов. — Держаться, держаться, полковник! В Оклахоме тебя ждут дети, так что держись, мать твою!..
— Ты крейзи! Псих! — простонал американец. — Разве можно в таком темпе?!
— Что, в плен к духам захотелось? — оскалился Сарматов. — В последнюю минуту мы отходняк сыграем, но пока еще не вечер! Шагай, шагай, полковник, — эта дорога ведет в Оклахому!..
— Если я остановлюсь, ты ведь меня пристрелишь, да, майор?
— Мне бы очень не хотелось этого делать; полковник! — ответил Сарматов.
— Мне тоже не очень хочется умирать! — буркнул американец, прибавляя шаг и видя, как впереди них ходко шагали Бурлак и Алан.
— Очухался? — участливо спросил Бурлака Алан.
— Прав командир, — отворачиваясь, сказал Бурлак. — Гнать меня со службы надо. Погоны в сундук и завербуюсь на Чукотку!
— Почему на Чукотку?
— Родился я там. Отец там долго пахал после колымского лагеря...
— Ко мне в Дигори поедем, слушай! — воскликнул Алан. — Мама осетинские пироги испечет — пальчики оближешь! Родственники со всей страны приедут в гости!..
— В Дигори? — усмехнулся Бурлак. — А своего божьего одуванчика куда я дену?
— Вах, с нами поедет! Воздухом гор дышать будет — сто лет жить будет!
— Твоими бы устами да мед пить! — вздохнул Бурлак и, оглянувшись, озабоченно произнес: — У командира ногу-то как разнесло, но вида не подает!..
— Иногда мне кажется, что он железный! — согласился Алан.
— Мало таких мужиков осталось! — вздохнул Бурлак. — Жаль, что мы его женить не смогли, хотя, может, еще...
Договорить Бурлак не успел. Из-под его ног вырвалась ослепительная вспышка, расколовшая под ним и Аланом бурую афганскую землю...
Взрыв мины отбросил Сарматова и американца в придорожный кустарник. Не замечая боли от впившихся шипов, они с ужасом смотрели на зияющую поперек дороги, клубящуюся ржавым дымом воронку и на распростертую рядом с ней странно укороченную фигуру; второй фигуры видно не было: лишь там и тут на дороге валялись окровавленные, разорванные страшной силой комья человеческой плоти.
Издав звериный рык, Сарматов оборвал цепь наручников и бросился к распростертой на дороге фигуре.
— Алан! — со стоном вырвалось из его горла.
Там, где должна быть рука Алана, хлестала пульсирующим фонтаном кровь, на месте ног багровела большая лужа... Почувствовав прикосновение руки, Алан с трудом открыл белые от муки глаза и шепнул:
— Командир, ты не сможешь... Дай мне в руку «Стечкина»... — сглотнув кровь, он продолжил: — Маме не надо... У мамы сердце... Отцу, братьям — они мужчины... Скажи: Алан воевал и умер... умер как мужчина.
Лицо Сарматова закаменело, но времени на раздумья не было. Он понимал, что каждая секунда лишь продлевает его муки. Сарматов вложил в уцелевшую руку Алана взведенный пистолет и сказал:
— Ты воевал и... и умер как мужчина, брат мой, Алан!
— Отвернись, командир! — пытаясь улыбнуться белыми губами, попросил тот.
Зажав ладонью рот, чтобы не выпустить из груди рвущийся наружу крик, Сарматов отвернулся. Через мгновение за его спиной раздался сухой хлопок выстрела...
* * *
Не оглядываясь, майор подошел к оглушенному взрывом американцу и рывком поставил его на ноги. Отстегнув с его запястья браслет наручника, он показал стволом автомата на дорогу.
— Полковник, — хрипло произнес он. — У меня больше нет возможности выполнять задание, уходи.
Американец, посмотрев в глаза Сарматова, в которых застыла нечеловеческая боль, попятился назад и вдруг выкрикнул на чистейшем русском языке:
— Варвар! В лицо не можешь!.. В спину можешь!.. Не дам тебе такой радости!.. Стреляй, сволочь!.. Стреляй, фанатик сумасшедший!
— Полковник, я русский офицер, а не палач! — ничуть не удивившись лингвистическим успехам американца, сухо ответил Сарматов и продолжил: — У меня был приказ — доставить тебя живым, и никто не давал мне приказа на твою ликвидацию. Не теряй времени, уходи, полковник! — добавил он и бросил к его ногам рюкзак. — Там продукты и деньги. Твои «зеленые», много... Попадешь к людям Наджибуллы, попытайся откупиться. Вон пулемет — возьми, кто знает, что тебя ждет...
Не сводя с него взгляда, американец попятился к дороге.
— Не поминай меня лихом, полковник! — сказал Сарматов. — Служба у меня такая, сучья!
Американец, наткнувшись ногой на пулемет, подхватил его и, передернув затвор, направил ствол на Сарматова. А тот, лишь усмехнувшись, надел на свой автомат штык-нож и, повернувшись к американцу спиной, вонзил его в бурую, спекшуюся землю.
Не сводя с него ствола, американец отошел в сторону поворота дороги, но, удалившись на некоторое расстояние, остановился и, опершись на пулемет, посмотрел на Сарматова, продолжающего копать могилу.
Вонзая в бурую землю штык-нож, майор выковыривал твердые комья, выворачивал из нее камни. Молча и сосредоточенно устраивал он последний приют для своих боевых друзей. Казалось, ничто не может вывести его из этого состояния. И он даже не повернулся, когда рядом с ним оказался в постепенно расширяющейся могиле американец. Вдвоем они углубили ее на длину автомата со штыком, потом, так же вдвоем, молча перетащили в нее все, что осталось от Алана и Бурлака. Прежде чем засыпать боевых товарищей, Сарматов перекрестился и тихо произнес:
— Прими, Господи, с миром! Прими, чужая земля, прах воинов России! Вечная им память!..
Когда над Аланом и Бурлаком вырос холмик, он утоптал его, закидал ветками и травой, потом, отстегнув от пояса флягу, сказал:
— За всех вас, мужики! За всех, кто в Никарагуа, в Анголе, Мозамбике, Ливане, Сирии, в Афганистане...
Сделав глоток из фляги, Сарматов протянул ее американцу:
— По русскому обычаю, полковник...
Тот кивнул и, сделав глоток, вылил остатки ее содержимого на могилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26