Ноэль, наверное, ещё долго продолжал бы свои неистовые обличения, не останови его папаша Табаре. Старик чувствовал: история эта точь-в-точь похожа на ту, что он сам недавно вообразил, и, весь во власти суетного нетерпения, жаждал узнать, правильно ли он угадал, а между тем прежде всего надо было подумать о несчастном Ноэле.
— Дитя моё, — сказал он, — не будем отдаляться от предмета нашего разговора. Вы спрашивали у меня, что делать. Быть может, я единственный, кто способен дать вам действительно добрый совет. Ближе к делу. Как вы узнали об этом? Есть ли у вас доказательства и где они?
Решительный тон старика должен был бы насторожить Ноэля, но тот не обратил на это никакого внимания. Времени остановиться и поразмыслить у него не было. Он поспешил ответить:
— Я знаю об этом уже три недели. Открытие это я сделал случайно. У меня есть серьёзные косвенные улики, но косвенные улики ничего не решают. Одно слово вдовы Леруж, одно только её слово сделало бы их неопровержимыми. Её убили, и она не сможет повторить это слово, но мне она его сказала. Я знаю, теперь госпожа Жерди будет все отрицать, даже стоя на эшафоте. Отец, разумеется, будет свидетельствовать против меня… Я уверен в своей правоте, у меня есть доказательства, однако это преступление обесценивает мою уверенность и разбивает во прах все мои доказательства.
— Расскажите-ка мне лучше все по порядку, — после минутного раздумья произнёс папаша Табаре, — понимаете, все. Старики могут дать порой хороший совет. Посмотрим.
— Три недели назад, — начал Ноэль, — мне понадобились кое-какие старые документы, и я открыл секретер госпожи Жерди. Задев нечаянно полку, я рассыпал бумаги, среди которых оказалась связка писем. Не знаю, что побудило меня развязать её, но, снедаемый необоримым любопытством, я прочёл первое попавшееся письмо.
— И напрасно, — неодобрительно отозвался папаша Табаре.
— Согласен, но как бы то ни было, я его прочёл. Первых десяти строчек оказалось достаточно, чтобы я понял: это письма моего отца, имя которого госпожа Жерди, несмотря на все мои увещевания, скрывала от меня. Вы должны понять, что я почувствовал. Я забрал связку, заперся в кабинете и прочёл всю переписку от начала до конца.
— И вы жестоко наказаны за это, моё бедное дитя!
— Это верно, но кто бы смог устоять? Письма эти разбили мне сердце, но в них я нашёл доказательства того, о чем только что рассказал вам.
— Вы, я надеюсь, их сохранили?
— Они здесь, господин Табаре, — ответил Ноэль. — Чтобы дать мне совет, вы должны знать суть дела, поэтому я прочту их вам.
Адвокат выдвинул ящик письменного стола, нажал в глубине скрытую пружину и достал связку писем из потайного отделения, устроенного в столешнице.
— Разумеется, — продолжал он, — я не стану знакомить вас с несущественными подробностями, хотя и они кое-что добавляют к общей картине. Я прочту лишь самое важное, непосредственно относящееся к делу.
Сгорая от нетерпения, папаша Табаре устроился в кресле поудобнее. Глаза и все его лицо выражали напряжённое внимание. Адвокат довольно долго перебирал письма и, выбрав наконец одно, начал читать; хотя он старался хранить спокойствие, голос его временами дрожал.
— «Любимая моя Валери!» Валери, — пояснил он, — это госпожа Жерди.
— Знаю, знаю, не останавливайтесь.
Ноэль продолжал:
"Любимая моя Валери!
Сегодня счастливый день. Утром я получил твоё письмо, моя милая; я покрыл его поцелуями, перечёл сто раз, и теперь оно заняло своё место там же, где и другие, — у меня в сердце. Я чуть не умер от радости, друг мой. Значит, ты все же не ошиблась, значит, это правда! Наконец милостивое небо увенчало нашу страсть. У нас будет сын.
У меня будет сын от моей обожаемой Валери, её живой образ! Ах, почему нас разделяет столь огромное расстояние? Отчего у меня нет крыльев? Я прилетел бы к тебе, упал бы в твои объятия, опьянённый сладостным влечением! Никогда ещё я не проклинал так злополучный союз, навязанный мне жестокими родителями, которых не смогли тронуть мои слезы. Я не в силах сдержать свою ненависть к этой женщине, что вопреки моей воле носит моё имя, к этой невинной жертве наших бесчеловечных родителей. И в довершение моих мук она тоже собирается сделать меня отцом. Как описать ту боль, что я испытываю, ожидая появления на свет этих детей.
У одного из них, сына той, к которой я отношусь столь нежно, не будет ни отца, ни даже отцовской фамилии, поскольку закон, беспощадный к чувствительным душам, не позволяет мне признать его. В то же время другой, рождённый ненавистной мне супругой, будет единственно благодаря своему рождению богат, знатен, окружён любовью и уважением и займёт высокое положение в свете. Мне невыносима мысль о столь ужасающей несправедливости. Но что сделать, чтобы исправить её? Не знаю, но уверен, что я её исправлю. Желанная, дорогая, любимая, тебе должна достаться лучшая доля; так будет, потому что я этого хочу".
— Когда написано это письмо? — поинтересовался папаша Табаре, хотя содержание письма давало об этом некоторое представление.
— Взгляните, — отвечал Ноэль и протянул старику листок.
Тот прочёл: «Венеция, декабрь 1828 года».
— Вы, конечно, понимаете, — продолжал адвокат, — всю важность этого первого письма. В нем кратко изложены все обстоятельства. Отец, которого принудили вступить в брак, обожает свою любовницу и питает отвращение к жене. Примерно в одно и то же время обе женщины оказываются беременны, и чувства отца к детям, которые должны родиться, вполне ясны. В конце письма у него возникает замысел, который позже, вопреки всем законам божеским и человеческим, он не побоится осуществить.
Адвокат заговорил красноречиво, словно в суде, но папаша Табаре поспешил его прервать.
— Нет смысла в это углубляться, — сказал он. — Из того, что вы прочитали, все достаточно ясно. Я не дока в подобных материях и слушал, как если бы был простым присяжным; тем не менее мне все совершенно понятно.
— Несколько писем я пропущу, — отозвался Ноэль, — и перейду к датированному двадцать третьим января тысяча восемьсот двадцать девятого года. Письмо очень длинное и в большей части не имеет отношения к тому, чем мы занимаемся. Однако я нашёл два отрывка, которые характеризуют медленную и непрерывную работу мысли моего отца.
«Рок, более могущественный, нежели моё желание, удерживает меня здесь, но я с тобой, любимая Валери. Вновь и вновь мысль моя возвращается к обожаемому сыну, свидетельству нашей любви, который трепещет у тебя под сердцем. Пекись, друг мой, пекись о своём здоровье — оно теперь драгоценно вдвойне. Тебя умоляет об этом твой возлюбленный, отец твоего ребёнка. Последняя страница твоего ответного письма пронизала болью моё сердце. Как ты ко мне несправедлива, когда беспокоишься о судьбе нашего ребёнка! Боже всемогущий! Ты же меня любишь, знаешь и все равно беспокоишься!»
— Я пропущу две страницы любовных признаний, — сообщил Ноэль, — и прочту несколько последних строк.
«Беременность графини становится все невыносимее для меня. Несчастная! Я ненавижу её и вместе с тем жалею. Мне кажется, она догадывается о причинах моей печали и холодности. Своею робкой покорностью, неизменной нежностью она словно просит прощения за наш союз. Бедная жертва! Быть может, и она до венца отдала своё сердце другому. В таком случае наши судьбы схожи. Надеюсь, ты с твоим добрым сердцем простишь мне эту жалость».
— Это он о моей матери, — дрожащим голосом произнёс адвокат. — Святая! А он ещё просит прощения за жалость, которую она вызывала. Бедняжка! — Ноэль провёл ладонью по глазам, как бы смахивая слезы, и добавил: — Её уже нет в живых.
Несмотря на сжигавшее его нетерпение, папаша Табаре не посмел произнести ни слова. К тому же он искренне сочувствовал глубокому горю своего молодого друга и уважал это горе. После долгого молчания Ноэль поднял голову и снова взялся за письма.
— Из следующих писем явствует, — сказал он, — что отец был озабочен судьбой своего незаконнорождённого сына. Читать их я, однако, не стану. Но вот что поразило меня в письме, посланном из Рима 5 марта 1829 года:
«Мой сын, наш сын! Вот моя единственная и неотступная забота. Как обеспечить ему то будущее, о каком я мечтаю? В прежние времена у знати таких забот не было. Я пошёл бы к королю, и одно его слово обеспечило бы ребёнку положение в обществе. Сегодня же король, с трудом управляющий мятежными подданными, не может ничего. Дворянство утратило все права, и к благороднейшим людям относятся, как к последним мужикам».
— А вот, немного ниже:
«Мне радостно представлять себе, каким вырастет наш сын. От матери он унаследует душу, ум, красоту, очарование, всю её прелесть. От отца — гордость, мужество, все признаки высокого рода. Каким будет другой? Я содрогаюсь, думая об этом. Ненависть может порождать лишь чудовищ. Силой и красотой господь наделяет только детей, зачатых среди восторгов любви».
— Чудовище — это я! — воскликнул адвокат со скрытым гневом. — А другой… Но хватит об этом, все это лишь предшествовало ужасному деянию. Я только хотел показать вам, какие уродливые формы приобрела страсть отца. Мы уже близки к цели.
Папашу Табаре изумляла пылкость любви, пепел которой ворошил Ноэль. Быть может, он принял эту историю так близко к сердцу потому, что вспомнил свою молодость. Он понимал, насколько неодолима может быть такая страсть, и содрогался, угадывая, что последует дальше.
— А вот, — заговорил Ноэль, держа в руке листок бумаги, — уже кое-что другое: не новое бесконечное послание, вроде тех, отрывки из которых я вам читал, а короткое письмецо. Отправлено оно в начале мая, на нем штемпель Венеции. Оно лаконично и тем не менее решительно.
"Дорогая Валери!
Сообщи мне, по возможности поточнее, когда могут произойти роды. Жду твоего ответа с нетерпением, которое, полагаю, тебе понятно, если ты догадалась, какие планы я строю относительно нашего ребёнка".
— Не знаю, — сказал Ноэль, — поняла ли госпожа Жерди. Во всяком случае, ответила она без промедления: вот что писал отец четырнадцатого числа:
«Твой ответ, моя дорогая, таков, что о лучшем и мечтать нельзя. Теперь я вижу, что задуманный мною план вполне осуществим. Я понемногу начинаю обретать спокойствие и уверенность. Наш сын будет носить моё имя, и мне не придётся с ним разлучаться. Он будет воспитываться подле меня, в моем доме, у меня на глазах, я буду сажать его на колени, брать на руки. Достанет ли у меня сил вынести столь безграничное счастье? Душа моя приучена к горю, привыкнет ли она к радости? О моя обожаемая, о моё драгоценное дитя, не бойтесь ничего, в сердце у меня хватит места для вас обоих! Завтра я отправляюсь в Неаполь, откуда напишу тебе более подробно. Что бы ни случилось, даже если мне придётся пожертвовать доверенными мне важными делами, к торжественному часу я поспею в Париж. Присутствие моё удвоит твоё мужество, сила моей любви уменьшит твои страдания…»
— Прошу извинить, что прерываю вас, Ноэль, — заговорил папаша Табаре, — но скажите, какие серьёзные причины удерживали вашего отца за границей?
— Мой отец, — ответил адвокат, — несмотря на свой возраст, был другом и доверенным лицом Карла Десятого, который поручил ему секретную миссию в Италии. Мой отец — граф Рето де Коммарен.
— Черт возьми! — воскликнул старик и, словно для того, чтобы лучше запомнить, несколько раз повторил: — Рето де Коммарен.
Ноэль замолчал. Он, казалось, обуздал свою ярость и впал в уныние, словно человек, который принял решение примириться с судьбой и не отражать нанесённый ею удар.
— В середине мая, — продолжал он, — мой отец находился в Неаполе. Именно там этот осмотрительный, благоразумный человек, достойный дипломат, дворянин осмеливается, поддавшись безрассудной страсти, доверить бумаге свой чудовищный план.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58