— Кохан Урса Бенедиктович. — Урса… — задумчиво вывела имя женщина.
Бородач, покосившись, заметил, что на этом листке ничего, кроме его имени больше не написано. И само имя, выписанное большими буквами, стоит ровно посередине листка. И женщина не собиралась больше ничего на этом листке писать, потому что спокойно вложила его обратно в блокнот и, прежде чем блокнот закрыть, мимолетно обожгла его веселым взглядом.
Что-то странное случилось в этот момент с Урсой Венедиктовичем. У него совершенно помутилось в голове, он бросился на женщину, чтобы отобрать этот листок, но, проходя позже психологическое тестирование, долго не мог ответить на вопрос, зачем?.. “Постарайтесь найти ответ на подсознании, — настаивал положенный в ведомстве по штату психолог. — Расслабьтесь и воспроизведите эту ситуацию в уме, зачем вам понадобилось повалить женщину на пол, разодрать ее юбку, вывихнуть руку и искусать туфлю с правой ноги?..”
Расслабившись в поисках ответа, Урса Венедиктович в конце концов смог вспомнить, что единственное желание, которое им тогда руководило, было желанием уничтожить злополучный листок с его именем — изорвать, сжечь, съесть в конце концов! А юбку пришлось разодрать, потому что женщина не положила блокнот в сумку, а засунула его зачем-то за пояс юбки. О туфле бородач не мог вспомнить вообще ничего, поэтому предположил: “Может, она случайно мне в рот попала?..” Психолог, вместо того чтобы удовлетвориться этими объяснениями, обнаружившими в себе хоть какую-то логику, прочел инструкцию о необходимости ежемесячного тестирования для работников определенных отделов и пригрозил профессионально-непредвзятым отзывом в комиссию по расследованию данного инцидента.
— Да пошли вы со своим отзывом! — зычно гаркнул Урса Венедиктович. — Я двадцать один год на службе, шестнадцать благодарностей, восемь удачных переговорных освобождений заложников — и ни разу голоса не повысил, ни разу лба не нахмурил! Имею право расслабиться?!
Лумумба
Неделю я провела на больничном — из-за вывиха правого плеча. Не скажу, что с пользой, — в основном рылась в справочниках, потом обратилась за помощью к Лумумбе. В справочниках имени Урса не оказалось: Лумумба честно отработала наш совместный завтрак — креветки, белое вино, грейпфруты с горячим шоколадом и яблочный пудинг с коньяком и сливками, — но в перелопаченном ею заново угро-финском эпосе этого имени не обнаружилось.
— Я нашла у венедов похожее женское имя — Урсиа, у скифов — Курса, это все. Балтов и дреговичей прорабатывать? — Лумумба, черная той горячей живой чернотой, которая недоступна африканским поделкам из дорогого дерева, никогда не смотрит мне в глаза. А я — ей. Она уверена, что я наделена даром гипноза, и не верит, что гипнозу можно просто научиться, а я пугаюсь ее огромных маслянистых оливок, полностью растворивших в себе зрачки и расслабленно плавающих в озерцах белков — косоглазие Лумумбы помрачает любой рассудок за полторы минуты. Когда мы с нею познакомились, у нас состоялись эти самые полторы минуты взаимного садомазохистского ослепления, с тех пор мы стараемся не сталкиваться зрачками. Единственный человек, сохранивший рассудок после почти трехминутной дуэли зрачками с Лумумбой, сразу после этого заявил в аудитории, что глаза некоторых африканок совмещают в себе все три части тела во фрейдовском обосновании процесса эрогенного мазохизма.
Это было на тестировании. Старый профессор задал дополнительный вопрос по теме зачета и посмотрел на сидящую напротив чернокожую студентку, а Лумумба, вероятно, озаботившись вопросом, вопросительно вскинула на него глаза.
“Какие это части тела и, соответственно, в каких фазах мазохизма они участвуют?” — спросил он, когда их глаза расцепились. Одному Богу известно, как ему удалось сохранить рассудок и профессиональный интерес к собственным реакциям на африканское косоглазие после ста восьмидесяти секунд засасывания в бездну первобытно-общинного эроса?..
Ответа никто не знал. Некоторые очень примерные студенты (мужского пола) справа и слева от меня стали лихорадочно листать “Психологию бессознательного” (3. Фрейд), но профессору и не нужны были ничьи ответы. Устремив искривленный артритом указательный палец в аудиторию, он сам громко провозгласил цитату из Фрейда: “Ягодицы являются эрогенно предпочитаемой частью тела в садистско-анальной фазе, подобно тому как грудь — в оральной, а пенис — в генитальной”1.
— Таким образом… — вкрадчиво продолжил он, предлагая, как обычно, закончить свою мысль любому студенту.
— Таким образом, в глазах Лумумбы заключены ее задница, ее грудь и ваш пенис! — храбро прокричал кто-то из аудитории.
— Неправильно, молодой человек, — покачал головой профессор. — Вы совершенно не поняли тему. Заглянув в глаза этой девушки, я совершенно бездумно перешел от темы нашего зачета (а если кто-то еще помнит, это “Два аспекта классического образа закона: ирония и юмор”) к теме эрогенного мазохизма, и теперь зачет будет начинаться именно с ответа на вопрос — каким образом я это сделал? Даю четыре подсказки: смех учеников Сократа, присутствующих при его смерти, “Критика чистого разума” Канта, виновность и кара в представлении Кафки, ирония у Сада и юмор у Захер-Мазоха. Кто-нибудь может сейчас предоставить связь между всем вышеперечисленным? Что ж, тогда удачных вам исследований, коллеги!
— Кто тебя просил на него пялиться? — накинулись однокурсники на Лумумбу, как только профессор вышел. — Тебе дедушку не жалко? Тебе нас не жалко?
Лумумба только неопределенно махнула перед своим лицом длинной и тонкой кистью. Все вопросы были тут же сняты, потому что человек, способный одним завораживающим и непосильно естественным движением руки обозначить одновременно раскаяние, презрение и удивление, не снисходит до ответов простым, неуклюжим смертным. Спасибо и на том, что не подняла свои тяжеленные веки и не оглядела глаза всех по очереди.
— Ягодицы, грудь и пенис… Тут, и все сразу! — В курилке Лумумба тычет указательными пальцами себе в глаза. — Такого мне еще никто не говорил. Может быть, он свихнулся за то время, пока смотрел?
— С профессором все в порядке, — улыбаюсь я.
— В порядке? Тогда ты, наверное, знаешь связь ягодиц, груди и пениса с двумя аспектами классического образа закона?!
— Знаю, — кивнула я.
— А почему тогда сегодня сразу ему не ответила?
— Пусть дедушка отдохнет. — Я потушила сигарету под струйкой воды из крана. — Хватит с него на сегодня — представь, он бы еще и в мои глаза влип? Страшно подумать, какие причинно-следственные связи и физиологические ассоциации могли ему тогда прийти в голову.
— А мне расскажешь? — с сомнением спросила Лумумба.
— Как только выучишь угро-финский эпос. За два месяца выучишь?
Загадочный анкум и чернильница Ленина
Балтов и дреговичей мы прорабатывать не стали. На следующий день мне исполнялось двадцать шесть. За окном — шифоновая дымка пасмурного дня с вкраплениями солнца; ворона в радужной бензиновой луже размачивает корку хлеба; в полнейшем безветрии яркий клен во дворе дрожит ветками, как перевозбудившийся маньяк, но этому, как часто бывает в психиатрии, находится простое бытовое объяснение: к его нижнему суку привязаны самодельные качели…
— В ваших полунощных и западных странах есть не только бледно-розовые мужчины с рыжим пушком на волосатой груди, не только желтоволосые женщины с ледяными глазами, да-да, слава богам, холодную медленную кровь прусов, чудей, урманов, агнян разбавили хазары, мордва, печеры, и все вместе они были индоевропейцами. — Лумумба лениво катает по столу липкий шарик из черного хлеба. Я ненавижу эту ее привычку мять пальцами хлеб, но терплю, потому что тогда она сосредоточена, а когда она сосредоточена, всегда держит глаза опущенными. — А вообще, твой анкум обитает где-то между германскими воинами, кельтскими горшечниками и иранскими торговцами, — заявляет она.
— Мой — кто?
— Анкум. — Лумумба пожимает плечами.
— Что это такое? — Я удивлена, она произнесла загадочное слово Иеронима Глистина.
— Анкум — это… анкум! — Она вскидывает глаза — трех секунд хватает, чтобы понять: это анкум, и тут ничего не поделать.
— А иранцы тут при чем? — злюсь я.
— Неолит, — снисходительно объясняет Лумумба. — Славяне выделились из индоевропейцев в славянскую группу, а иранцы, индийцы, армяне — в восточную. А до этого они существовали одним родом, говорили на одном языке и поклонялись одним богам. Что ты еще хочешь знать о своих предках?
— Спасибо, ты молодец.
— Я выполнила твое задание? Тогда… — Лумумба задумывается и съедает катышек хлеба.
— Не делай так. — Меня передергивает.
— Не могу. Я в десять лет узнала, что один человек по имени Ленин тайком писал в заточении письма чернилами, а чашечку для чернил он делал из хлеба. Если к нему приходил стражник, он съедал чернильницу, чтобы его не били палками за непослушание. До этого времени я не ела хлеба вообще, а потом стала делать из него разные фигурки и съедать их. Маме нравилось. Тебе не нравится. Почему?
— Ты похожа на муху, которая облазила злачные места, а потом стала катать лапками катышки из всего, что прилепилось, и есть это.
— Очень показательные ассоциации, коллега, — ехидничает Лумумба.
Кое-что о психах
Лумумба — единственный человек, с которым я иногда говорю о личном. Она знает мою историю только в общих чертах; я знаю, почему ее зовут Лумумба в подробностях; мы не говорим о любви, ненависти и насилии, то есть о сексе. И у меня, и у Лумумбы за время практики появились “свои” пациенты.
— Это как лишай, — объясняла Лумумба, — вроде знаешь, что лечится йодом, но чешешь, чешешь!..
— Нет, это как навязчивый сон. Понимаешь, что с тобой такого произойти не может, но все время боишься… что кто-то другой неправильно попробовал твою судьбу, — объясняла я.
Амадей
Пациент Лумумбы — трансвестит. Мужчина по имени Доня (по паспорту — Амадей, естественно — музыкант из семьи музыкантов), провел почти пять лет, доказывая обществу, что в душе он — женщина. За пять лет, потеряв все прежние связи, родителей и работу в известном оркестре, он приобрел одну-единственную ценность: разрешение психиатра на изменение пола. Изменил. После чего был замечен в клубе для геев в мужской одежде (естественно). Почти ежевечерне, маскируя те самые трансплантированные и видоизмененные части тела, которые он так исступленно приобретал путем множественных операций, Доня облачался в мужской костюм, делал тщательнейший макияж, приклеивал (!) усы и шел в мужской клуб.
Люся
Моя пациентка — мастер спорта по биатлону. За два года отстреляла в городе больше пяти сотен ворон. Она уверяла, что вороны являются переносчиками СПИДа. Граждане нашего доброго города ничего не имели против такого санитара, даже с устрашающего вида винтовкой с оптическим прицелом, но Люся (так ее зовут) собирала все отстреленные тушки и развешивала их в комнате в коммуналке, вот соседи и занервничали, им запах не нравился. Они уверяли, что Люся иногда ощипывала, жарила и ела убитых ворон, а этого они уже перенести не могли.
— У твоего скрипача налицо все признаки вынужденного кастрата! Он не хотел быть женщиной, он настаивал на перемене пола, только чтобы лишиться мужской силы! Что толку, что мы все понимаем — никто не знает, чем тут можно помочь?! — снисходительно объясняю я Лумумбе.
— А у твоей Люси скрытая тяга к разврату. На подсознании она понимает, что разврат наказуем, в силу застенчивости или брезгливости плоти не может в него просто так, с ходу, влипнуть и наказывает себя условным смертельным заболеванием путем поедания убитых переносчиков этого заболевания и пачкаясь их кровью. Ты что, не замечаешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Бородач, покосившись, заметил, что на этом листке ничего, кроме его имени больше не написано. И само имя, выписанное большими буквами, стоит ровно посередине листка. И женщина не собиралась больше ничего на этом листке писать, потому что спокойно вложила его обратно в блокнот и, прежде чем блокнот закрыть, мимолетно обожгла его веселым взглядом.
Что-то странное случилось в этот момент с Урсой Венедиктовичем. У него совершенно помутилось в голове, он бросился на женщину, чтобы отобрать этот листок, но, проходя позже психологическое тестирование, долго не мог ответить на вопрос, зачем?.. “Постарайтесь найти ответ на подсознании, — настаивал положенный в ведомстве по штату психолог. — Расслабьтесь и воспроизведите эту ситуацию в уме, зачем вам понадобилось повалить женщину на пол, разодрать ее юбку, вывихнуть руку и искусать туфлю с правой ноги?..”
Расслабившись в поисках ответа, Урса Венедиктович в конце концов смог вспомнить, что единственное желание, которое им тогда руководило, было желанием уничтожить злополучный листок с его именем — изорвать, сжечь, съесть в конце концов! А юбку пришлось разодрать, потому что женщина не положила блокнот в сумку, а засунула его зачем-то за пояс юбки. О туфле бородач не мог вспомнить вообще ничего, поэтому предположил: “Может, она случайно мне в рот попала?..” Психолог, вместо того чтобы удовлетвориться этими объяснениями, обнаружившими в себе хоть какую-то логику, прочел инструкцию о необходимости ежемесячного тестирования для работников определенных отделов и пригрозил профессионально-непредвзятым отзывом в комиссию по расследованию данного инцидента.
— Да пошли вы со своим отзывом! — зычно гаркнул Урса Венедиктович. — Я двадцать один год на службе, шестнадцать благодарностей, восемь удачных переговорных освобождений заложников — и ни разу голоса не повысил, ни разу лба не нахмурил! Имею право расслабиться?!
Лумумба
Неделю я провела на больничном — из-за вывиха правого плеча. Не скажу, что с пользой, — в основном рылась в справочниках, потом обратилась за помощью к Лумумбе. В справочниках имени Урса не оказалось: Лумумба честно отработала наш совместный завтрак — креветки, белое вино, грейпфруты с горячим шоколадом и яблочный пудинг с коньяком и сливками, — но в перелопаченном ею заново угро-финском эпосе этого имени не обнаружилось.
— Я нашла у венедов похожее женское имя — Урсиа, у скифов — Курса, это все. Балтов и дреговичей прорабатывать? — Лумумба, черная той горячей живой чернотой, которая недоступна африканским поделкам из дорогого дерева, никогда не смотрит мне в глаза. А я — ей. Она уверена, что я наделена даром гипноза, и не верит, что гипнозу можно просто научиться, а я пугаюсь ее огромных маслянистых оливок, полностью растворивших в себе зрачки и расслабленно плавающих в озерцах белков — косоглазие Лумумбы помрачает любой рассудок за полторы минуты. Когда мы с нею познакомились, у нас состоялись эти самые полторы минуты взаимного садомазохистского ослепления, с тех пор мы стараемся не сталкиваться зрачками. Единственный человек, сохранивший рассудок после почти трехминутной дуэли зрачками с Лумумбой, сразу после этого заявил в аудитории, что глаза некоторых африканок совмещают в себе все три части тела во фрейдовском обосновании процесса эрогенного мазохизма.
Это было на тестировании. Старый профессор задал дополнительный вопрос по теме зачета и посмотрел на сидящую напротив чернокожую студентку, а Лумумба, вероятно, озаботившись вопросом, вопросительно вскинула на него глаза.
“Какие это части тела и, соответственно, в каких фазах мазохизма они участвуют?” — спросил он, когда их глаза расцепились. Одному Богу известно, как ему удалось сохранить рассудок и профессиональный интерес к собственным реакциям на африканское косоглазие после ста восьмидесяти секунд засасывания в бездну первобытно-общинного эроса?..
Ответа никто не знал. Некоторые очень примерные студенты (мужского пола) справа и слева от меня стали лихорадочно листать “Психологию бессознательного” (3. Фрейд), но профессору и не нужны были ничьи ответы. Устремив искривленный артритом указательный палец в аудиторию, он сам громко провозгласил цитату из Фрейда: “Ягодицы являются эрогенно предпочитаемой частью тела в садистско-анальной фазе, подобно тому как грудь — в оральной, а пенис — в генитальной”1.
— Таким образом… — вкрадчиво продолжил он, предлагая, как обычно, закончить свою мысль любому студенту.
— Таким образом, в глазах Лумумбы заключены ее задница, ее грудь и ваш пенис! — храбро прокричал кто-то из аудитории.
— Неправильно, молодой человек, — покачал головой профессор. — Вы совершенно не поняли тему. Заглянув в глаза этой девушки, я совершенно бездумно перешел от темы нашего зачета (а если кто-то еще помнит, это “Два аспекта классического образа закона: ирония и юмор”) к теме эрогенного мазохизма, и теперь зачет будет начинаться именно с ответа на вопрос — каким образом я это сделал? Даю четыре подсказки: смех учеников Сократа, присутствующих при его смерти, “Критика чистого разума” Канта, виновность и кара в представлении Кафки, ирония у Сада и юмор у Захер-Мазоха. Кто-нибудь может сейчас предоставить связь между всем вышеперечисленным? Что ж, тогда удачных вам исследований, коллеги!
— Кто тебя просил на него пялиться? — накинулись однокурсники на Лумумбу, как только профессор вышел. — Тебе дедушку не жалко? Тебе нас не жалко?
Лумумба только неопределенно махнула перед своим лицом длинной и тонкой кистью. Все вопросы были тут же сняты, потому что человек, способный одним завораживающим и непосильно естественным движением руки обозначить одновременно раскаяние, презрение и удивление, не снисходит до ответов простым, неуклюжим смертным. Спасибо и на том, что не подняла свои тяжеленные веки и не оглядела глаза всех по очереди.
— Ягодицы, грудь и пенис… Тут, и все сразу! — В курилке Лумумба тычет указательными пальцами себе в глаза. — Такого мне еще никто не говорил. Может быть, он свихнулся за то время, пока смотрел?
— С профессором все в порядке, — улыбаюсь я.
— В порядке? Тогда ты, наверное, знаешь связь ягодиц, груди и пениса с двумя аспектами классического образа закона?!
— Знаю, — кивнула я.
— А почему тогда сегодня сразу ему не ответила?
— Пусть дедушка отдохнет. — Я потушила сигарету под струйкой воды из крана. — Хватит с него на сегодня — представь, он бы еще и в мои глаза влип? Страшно подумать, какие причинно-следственные связи и физиологические ассоциации могли ему тогда прийти в голову.
— А мне расскажешь? — с сомнением спросила Лумумба.
— Как только выучишь угро-финский эпос. За два месяца выучишь?
Загадочный анкум и чернильница Ленина
Балтов и дреговичей мы прорабатывать не стали. На следующий день мне исполнялось двадцать шесть. За окном — шифоновая дымка пасмурного дня с вкраплениями солнца; ворона в радужной бензиновой луже размачивает корку хлеба; в полнейшем безветрии яркий клен во дворе дрожит ветками, как перевозбудившийся маньяк, но этому, как часто бывает в психиатрии, находится простое бытовое объяснение: к его нижнему суку привязаны самодельные качели…
— В ваших полунощных и западных странах есть не только бледно-розовые мужчины с рыжим пушком на волосатой груди, не только желтоволосые женщины с ледяными глазами, да-да, слава богам, холодную медленную кровь прусов, чудей, урманов, агнян разбавили хазары, мордва, печеры, и все вместе они были индоевропейцами. — Лумумба лениво катает по столу липкий шарик из черного хлеба. Я ненавижу эту ее привычку мять пальцами хлеб, но терплю, потому что тогда она сосредоточена, а когда она сосредоточена, всегда держит глаза опущенными. — А вообще, твой анкум обитает где-то между германскими воинами, кельтскими горшечниками и иранскими торговцами, — заявляет она.
— Мой — кто?
— Анкум. — Лумумба пожимает плечами.
— Что это такое? — Я удивлена, она произнесла загадочное слово Иеронима Глистина.
— Анкум — это… анкум! — Она вскидывает глаза — трех секунд хватает, чтобы понять: это анкум, и тут ничего не поделать.
— А иранцы тут при чем? — злюсь я.
— Неолит, — снисходительно объясняет Лумумба. — Славяне выделились из индоевропейцев в славянскую группу, а иранцы, индийцы, армяне — в восточную. А до этого они существовали одним родом, говорили на одном языке и поклонялись одним богам. Что ты еще хочешь знать о своих предках?
— Спасибо, ты молодец.
— Я выполнила твое задание? Тогда… — Лумумба задумывается и съедает катышек хлеба.
— Не делай так. — Меня передергивает.
— Не могу. Я в десять лет узнала, что один человек по имени Ленин тайком писал в заточении письма чернилами, а чашечку для чернил он делал из хлеба. Если к нему приходил стражник, он съедал чернильницу, чтобы его не били палками за непослушание. До этого времени я не ела хлеба вообще, а потом стала делать из него разные фигурки и съедать их. Маме нравилось. Тебе не нравится. Почему?
— Ты похожа на муху, которая облазила злачные места, а потом стала катать лапками катышки из всего, что прилепилось, и есть это.
— Очень показательные ассоциации, коллега, — ехидничает Лумумба.
Кое-что о психах
Лумумба — единственный человек, с которым я иногда говорю о личном. Она знает мою историю только в общих чертах; я знаю, почему ее зовут Лумумба в подробностях; мы не говорим о любви, ненависти и насилии, то есть о сексе. И у меня, и у Лумумбы за время практики появились “свои” пациенты.
— Это как лишай, — объясняла Лумумба, — вроде знаешь, что лечится йодом, но чешешь, чешешь!..
— Нет, это как навязчивый сон. Понимаешь, что с тобой такого произойти не может, но все время боишься… что кто-то другой неправильно попробовал твою судьбу, — объясняла я.
Амадей
Пациент Лумумбы — трансвестит. Мужчина по имени Доня (по паспорту — Амадей, естественно — музыкант из семьи музыкантов), провел почти пять лет, доказывая обществу, что в душе он — женщина. За пять лет, потеряв все прежние связи, родителей и работу в известном оркестре, он приобрел одну-единственную ценность: разрешение психиатра на изменение пола. Изменил. После чего был замечен в клубе для геев в мужской одежде (естественно). Почти ежевечерне, маскируя те самые трансплантированные и видоизмененные части тела, которые он так исступленно приобретал путем множественных операций, Доня облачался в мужской костюм, делал тщательнейший макияж, приклеивал (!) усы и шел в мужской клуб.
Люся
Моя пациентка — мастер спорта по биатлону. За два года отстреляла в городе больше пяти сотен ворон. Она уверяла, что вороны являются переносчиками СПИДа. Граждане нашего доброго города ничего не имели против такого санитара, даже с устрашающего вида винтовкой с оптическим прицелом, но Люся (так ее зовут) собирала все отстреленные тушки и развешивала их в комнате в коммуналке, вот соседи и занервничали, им запах не нравился. Они уверяли, что Люся иногда ощипывала, жарила и ела убитых ворон, а этого они уже перенести не могли.
— У твоего скрипача налицо все признаки вынужденного кастрата! Он не хотел быть женщиной, он настаивал на перемене пола, только чтобы лишиться мужской силы! Что толку, что мы все понимаем — никто не знает, чем тут можно помочь?! — снисходительно объясняю я Лумумбе.
— А у твоей Люси скрытая тяга к разврату. На подсознании она понимает, что разврат наказуем, в силу застенчивости или брезгливости плоти не может в него просто так, с ходу, влипнуть и наказывает себя условным смертельным заболеванием путем поедания убитых переносчиков этого заболевания и пачкаясь их кровью. Ты что, не замечаешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46