Желая отблагодарить старика за проявляемую заботу, я в первый же вечер выставил бутылочку «Степнои украинской», прихваченную специально из Москвы. Она была вроде и крепкой, но слабее водки.
Честно говоря, за радение и внимание старика не угостить его, наконец, становилось неприличным. Ещё и потому, что сторож не раз намекал о своей непричастности к алкогольной братии, но в охотку, говаривал он, «не пьют только куры да те, кому не подносят».
Я ему «поднёс», чем крепко угодил. Дело было не в том, что Савелий Фомич не имел возможности истратить на себя трёшку. Тронуло старика то, что столичный человек, в его представлении по рангу едва ли не один из самых главных, помнил о нем и проявил внимание.
Когда я торжественно поставил на стол бутылку, купленную в последнюю минуту в каком-то магазинчике по пути в аэропорт, у сторожа чуть не выступили на глазах слезы. Он с трепетом взял настойку обеими руками и благоговейно прочёл: «Московский ликеро-водочньш завод».
И поставил её на место, как нежнейшее изделие из тончайшего стекла.
— Московский розлнв, — покачал он головой.
Савелий Фомич отлучился и вскоре вернулся с хозяйственной сумкой. Я понял, что столичный презент он хочет отпробовать со мной.
Мы наслаждались тушёным кроликом, пили, закусывая Солёными помидорами, от которых ломило зубы. Они были холодные и пряные.
— Не беспокойтесь, Игорь Андреич, — показал он на горло. — От холодной закуски, когда потребляете крепкое, никакая лихоманка не прицепится. Поверьте старику.
— Будем надеяться… А кролик знатный.
—Моя старуха стряпала… У них, сердешних, — ткнул он в коричневую тушку, — мясо обыкновенно сладкое. Его, выходит, надо сперва в уксусе подержать, сдобрить чесноком, перчиком. Тогда настоящая еда получается. Моя старуха здорово научилась их обрабатывать.
— Действительно вкусно. Моя мать тоже хорошо их жарит. Уксус, правда, льёт прямо в котёл. Но этот-лучше.
Савелий Фомич крякнул, довольный. И выходило у нас все отлично: я ему потрафил, и он не ударил лицом в грязь, Где-то на середине —трапезы я спросил:
— А вы не помните, Савелий Фомич, в тот вечер, накануне, перед тем, как нашли Залесскую, какая пог.ода была?
— Это в ночь-то, когда Аню убили?
Он сказал «убили» как давно известную всем истину.
— Да.
— Как же, припоминаю. Кажись, гроза была. А в ту пору, как назло, перед косовицей кажный вечер нагоняло дождь. Днём парит, а к ночи обязательно льёт, Озимые полегли порядком. Хлеб шибко соломистый был. Наши выдумывали всякие штучки-дрючки к комбайнам, чтоб подегше убирать было.
— А именно в ночь с восьмого на девятое июля?
— Была, была гроза. Как услышал, что с воспитательницей такая финтимония приключилась, я, конечно, туды.
Лужи ещё не все просохли. Стало быть, дождь пролился порядочный.
— А в котором часу, не помните?
— Не. Часы не запомнил. Врать не хочу.
— А что говорят теперь в Крылатом?
— Я бабские разговоры не слушаю,
— Но ведь слухи ходят?
— На то и слухи, чтоб ходить, — ответил он уклончиво.
— Что именно?
— Из нашинских, говорят, никто не мог такое злодейство сотворить. Никак чужой кто. Что на заработки приезжали…
Больше я от него никакой информации не добился. Мы заговорили обо всякой всячине. В совхозе каких-либо заметных событий не произошло. Все лица, знакомые мне, находились на месте. Мария Завражная ждала ребёнка.
Завклубом, киномеханик Ципов, получил отсрочку от призыва в армию по случаю болезни матери, так как являлся единственной её опорой. Коломойцев помял машину и слесарил в гараже, потому что лишился на год водительских прав за вождение «под мухой». У Емельяна Захаровича родился третий внук. Участковый инспектор Линёв соорудил в доме неслыханную вещь-водяное отопление, работающее на солярке. Доселе невиданное новшество вызвало массу толков. Савелий Фомин объявил затею непутёвой, считая надёжней старый, испытанный уголёк. «Копотно, хлопотно, зато верно», — сказал он.
Мы с честью прикончили кролика. Помидоры я просил Савелия Фомича забрать: больно перчённые, не навредили бы моим миндалинам.
— А вы травкой не пробовали? — спросил старик.
— Травкой нет, — сказал я.
— Может, лучше нынешней химии… Тут у нас одна кудесница есть, Матюшина Евдекия Дмитриевна. Не слыхивали? Коломойцев у ей на постое. Бабка умелая. От прострелов, колик, удушья врачует. Любую хворь снимает.
Сама свои корешки да листики собирает.
— Запущена у меня болезнь, Савелий Фомич. Только хирург и поможет. Или же сам, закаливанием…
— Попробуйте, Игорь Андреевич. Попытка не пытка.
Худа не будет. А полегчает-за вами пузырёк. — Он засмеялся. — Это я шуткую, конечно. А к бабке Евдокии советую обратиться. Она вон нашего кузнеца, покойника Егора Игнатьевича, лечила. От запоев. Или взять конюха Илью Петровича, царство ему небесное, радикулит как рукой сняла… Брат мой, он в прошлом году помер, только и держался на её настоечках…
— Я, Савелий Фомич, ещё пожить хочу, — прервал я старика с улыбкой.
Он хмыкнул и засмеялся:
— Так эти все по годам померли. — Он ещё раз крякнул. — По старости…
На том наша посиделка и кончилась.
Утром я зашёл к директору совхоза. Емельян Захарович вышел из-за стола навстречу. Его крупный торс облегал толстый свитер домашней вязки. Он сильно прихрамывал, хотя и старался скрыть это.
— Приветствую вас, дорогой Игорь Андреевич, приветствую. Хоть и случай привёл вас опять сюда совсем не радостный. Видите, как обернулось? До чего вы докопались…
— Между прочим, не без вашего участия.
— Какое моё участие, — отмахнулся он. — Присаживайтесь.
Мурзин проковылял на своё место. И я совершенно автоматически спросил:
— Ну как здоровье? — И с опозданием понял, что спрашивать не стоило. Нога его беспокоила сильнее прежнего, это можно было заметить сразу.
— Ничего, спасибо, — ответил он. Не очень весело. — Единственное утешение, что не конь. — Он похлопал по больной ноге: — С такой штукой на работе держат только людей…
Ещё я обратил внимание, что на затылке у Емельяна Захаровича серебрился едва заметный пушок. Обычно его голова была тщательно выбрита. Что это, усталость? Да, вид у Мурзина не очень бодрый…
— Поговаривали у нас на селе, — продолжал он, — но по-настоящему верю только официальным лицам. И страшно делается за людей, когда сталкиваешься с подобными фактами. Ну и история… Ладно, такие случаи, как с Аней, может, особая статья, совсем из ряда вон. Но ведь эрозия души начинается с мелочей. Зять, к примеру, холодильник покупал. Стоит в магазине несколько штук. У одного дверца не так хорошо закрывается, у другого стенка чуток поцарапана, у третьего ещё что-то. За пятёрку продавец выдал холодильник без задоринки. Почему так? Или ещё. Были мы в Москве с директором соседнего совхоза. Немолодой он человек, а в столице впервые. Пошли обедать в ресторан. У него авоська с какой-то безделицей, которой цена грош. Но просят сдать в гардероб. Он сдал. Обратно выходим, я жду его. Взял он свою авоську, выходим. Смотрю, смущённый. Спрашиваю: «Что случилось?» А он мне: «Недаром говорят, всюду деньги, деньги». А что оказалось.
Забирает он свою сеточку, гардеробщик намекает, дескать, чаевые надобно. Он спрашивает, сколько. «Сколько не жалко». И мой знакомый отваливает трёшницу. И гардеробщик взял как ни в чем не бывало. Эх, вспоминаю свою молодость. Первые комсомольцы, коммуния, субботники… Бесплатно такую работу делали, за которую сейчас и урочные и сверхурочные, и премиальные платят. А рвачей и словом били, и… — он показал внушительный кулак, помолчал, погладил пятернёй свой лысый череп. — Да, совесть на хозрасчёт не поставишь. Верно я говорю? — И о чем-то печально задумался.
Таким грустным я его никогда не видел. О чем он размышлял? О молодых годах, проведённых, судя по его словам, в труде и работе, которые его грели до сих пор, о болячках, мучающих в преклонные годы? Я все хотел спросить у Емельяна Захаровича, где он получил ранение в ногу. Во время войны Мурзин лежал в госпитале с простреленным лёгким. Может быть, ногу он повредил в мирное время? Интересоваться этим сейчас неудобно…
И все же меня поражала в нем невероятная энергия.
Глядя на его могучее тело, я не мог себе представить, как Мурзин может всерьёз говорить об уходе на пенсию. Возможно, это тактика? Трудно сказать.
За моей спиной хлопнула дверь, и я невольно обернулся. На пороге стоял Ильин.
— А, вы заняты, — сказал он, кивнув мне в знак приветствия. Я ответил тем же. — Не знал. Гали нет в приёмной…
— Может, позже зайдёшь, Николай Гордеевич? — виновато произнёс Мурзин. И вопросительно посмотрел на меня.
Я поднялся:
— Не буду отрывать вас от дел.
Ильин прошёл в комнату, пододвинул стул к столу и сел без приглашения. Непонятную власть имел главный агроном над директором совхоза. И это меня удивляло.
Придя в кабинет, отведённый мне, я попросил по телефону зайти ко мне секретаря комитета комсомола совхоза Леню Пушкарева.
Курносый, с вихорком жёстких волос, торчащих гребнем на голове, Пушкарев производил впечатление весёлого балагура. На нем была вельветовая куртка и солдатские брюки, из чего я заключил, что их обладатель недавно вернулся из армии. Лёня заметно окал. Наверное, с Волги. Так п оказалось.
— Из-под Сормова я, — признался он. — После службы потянуло на степные просторы. Нравится тут.
— Места или люди?
— Люди тоже нормальные.
— Вы здесь который год?
— Второй. А секретарствую всего один год.
— Большая комсомольская организация?
— Порядком будет.
— Большую работу ведёте?
Он поправил свои вихор:
— Самому как-то неудобно себя хвалить, но работаем неплохо. — Он засмеялся. — Сам себя не похвалишь, кто похвалит…
— «Комсомольский прожектор», самодеятельность?
— Все, как полагается.
— Скажите, Лёня, я слышал, Аня Залесская была в группе народного контроля? В какой-то степени та же задача, что и у «комсомольского прожектора». Как, по вашему мнению, могла она иметь конфликт с кем-нибудь на этой почве?
— А кто радуется, когда его за ушко да на солнышко?
— Были какие-то конкретные случаи?
— Я говорю, могли быть. Но я что-то не слыхал о таком случае.
— Может быть, в совхозе имели место грубые нарушения или злоупотребления, к раскрытию которых причастна Залесская?
— Да нет, что вы. Вс„ по мелочам. Какая-то история с Рыбкиной. Из-за хлеба.
— С соседкой?
— Ага. Они в садике вместе работали. Аня воспитателем, а Рыбкина поваром. Вы поговорите с работниками детсада. На их собрании этот случаи разбирали. С тем и кончилось…
Чтобы выяснить эту историю до конца, я вызвал ещё раз Завражную, а потом Рыбкину, соседку Залесских, муж которой прибежал на место происшествия сразу после Залесского и Коломойцева.
Перед допросом Марии Завражпой я тщательнейшим образом обдумал предстоящий разговор.
На сей раз решил говорить с ней не в форменном пиджаке, а в обычном, гражданском. Мне казалось, что на первом допросе её сковывала ещё и моя одежда со знаками отличия. Действительно, застенчивая, стыдящаяся дефекта ляца молодая женщина, которая дальше Североозерска выехала только в этом году… Странная смерть подруги, слухи, а тут тебя вызывает столичный следователь во внушительном чине, при форме…
Не учёл, видимо, тогда этот важный психологический момент. А иногда с людьми легче найти общий язык, когда не подчёркиваешь своего положения. Случалось у меня и обратное явление. Вызовешь на допрос какого-нибудь руководящего работника, а без соответствующего кабинета и формы с ним трудно общаться. На лбу у меня не написано, что советник юстиции. Сразу ощущаешь этакую снисходительность, руководящую неприступность. А как только появляются на тебе петлицы с двумя звёздочками — куда девается сухой, сдержанный тон, разговор идёт на равных, хотя я как был, так и остался прежним Чнкуровым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46