«К поселку он не пойдет, — думал Влад, стараясь не проглядеть следы урки на берегу. — Обходить его лесом тоже не станет — шел-то к реке. И на север не повернет — зачем же было топать сто верст вниз? Получается, путь у него один: через Вишеру в скалы, а там — на юг. Пройдет еще километров десять, заночует, а на рассвете станет сплавляться. Борис был прав: урки — во всяком случае, этот убийца Тулыма — держат путь на Красновишерск!..»
На берегу он подобрал толстую жердь, нащупывая ею дно, стал перебираться по отшлифованным течением камням на левый берег. От усталости не осталось следа, мозг работал с исключительной четкостью, тело не чувствовало боли, словно принадлежало не ему, он словно парил над бескрайней тайгой и видел себя с высоты своего полета — маленького, исполненного решимости человека, преодолевающего реку, карабкающегося по камням, уверенно идущего по невидимому следу того, кому суждено умереть от его руки.
«Темнота урку остановит. Заморенный рудниками и неволей, чахлый наркоман долго не протянет, остановится перед Велсом и попытается сбыть среди поселковых золотишко», — тешил себя надеждой Влад.
Тьма собиралась постепенно, на небосклоне вырисовывался месяц. Глаза Влада различали острые выступы камней, сплавные бревна, сердце стучало ритмично, как мотор его «девятки», и сам он ощущал себя отлаженным механизмом, питавшимся от земли и космоса.
Верст через десять на краю леса замаячил костерок.
«Ну вот я тебя и достал!» — с торжествующим злорадством подумал Влад.
Он остановился, зарядил оба ствола Тулымова ружья и, не сводя с огня цепкого взгляда, осторожно пошел на сближение.
Для ночлега беглец выбрал не лучшее место — открытое с трех сторон и не очень сухое: в десяти метрах поблескивало болотце, от него к реке сочилась протока. Видимо, силы покинули урку, он спал, не обустроив даже навеса, положив под голову драгоценный мешок, в котором теперь была вся его жизнь.
Влад ползком обогнул бивуак с подветренной стороны. Дымок догоравшего костра щекотал ноздри, в свете пламени поблескивал ствол крупнокалиберного карабина в руках спящего.
Влад поймал приклад в прицел, намереваясь пулей обезоружить беглеца, а дробью из второго ствола — обездвижить, выстрелив по ногам. Несколько секунд, которые он прицеливался, удобно пристроив стволы на валуне, решили исход операции, более того — спасли ему жизнь: неподалеку хрустнул сучок, затем другой, чавкнула грязь, шумы превратились в приближающиеся шаги.
Урка услышал их первым, встрепенулся. Палец Влада на курке замер. Ветки кустарника шевельнулись, и на берег вышел… Борис.
Урка вскинул карабин.
— Не стреляй, — спокойно сказал ему Борис. — Это я.
10
Обычно сдержанный прагматичный следователь Родимич нервничал.
— Пацаны! Ни ума, ни профессии, ни… черт его знает, откуда вас таких берут! — плюнув на сигарету, он бросил ее в корзину для бумаг и укоризненно посмотрел на старшего опергруппы майора Ревуна: — Все полномочия даны, техника — вплоть до вертолетов, армия вторые сутки на ногах. Ну чего еще не хватает?!
Майор молчал, виновато потупившись. Когда он шел в кабинет руководителя следственной бригады с дурным известием, уже знал: выплеснет Родимич ушат помоев на его голову. Не первый год работали вместе. Знал также, что Станислав Болеславович человек отходчивый — стоит внести деловое предложение, и раздражение снимет как рукой. Предложение у него было, осталось терпеливо переждать вспышку.
— Дешевого фраера, сопляка, колхозника… етит твою мать, взять не в состоянии! О чем ты думаешь, Ревун?
— О жене, Станислав Болеславович.
— Вот я и вижу, что не о работе!
— Да нет, я о вашей жене думаю. Как она живет-то с вами целых десять лет? Может, у нее кто другой на стороне имеется, а?
Родимич опешил, уставился на Ревуна, старательно изображавшего озабоченность судьбой следовательской семьи.
— Я, Ревун, скоро от тебя шарахаться буду, — присел на краешек стола, — как от черного вестника. Ты мне хоть что-нибудь хорошее скажешь, нет?
Ревун почесал в затылке.
— Не знаю, — пожал плечами, — может, он хороший человек? Если это вас утешит, конечно.
— Кто?
— Ну, этот, другой… со стороны?
— Хватит ваньку валять! Мы не за бутылкой самогона сидим. Я тебе о Шалом говорю, который на свободе с ножом и пистолетом разгуливает. А ты все шутки шутишь!
Час назад из Дубровненского района Витебской области пришло оперативное сообщение: неизвестный в двадцати километрах к востоку от райцентра напал на влюбленную парочку, уединившуюся в лесу в «Опеле», и, завладев автомобилем, скрылся в неизвестном направлении. По описаниям потерпевших, внешность преступника соответствовала разыскиваемому Шачову Л. С.
— Я шутки шучу, а все орете, — примирительно изрек Ревун и подошел к карте. — Мы вытащили «Урал» из Березины вот здесь, между Борисовом и Черневкой, так?.. Разборка произошла в тридцати километрах от Крупок. Второго Шалый объявился в Выселках. Сегодня он напал на «Опель» в лесном массиве между Дубровно и Лядами…
— И что?
— А то, что все эти пункты, где он объявлялся, находятся на одной прямой. Направленно идет Шалый, знает куда.
— В Россию он идет, — предположил Родимич.
— Зачем? Что он там забыл? Если за границу уходить — так уж в Литву или Польшу.
— Ну и куда же, ты думаешь?
— В Красное. На таможню он идет, к Шепиле. Оттого у родственников в Выселках и денег не спросил. Что они дать могут, голытьба колхозная? Тысяч триста-четыреста его не устроят, а с Шепилы он затребует сумму, которая позволит отсидеться или уйти за кордон.
— Так ведь Шепило убит? — не понял Родимич.
— Но он-то об этом не знает, Стас! Он купался в Березине, когда это произошло.
— Что ты предлагаешь?
— До сих пор мы шли за ним по следу. Попробуем опередить его?
Родимич подошел к окну, отодвинул штору.
— Ты серьезно думаешь, что у нее есть кто-то на стороне? — спросил, не отрывая взгляда от ночного проспекта.
Шалый бросил «Опель» в лесном овраге, не доехав до границы трех километров. О том, что пограничники получили на него ориентировку, мог догадаться и ребенок. Дальше предстояло добираться лесными тропами, исхоженными еще с братом Василем, когда они проводили через кордон узкоглазых.
Воспоминание о брате отозвалось болью в душе. Да и о Катре с Павлом тоже: ведь не собирался он их грабить! Хлеба в дорогу попросил и одежду, так нет, нужно было Павлу вилами угрожать, вызывать мента!..
Теперь осталось идти до конца. А где он, конец, и каким ему быть — один Бог ведает. Предстояло отыскать Шепилу и скачать с него тысяч тридцать зеленых, чтобы можно было обзавестись нужными ксивами и дернуть куда-нибудь подальше. Таможенник с контрабандистов брал сполна, так что деньги у него водятся немалые.
Шалый спустился с пригорка к ручью, блестевшему в свете луны, умылся, доел сало с хлебом, чтобы избавиться от сидора, и побрел налегке в сторону шоссе. До границы было уже совсем близко, когда его остановила подозрительная тишина: не было слышно привычного шума моторов. Вначале он подумал, что сбился с пути, подобравшись поближе, увидел знакомые постройки и балки, только в окнах не было света. Не мелькали людские тени, ветер громко хлопал дверью вагончика погранконтроля; редкие машины проносились мимо, словно таможню вырезали ночные диверсанты или началась война.
Просидев в укрытии минут пятнадцать и убедившись, что он не ошибся и на таможне действительно ни души, Шалый пошел к дороге.
«Что случилось? — недоумевал он, слыша, как бьется от страха сердце. — Перенесли таможню, что ли? И где она теперь?»
Груженый «МАЗ» съехал на обочину и остановился. Водитель, не отходя от машины, справил нужду.
— Эй! — крикнул Шалый, появившись из-за пакгауза на противоположной стороне. Водитель вскочил на подножку и закрылся в кабине. — Эй, погоди, стой!.. Слушай, мужик… а где тут это… словом, таможня-то где?
— Нет больше таможни, отменили, — коротко объяснил водитель, поняв, что перед ним либо сумасшедший, либо беглый из тюрьмы, и поспешил убраться восвояси.
Шалый оторопел. Как это могли отменить таможню и куда девали таможенников, и сколько ж теперь людей, наладивших бизнес по обе стороны границы, останется без живой копейки?
Поселок, где жил Шепило, он знал. Телефон остался в записной книжке Пелевина, без звонка приходить было опасно, но опаснее терять время.
…Над поселком висела полная луна. Громко лаяли собаки. Шалый прошел по берегу реки, с трудом определил нужный поворот и вскоре оказался перед черной громадиной Шепилова жилища, прижатого к земле тяжелой черепичной крышей. Двухметровый забор из красного кирпича еще не достроили — во двор он вошел беспрепятственно. Остановившись перед дубовой дверью с едва различимой кнопкой звонка, прислушался.
«Нет никого, — мелькнула неприятная мысль. — Что тогда делать, где его искать?»
Он позвонил. В недрах несуразно-вычурного замка дзинькнуло. Никого. Позвонил еще раз. Очень не скоро, когда он собрался уже уходить, засветилось окошко на первом этаже, затем вспыхнул яркий фонарь прямо над входом, и уж совсем неожиданно справа, слева и сзади засветились яркие до рези в глазах прожектора, и зычный, будто глас громовержца, бас скомандовал:
— Шалов! Руки за голову! Лицом к стене!
Дверь распахнулась, в спину ему больно ткнулся ствол:
— Не двигаться!
Чьи-то мощные руки развернули его, бросили на стену, и он сразу обмяк, чувствуя, как шок сменяется безразличием.
Часа три его продержали в камере-одиночке ИВС в Могилеве, затем посадили в машину и в сопровождении целого отделения омоновцев повезли в Минск. Справить нужду позволили, но наручников не сняли и не отходили ни на шаг. «Разговаривали» пинками да подзатыльниками; за угрожающий взгляд младший прапорщик огрел его дубинкой поперек груди — очень больно, кость сразу провалилась и прижала сердце к лопатке, дыхание стало сиплым, горячечным, и каждая колдобина на дороге отдавалась в груди и животе острой болью.
В Минске Шалого отвезли во внутреннюю тюрьму УВД, за отсутствием свободных камер бросили в какой-то чулан с осклизлым полом и стенами, но продержали там недолго — повели на допрос.
В следственной камере за столом сидел «важняк» из Генпрокуратуры Родимич, с ним еще двое, кого представлять ему не сочли нужным. Женщина в форме прапорщика внутренней службы бойко отстукивала на машинке каждое слово.
— Знаете, в чем ваша ошибка, Шалов? — не по-приятельски, но и не зло спросил Родимич.
— В том, что живой остался. Надо было в Березине утопнуть, никакой вины бы не было. Схоронили бы с Василем на пару…
— Вы были за рулем «Урала»? Шалый промолчал.
— Не расслышали вопрос?
— Какая вам разница? Что хотите, то и пишите, я подпишу.
— Послушайте, Шалов. Мы не «особое совещание» и не воровская «сходка». Вы думаете, если вы имели судимость, к вам будут относиться предвзято?..
Полгода, проведенные в следственном изоляторе, да три с половиной — в колонии усиленного режима, кое-чему научили Шалого.
— В каких отношениях вы находились с пострадавшими?
— Ни в каких. Ехали с братом, они попросили их подвезти.
— Зачем? У Турина и Пелевина были свои автомашины.
— Не знаю, о ком вы говорите.
Родимич выложил на стол фотографию, где они все были запечатлены на берегу Немана в сентябре прошлого года. С ними были девушки, имен которых Шалый теперь не помнил. Счастливые улыбки на лицах, шампанское, водка, шашлыки на траве. Сам Шалый — в обнимку с Туричем и Пелевиным.
— Не надо у нас отнимать время, Шалов. Все две недели, что вы бегали по лесам, работали эксперты — трассологи, графологи, баллисты. Следователи производили у вас обыск, связывались с местом вашей работы, с вашими родителями, родственниками пострадавших. Итак, вы с двоюродным братом Василием Шаловым загнали «Урал» в лес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36