Тем более боксёр сильно моложе. И в любом случае… За год работы в «Я жду» Олег наслушался самых невероятных (притом имевших место в действительности!) историй об исчезновениях и судьбах исчезнувших, но представить, как пропавшая звезда бокса объявляется — сколько?… два года спустя — в образе ночного сторожа, чтобы снова без вести пропасть! — даже он был решительно не в состоянии. Так что номер первый он вычеркнул смело.
Ещё в списке значились люди из Питера, Риги и Минеральных Вод. Впрочем, Минводы можно было, кажется, тоже вычёркивать заранее: оттуда писал какой-то явно малоадекватный персонаж (такое местами случалось) — чуть не матом хаял беспринципных телевизионщиков…
Питер ближе всего.
— Какой-то «дядя»… На улице… — У Тайки от злости даже лицо пятнами пошло. Олег очень редко видел её — человека, в общем, чрезвычайно сдержанного — в таком состоянии.
— Дал это и посоветовал поставить на конфорку? — Олег вертел в пальцах патрон: пистолетный, с тупой закруглённой пулей, но довольно здоровый, не «макаровские» 9 миллиметров. Скорее уж 7,62 к ТТ.
— Слава богу, Машка, умница, мне сказала…
— Ну что ж она, совсем, что ли, глупая…
Олег поскрёб ногтем покрывавшую патрон бурую корку. Попробовал пальцами расшатать пулю. Та неожиданно легко вышла.
— Он без пороха, — потряс гильзу над ладонью, — не пальнул бы… Пошутил кто-то.
— Ноги за такие шутки ломать надо! — За Тайкиной непримиримостью чувствовалось некоторое облегчение.
Олег привлёк её, обнял. В комнате Мишка с Машкой устраивали черепашьи бега — красноухие черепахи, девочка и мальчик, наречённые Бонни и Клайд, даром что считались водяными и жили в аквариуме, по ковру гоняли весьма шустро. Шутки… Не тот ли это, случаем, остроумец, что по телефону мне звонит? Если правда детей ещё попытается в своём шоу использовать — в натуре поймаю и в травматологию отправлю…
— Малыш, — он поцеловал жену в висок, — у меня ещё одна плохая новость.
При известии об очередном его отъезде Тайка огорчилась, вестимо, но виду не подала. Она никогда не то что не выражала — не намекала даже на недовольство мужниными отлучками: хотя Олег видел, конечно, и недовольство, и его подавление. Он чувствовал вину и благодарность. «Плохо быть деревянным на лесопилке», — по привычке то ли пожаловался, то ли покаялся, то ли посочувствовал он. Все равно уезжал в мерзковатом настроении. Как-то всё сложилось: погода (морозы — злобные, с ветром, с мелким режущим снегом — не отпускали с ноября), шуточки эти анонимные… Поначалу звонки на свой мобильный с театральными угрозами Олег и впрямь принял за тягостный розыгрыш. Но после третьего (звонили из автомата) заподозрил, что глянулся какому-то сумасшедшему. Звонивший ничего не объяснял и не требовал. Подразумевалось, что Олег сам должен понимать, за что ему грозят инквизиторской расправой. Олег, конечно, не боялся, но настроения все это не поднимало. Как он номер-то мой добыл, придурок? Хотя у кого только нет моего номера…
Поезд нехотя поволокся, дрожа и лязгая, натужно разогнался, вошёл во вкус. Темень неслась за окном, снег, снег, снег, станционные фонари под спудом коробчатых руин, сирые огоньки на границе голых пространств — только глядя туда, можно было окоченеть. Олег не глядел: медитируя по-своему, он малевал в блокноте абстракции и думал о том же, о чём думал всегда, когда ощущал неуют и неуверенность, — о жене, сыне, дочери, доме. Олег был убеждённым и искренним консерватором, безусловным адептом только и исключительно традиционных ценностей. Уснул он в самом замечательном расположении духа.
Черт… Господи… Он стоял и смотрел на ЭТО, стоял и смотрел, стоял… — а потом его повело, он рефлекторно выставил руку, рука больно ударила во что-то железное, отдёрнулась, опять ударилась — кистью, потом локтем… он судорожно хлопал глазами в кромешном мраке и раз за разом садил правой снизу в крышку вагонного столика — костяшки были разбиты об его кронштейн… Купе колыхалось и мягко погромыхивало, покряхтывало в темноте какими-то сочленениями… Олег лежал на спине мокрый как мышь, с лупящим в грудину сердцем. Опять…
В Питере он первым делом купил (мысленно извинившись перед Тайкой) сигарет: дома он не курил никогда, вообще курил очень, очень редко — но после этой ночки и этого сна никак не мог окончательно прийти в себя… Здесь стоял такой же мороз плюс, в отличие от Москвы, многократно усугубляющая холод влажность. Как они живут при такой влажности?… Небо из серых шлакоблоков, грязные сугробы, облупленные дома, жуткие подворотни — Олег не любил этого депрессивного города.
Женщина, узнавшая на фотографии собственного мужа, обитала в маленькой квартирке в Басковом переулке. Ольга, под сорок, выглядит не слишком. Муж — некто Эдуард Снежкин. Где? Она не знает. Она надеялась, это вы поможете его найти. То есть? В позапрошлом году ушёл от неё — и ни ответа ни привета. В милицию заявляли? Да чего заявлять — они и расписаны-то не были, а уйти он мог куда и к кому угодно — у него друзей-алкашей и девок-наркоманок… И вообще это в его стиле — выйти за сигаретами и вернуться через два месяца обдолбанным до невменяемости откуда-нибудь из Гоа. Чем он занимался-то, где работал? Работал? Ха-ха. Он никогда не работал. Он свободный художник. Гений во всех областях искусства одновременно (тихое отчаянье).
В этой бедной кухне с видом на непременный двор-колодец, рядом с этой неряшливой, плюнувшей на себя женщиной, слушая очередную из бесконечного ряда историй обыденного бытового свинства, Олег испытывал чувство, постоянно сопровождавшее его в рабочих разъездах «по регионам»: на фоне навязываемой самому себе «милости к падшим» — упрямое непонимание покорно-равнодушного всеприятия людей, их тотальной безнадёжной апатии…
Фотография? Когда Ольга показала фото своего Эдика, Олег даже решил было, что перед ним очередная ненормальная. Эдик тянул кило на сто двадцать. Минимум. Хотя… чем дольше он вглядывался, тем больше находил общего. Скажем, ежели бы кратовский сторож, отрастив волосы до задницы, стал готовиться к чемпионату по сумо — что-то бы подобное и вышло…
Словом, дело было тоже явно тухлое, но Олег решил, раз уж сюда приехал, отработать тему до точки. Кто может знать, где Эдуард сейчас? Ольга морщится страдальчески, вспоминает друзей (алкашей), ищет телефоны…
Улица Марата. Подворотня, помойка. Бывшая коммуналка. А может, и нынешняя — Олег так толком и не понял, куда попал: в сквот, на свалку, в музей альтернативного всему и вся искусства… Настя — вялая девица в дредах Олегу по ключицу. Эдуард? Какой Эдуард? Дуче? Откуда я знаю? Может, сторчался давно. Может, на Тибет уехал… Она всё-таки впустила его.
Высоченные потолки, узчайшие коридоры, прихотливо перегороженные комнаты. Хлам, лом, пачки распечаток, велосипеды, музыкальные инструменты, картины: на стенах, у стен — составленные на полу. Об одну Олег споткнулся взглядом. Несусветные, омерзительные — твари? монстры? вивисекторские соединения живой и мёртвой (растерзанной) плоти с механическими и электронными деталями: разодранные мышцы, переломанные кости, обнажённые органы, волосы, чешуя, слизь, членики, жала, яйцеклады, иглы, поршни, микросхемы, сверла, провода… Творчество душевнобольных. «А, — проследила Настя Олегов взгляд, — его, Дуче…» — «А ещё его картины есть?» — спросил, не в силах не кривиться, Олег. «Конь! — позвала как бы на последнем издыхании Настя. — Че там от Дуче осталось?»
Нашли только одну ещё, совсем на первую не похожую: на белом листе картона метр на метр — чёрный то ли символ, то ли узор, поначалу принятый Олегом за некий лабиринт. Четыре квадратные спирали. Свастика, каждый из хвостов которой бесконечно ломается под прямым углом, заворачиваясь внутрь… В комнате разило индийскими благовониями и ныл (из дохлых колонок) на одной ноте некий — не иначе тоже сугубо восточный — инструмент. Конь (чёрная рубаха, добролюбовские очечки) был, видимо, под какой-то химией. Настя взяла Олеговы сигареты — сразу полдесятка. Закашлялась: крепкие. Олег, чувствуя себя в зверинце, расспрашивал про Дуче.
Вечером в гостинице он «подбил бабки». Снежкин, оказывается, был весьма известной — правда, в весьма узком кругу — фигурой. Радикал эстетический и политический. Вступил в НБП, вышел через месяц, якшался с ультралевыми и крайне правыми. Занимался авангардной музыкой (по большей части), кинорежиссурой, литературой, скульптурой, перформансами, инсталляциями, провокациями. Снискал восторги московских эстетов из числа самых отмороженных. Печатался в «Ad Marginem». Практиковал все известные и им же изобретённые мистические практики, потреблял все доступные в Питере наркотические вещества (видимо, похерив благодаря им гормональный баланс, так и разжирел). Маргинальная звезда его взошла — года три назад — столь же стремительно, сколь закатилась: свалил, пропал, замолчал, ушёл в запой дробь астрал. Загнулся от овердозы. Уехал в Америку, где теперь гребёт бабки. Постригся в монахи: православные, буддистские, основал суицидальный культ, суициднулся. В любом случае Олега это не интересовало — ни с личной точки зрения (он терпеть не мог радикалов), ни с профессиональной.
Он механически перевёл взгляд на телевизор с отрубленным звуком. В ящике были новости, в новостях была Чечня, в Чечне была спецоперация. Промчались по улице с разбитым асфальтом два БТРа. Шевелила лопастями «вертушка» на бетонке. Камуфлированные спецребята шли цепочкой по вихляющей тропке, под близким тусклым небом тускло белели склоны, похрустывало жующе под толстыми подошвами со вшитой стальной пластиной, камешки щёлкали, срываясь вниз. Лицо и мочки онемели на ветру, хотя спина взмокла. Капитан вдруг замер, поднял руку — и тут же, без малейшей паузы, грохнуло, замолотило гулко, свистнуло придушенно, шваркнуло по камню, тюкнуло в мягкое, мать, вниз, где, всё.
Он с усилием провёл рукой по глазам, встал с кровати, подошёл к окну. Мрак и смерть были там. Он нашарил сигареты, долго не мог отыскать зажигалку. Оторвал зубами фильтр, сыпя на подоконник табаком, смял кончик, сунул в рот. Глубоко затянулся. Ночь перед ним была не московская, пряничная — а питерская, гиблая: очередной колодец, сугробы, одно-единственное гнойное окно и чёрная крышка, колодец прихлопнувшая. «В Петербурге жить — словно спать в гробу» — это из Мандельштама?…
Домой, домой.
Нет ничего проще, чем пропасть в России.
Занимаясь потерявшимися, сбежавшими, сгинувшими, колеся по этой (как всякий истинный москвич, своей Олег её не чувствовал — и имел честность себе в этом признаваться) гигантской, бесформенной и «безвидной» стране, где ничего нет прочного и постоянного, где никто не ощущает себя на своём месте — в обоих смыслах — и словно ежесекундно собирается с него сорваться, Олег регулярно и не без подспудного ужаса убеждался в страшной зыбкости всего здесь. Где даже настоящее было неопределённым — что уж говорить о будущем. Где чёткости не было ни в чертах лиц, ни в словах, ни в характерах. Где каждый готов был на что угодно — и к чему угодно. И где происходило — всё что угодно. Вопреки логике и вероятности.
Всё здесь было необязательным и взаимозаменяемым — и все (по крайней мере жили с таким ощущением). Всё здесь могло, как морок, в любой момент обернуться всем, распасться, бесследно исчезнуть. Раствориться в грязно-белом пространстве, трясущемся за поездным окном, в обморочном студенистом рассвете, смешаться с заснеженными свалками, заросшими канавами, исписанными заборами, недостроенными гаражами…
Больше ста тысяч человек пропадает без вести у нас ежегодно.
И чем глубже Олег проникался жутью перед окружающим зыбящимся хаосом, тем яснее понимал, что сам он первостепенное значение всегда, всю жизнь придавал как раз тому, что защищает от этого хаоса, — лично тебя.
1 2 3 4 5 6
Ещё в списке значились люди из Питера, Риги и Минеральных Вод. Впрочем, Минводы можно было, кажется, тоже вычёркивать заранее: оттуда писал какой-то явно малоадекватный персонаж (такое местами случалось) — чуть не матом хаял беспринципных телевизионщиков…
Питер ближе всего.
— Какой-то «дядя»… На улице… — У Тайки от злости даже лицо пятнами пошло. Олег очень редко видел её — человека, в общем, чрезвычайно сдержанного — в таком состоянии.
— Дал это и посоветовал поставить на конфорку? — Олег вертел в пальцах патрон: пистолетный, с тупой закруглённой пулей, но довольно здоровый, не «макаровские» 9 миллиметров. Скорее уж 7,62 к ТТ.
— Слава богу, Машка, умница, мне сказала…
— Ну что ж она, совсем, что ли, глупая…
Олег поскрёб ногтем покрывавшую патрон бурую корку. Попробовал пальцами расшатать пулю. Та неожиданно легко вышла.
— Он без пороха, — потряс гильзу над ладонью, — не пальнул бы… Пошутил кто-то.
— Ноги за такие шутки ломать надо! — За Тайкиной непримиримостью чувствовалось некоторое облегчение.
Олег привлёк её, обнял. В комнате Мишка с Машкой устраивали черепашьи бега — красноухие черепахи, девочка и мальчик, наречённые Бонни и Клайд, даром что считались водяными и жили в аквариуме, по ковру гоняли весьма шустро. Шутки… Не тот ли это, случаем, остроумец, что по телефону мне звонит? Если правда детей ещё попытается в своём шоу использовать — в натуре поймаю и в травматологию отправлю…
— Малыш, — он поцеловал жену в висок, — у меня ещё одна плохая новость.
При известии об очередном его отъезде Тайка огорчилась, вестимо, но виду не подала. Она никогда не то что не выражала — не намекала даже на недовольство мужниными отлучками: хотя Олег видел, конечно, и недовольство, и его подавление. Он чувствовал вину и благодарность. «Плохо быть деревянным на лесопилке», — по привычке то ли пожаловался, то ли покаялся, то ли посочувствовал он. Все равно уезжал в мерзковатом настроении. Как-то всё сложилось: погода (морозы — злобные, с ветром, с мелким режущим снегом — не отпускали с ноября), шуточки эти анонимные… Поначалу звонки на свой мобильный с театральными угрозами Олег и впрямь принял за тягостный розыгрыш. Но после третьего (звонили из автомата) заподозрил, что глянулся какому-то сумасшедшему. Звонивший ничего не объяснял и не требовал. Подразумевалось, что Олег сам должен понимать, за что ему грозят инквизиторской расправой. Олег, конечно, не боялся, но настроения все это не поднимало. Как он номер-то мой добыл, придурок? Хотя у кого только нет моего номера…
Поезд нехотя поволокся, дрожа и лязгая, натужно разогнался, вошёл во вкус. Темень неслась за окном, снег, снег, снег, станционные фонари под спудом коробчатых руин, сирые огоньки на границе голых пространств — только глядя туда, можно было окоченеть. Олег не глядел: медитируя по-своему, он малевал в блокноте абстракции и думал о том же, о чём думал всегда, когда ощущал неуют и неуверенность, — о жене, сыне, дочери, доме. Олег был убеждённым и искренним консерватором, безусловным адептом только и исключительно традиционных ценностей. Уснул он в самом замечательном расположении духа.
Черт… Господи… Он стоял и смотрел на ЭТО, стоял и смотрел, стоял… — а потом его повело, он рефлекторно выставил руку, рука больно ударила во что-то железное, отдёрнулась, опять ударилась — кистью, потом локтем… он судорожно хлопал глазами в кромешном мраке и раз за разом садил правой снизу в крышку вагонного столика — костяшки были разбиты об его кронштейн… Купе колыхалось и мягко погромыхивало, покряхтывало в темноте какими-то сочленениями… Олег лежал на спине мокрый как мышь, с лупящим в грудину сердцем. Опять…
В Питере он первым делом купил (мысленно извинившись перед Тайкой) сигарет: дома он не курил никогда, вообще курил очень, очень редко — но после этой ночки и этого сна никак не мог окончательно прийти в себя… Здесь стоял такой же мороз плюс, в отличие от Москвы, многократно усугубляющая холод влажность. Как они живут при такой влажности?… Небо из серых шлакоблоков, грязные сугробы, облупленные дома, жуткие подворотни — Олег не любил этого депрессивного города.
Женщина, узнавшая на фотографии собственного мужа, обитала в маленькой квартирке в Басковом переулке. Ольга, под сорок, выглядит не слишком. Муж — некто Эдуард Снежкин. Где? Она не знает. Она надеялась, это вы поможете его найти. То есть? В позапрошлом году ушёл от неё — и ни ответа ни привета. В милицию заявляли? Да чего заявлять — они и расписаны-то не были, а уйти он мог куда и к кому угодно — у него друзей-алкашей и девок-наркоманок… И вообще это в его стиле — выйти за сигаретами и вернуться через два месяца обдолбанным до невменяемости откуда-нибудь из Гоа. Чем он занимался-то, где работал? Работал? Ха-ха. Он никогда не работал. Он свободный художник. Гений во всех областях искусства одновременно (тихое отчаянье).
В этой бедной кухне с видом на непременный двор-колодец, рядом с этой неряшливой, плюнувшей на себя женщиной, слушая очередную из бесконечного ряда историй обыденного бытового свинства, Олег испытывал чувство, постоянно сопровождавшее его в рабочих разъездах «по регионам»: на фоне навязываемой самому себе «милости к падшим» — упрямое непонимание покорно-равнодушного всеприятия людей, их тотальной безнадёжной апатии…
Фотография? Когда Ольга показала фото своего Эдика, Олег даже решил было, что перед ним очередная ненормальная. Эдик тянул кило на сто двадцать. Минимум. Хотя… чем дольше он вглядывался, тем больше находил общего. Скажем, ежели бы кратовский сторож, отрастив волосы до задницы, стал готовиться к чемпионату по сумо — что-то бы подобное и вышло…
Словом, дело было тоже явно тухлое, но Олег решил, раз уж сюда приехал, отработать тему до точки. Кто может знать, где Эдуард сейчас? Ольга морщится страдальчески, вспоминает друзей (алкашей), ищет телефоны…
Улица Марата. Подворотня, помойка. Бывшая коммуналка. А может, и нынешняя — Олег так толком и не понял, куда попал: в сквот, на свалку, в музей альтернативного всему и вся искусства… Настя — вялая девица в дредах Олегу по ключицу. Эдуард? Какой Эдуард? Дуче? Откуда я знаю? Может, сторчался давно. Может, на Тибет уехал… Она всё-таки впустила его.
Высоченные потолки, узчайшие коридоры, прихотливо перегороженные комнаты. Хлам, лом, пачки распечаток, велосипеды, музыкальные инструменты, картины: на стенах, у стен — составленные на полу. Об одну Олег споткнулся взглядом. Несусветные, омерзительные — твари? монстры? вивисекторские соединения живой и мёртвой (растерзанной) плоти с механическими и электронными деталями: разодранные мышцы, переломанные кости, обнажённые органы, волосы, чешуя, слизь, членики, жала, яйцеклады, иглы, поршни, микросхемы, сверла, провода… Творчество душевнобольных. «А, — проследила Настя Олегов взгляд, — его, Дуче…» — «А ещё его картины есть?» — спросил, не в силах не кривиться, Олег. «Конь! — позвала как бы на последнем издыхании Настя. — Че там от Дуче осталось?»
Нашли только одну ещё, совсем на первую не похожую: на белом листе картона метр на метр — чёрный то ли символ, то ли узор, поначалу принятый Олегом за некий лабиринт. Четыре квадратные спирали. Свастика, каждый из хвостов которой бесконечно ломается под прямым углом, заворачиваясь внутрь… В комнате разило индийскими благовониями и ныл (из дохлых колонок) на одной ноте некий — не иначе тоже сугубо восточный — инструмент. Конь (чёрная рубаха, добролюбовские очечки) был, видимо, под какой-то химией. Настя взяла Олеговы сигареты — сразу полдесятка. Закашлялась: крепкие. Олег, чувствуя себя в зверинце, расспрашивал про Дуче.
Вечером в гостинице он «подбил бабки». Снежкин, оказывается, был весьма известной — правда, в весьма узком кругу — фигурой. Радикал эстетический и политический. Вступил в НБП, вышел через месяц, якшался с ультралевыми и крайне правыми. Занимался авангардной музыкой (по большей части), кинорежиссурой, литературой, скульптурой, перформансами, инсталляциями, провокациями. Снискал восторги московских эстетов из числа самых отмороженных. Печатался в «Ad Marginem». Практиковал все известные и им же изобретённые мистические практики, потреблял все доступные в Питере наркотические вещества (видимо, похерив благодаря им гормональный баланс, так и разжирел). Маргинальная звезда его взошла — года три назад — столь же стремительно, сколь закатилась: свалил, пропал, замолчал, ушёл в запой дробь астрал. Загнулся от овердозы. Уехал в Америку, где теперь гребёт бабки. Постригся в монахи: православные, буддистские, основал суицидальный культ, суициднулся. В любом случае Олега это не интересовало — ни с личной точки зрения (он терпеть не мог радикалов), ни с профессиональной.
Он механически перевёл взгляд на телевизор с отрубленным звуком. В ящике были новости, в новостях была Чечня, в Чечне была спецоперация. Промчались по улице с разбитым асфальтом два БТРа. Шевелила лопастями «вертушка» на бетонке. Камуфлированные спецребята шли цепочкой по вихляющей тропке, под близким тусклым небом тускло белели склоны, похрустывало жующе под толстыми подошвами со вшитой стальной пластиной, камешки щёлкали, срываясь вниз. Лицо и мочки онемели на ветру, хотя спина взмокла. Капитан вдруг замер, поднял руку — и тут же, без малейшей паузы, грохнуло, замолотило гулко, свистнуло придушенно, шваркнуло по камню, тюкнуло в мягкое, мать, вниз, где, всё.
Он с усилием провёл рукой по глазам, встал с кровати, подошёл к окну. Мрак и смерть были там. Он нашарил сигареты, долго не мог отыскать зажигалку. Оторвал зубами фильтр, сыпя на подоконник табаком, смял кончик, сунул в рот. Глубоко затянулся. Ночь перед ним была не московская, пряничная — а питерская, гиблая: очередной колодец, сугробы, одно-единственное гнойное окно и чёрная крышка, колодец прихлопнувшая. «В Петербурге жить — словно спать в гробу» — это из Мандельштама?…
Домой, домой.
Нет ничего проще, чем пропасть в России.
Занимаясь потерявшимися, сбежавшими, сгинувшими, колеся по этой (как всякий истинный москвич, своей Олег её не чувствовал — и имел честность себе в этом признаваться) гигантской, бесформенной и «безвидной» стране, где ничего нет прочного и постоянного, где никто не ощущает себя на своём месте — в обоих смыслах — и словно ежесекундно собирается с него сорваться, Олег регулярно и не без подспудного ужаса убеждался в страшной зыбкости всего здесь. Где даже настоящее было неопределённым — что уж говорить о будущем. Где чёткости не было ни в чертах лиц, ни в словах, ни в характерах. Где каждый готов был на что угодно — и к чему угодно. И где происходило — всё что угодно. Вопреки логике и вероятности.
Всё здесь было необязательным и взаимозаменяемым — и все (по крайней мере жили с таким ощущением). Всё здесь могло, как морок, в любой момент обернуться всем, распасться, бесследно исчезнуть. Раствориться в грязно-белом пространстве, трясущемся за поездным окном, в обморочном студенистом рассвете, смешаться с заснеженными свалками, заросшими канавами, исписанными заборами, недостроенными гаражами…
Больше ста тысяч человек пропадает без вести у нас ежегодно.
И чем глубже Олег проникался жутью перед окружающим зыбящимся хаосом, тем яснее понимал, что сам он первостепенное значение всегда, всю жизнь придавал как раз тому, что защищает от этого хаоса, — лично тебя.
1 2 3 4 5 6