Правильно?
— Ну?
— Спрашиваю — правильно ли мы тебя поняли? — Невинным вопросом Петрович снова отделил Воблу от остальных.
— Правильно, все остается в силе.
— Вот и я о том же. — Петрович улыбнулся и обвел всех взглядом.
Перебранка оборвалась — все услышали хлопок калитки. На этот раз она хлопнула сильнее обычного, видимо, пришедший неосторожно выпустил ее из рук или бросил за спиной. Так и есть, в окно было видно — по дорожке идут Женя Елохин и Гена Шпынь. Совершенно разные, можно сказать, противоположные люди, но что-то тянуло их друг к другу. И приходили на сходки, и уходили вместе. Будто нутром чуяли, что порознь каждый из них слабее прочих, а когда они вместе, рядом, с ними уже нельзя было вести себя пренебрежительно или слишком уж насмешливо. Даже Вандам смирнел и не пытался найти в них что-то смешное.
Женя Елохин работал в автомастерской, чинил мятые кузова машин, другими словами, был жестянщиком, потому и кличка у него была соответствующая — Жесть, Жестянщик. Был он какой-то дергающийся, нервный, паникующий, вечно остерегающийся чего-то.
А Гена Шпынь выглядел неторопливым, даже тяжеловатым каким-то. Раньше он работал на донецкой шахте забойщиком, но шахту закрыли, он перебрался в Россию и прибился к банде. Оказалось, что дело это было ему по душе, не пришлось ломать себя, что-то преодолевать в себе. В банду он вписался легко и сразу. Звали его между собой Забоем. И в шахте он был забойщиком, и в банде тоже оказался забойщиком — кровавые дела у него получались как-то легче и без излишнего напряга. Надо кого-то завалить, значит, надо завалить, замочить, ну что ж, и это можно. Хотя после каждого рискового дела Забой крепко поддавал, и это продолжалось неделю-полторы. Но, выйдя из штопора, он опять был готов к работе. Поэтому, когда речь шла о нем, не всегда произносили слово Забой, иногда смягчали и выговаривали чуть иначе — Запой. Гена не обижался, он лишь усмехался про себя и укоризненно вертел головой — ну, дескать, ребята, вы и придумщики, ну, юмористы, прямо хазановы какие-то, прямо шифрины, мать вашу. Жил Забой, пристроившись к какой-то вдовушке с двумя детишками, круглые суммы оставлял себе, где-то прятал, а некруглые щедро отдавал вдовушке, она была и рада. На жизнь хватало, даже с базара кое-что брали, баловали себя.
Чтобы ни у кого не возникало нехороших вопросов, он напросился к Жене Елохину помогать машины чинить. Забой вообще был какой-то пристраивающийся, причем не капризный, не чванливый. Работал в охотку, можно сказать, с удовольствием. Но когда Петрович трубил сбор, он вытирал руки ветошью и шел куда надо, куда Женя вел. Росту он был невысокого, но силы необыкновенной, шахтерское прошлое давало себя знать. Как-то Вандам предложил ему померяться силой — локти на стол, ладонь в ладонь — и кто кого положит. Так вот, Забой просто припечатал красивую ладонь Вандама к столу, причем всем показалось, что без большого напряжения. Надо было положить, и он положил. Вандам отошел сконфуженный и с тех пор Забоя явно сторонился.
— Петрович! — заорал Женя, едва переступив порог. — Что происходит? У меня заказ горит! Приволок мужик «вольво», мы сговорились на две тысячи баксов! Едва взялся за работу, вон Забой не даст соврать, а мне говорят, дуй сюда... Две тысячи баксов! Это же не деньги, это состояние!
— Отдыхай, Женя, — вздохнул Петрович. — Будет тебе две тысячи баксов. — Больше будет.
— Точно? — недоверчиво спросил Елохин. — Без трепа?
— Хороший есть адресок, Женя. Надежный. Отдыхай, набирайся сил, авось все получится. Все отдыхайте. У нас несколько часов, времени достаточно.
Осторожный Петрович сознательно собрал всех пораньше, причем никому так и не сказал, что предстоит, в котором часу, в какой части города. И Афганцу, ближайшему своему человеку, тоже не сказал. Да тот и не спрашивал, понимая, что вопросы его будут неуместны. Может быть, один Вобла знал, может быть, сам Огородников проболтался ему, но это уж их дела, их любовь.
Солнце к этому времени опустилось, и в комнате потемнело. Но свет включать не стали. Петрович прошел во вторую, маленькую комнату и лег на диван, Афганец остался в кресле, в темном углу. За весь вечер, с тех пор как появился Вобла, он так и не проронил ни слова. Вандам опять, который раз рассказывал уже Елохину и Шпыню, как трое ублюдков предложили ему выйти из трамвая поговорить и чем это для них закончилось. Елохин, прикрывая щербатый рот ладонью, то хохотал, то замолкал, опасливо глядя по сторонам. Шпынь молча, со смутной улыбкой кивал головой: понимаю, мол, как не понять, конечно, понимаю...
Когда Петрович ушел в другую комнату, Вобла вдруг остро почувствовал одиночество. Потоптавшись немного, постояв на крыльце, пройдясь по саду, он отправился к Петровичу.
— Так это... — произнес он. — Я пошел.
— Куда? — спросил Петрович, не открывая глаз.
— Ну как... На службу... Потом домой. Все, что мне было поручено, я передал. Завтра доложу Огородникову, как вам удалось сработать этой ночью.
— Нет, Вобла, — ответил Петрович негромко.
— Что нет?
— Не надо уходить... С нами пойдешь.
— Не понял! — с вызовом ответил Вобла. — Мы так не договаривались! Илья тоже...
— Иди ты в жопу со своим Ильей! Если раньше не договаривались, значит, сейчас договариваемся. Пойдешь с нами. Хватит тебе чистюлю из себя разыгрывать.
— Не пойду. У меня другая задача.
— Пойдешь, сучий потрох. — Петрович говорил, не открывая глаз, лежа на спине в позе трупа — сложив руки на груди и вытянув ноги. И, лишь сказав последние слова, чуть улыбнулся, глубокие морщины его дрогнули, шевельнулись и пошли в стороны.
— Я позвоню Огородникову!
— Не надо, Вобла. Послушай меня. — Петрович приподнялся, сбросив ноги с дивана, сунул узловатые ступни в шлепанцы. — Послушай, Вобла, — он повторял и повторял это слово, зная, как от поруганной гордыни содрогается душа этого оборотня. — Ты ведь в доле, да? В доле. А ребята недовольны...
— Кто недоволен? — быстро спросил Вобла.
— Ребята мне говорят... Что же получается, Вобла на двух ставках сидит... И в ментовке, и у нас... Сам чистенький. Случись чего, он дальше по службе пойдет, генералом станет, а нас по лагерям разбросают, заживо гнить будем. Несправедливо, говорят мне ребята.
— Да кто говорит-то?!
— Остановись, Вобла... Мы с тобой, понимаешь, с тобой разговариваем, а ты орешь на весь дом... Нехорошо. Остановись. Я и с Илюшей договорился. Да-да, можешь мне поверить.
— И что он?
— Дал добро.
— Не верю! Он бы сам мне сказал!
— Не сказал, значит, не счел нужным. Скажет позже. А в чем, собственно вопрос? Тебе страшно? В штаны наложил? Иди отдыхай, Вобла. Время есть.
* * *
Собрались не слишком поздно, в начале двенадцатого. Время удобное — опустели улицы, нет на дорогах пробок, закрылись забегаловки, кроме разве что ночных заведений. И не слишком поздно — можно позвонить в дверь, навешать хозяевам на уши какой-нибудь чуши и вломиться в квартиру.
Выехали на двух машинах, достаточно потрепанных «жигулятах», чтобы не привлекать внимание ни гаишников, ни редких прохожих. Лишь когда приблизились к центру города, Петрович решил, что можно кое-что сказать о предстоящем деле. Он ехал на заднем сиденье, зажатый между Афганцем и Воблой. За рулем сидел Женя Елохин. Рядом с ним расположился Вандам. Вторую машину захватили для подстраховки. Ее вел Забой, чуть поотстав, чтобы никому не пришло в голову как-то связать эти две машины.
— Докладываю обстановку, — заговорил Петрович. — Едем на квартиру. Там, по некоторым данным, сегодня должна оказаться куча денег. Тысяч восемьдесят.
— Долларов?! — задохнулся от восторга Жестянщик и руль в его руках дрогнул.
— Ни фига себе! — воскликнул Вандам, но никто их не поддержал, и оба замолчали.
— Это что же получается? На каждого...
— Заходим в масках, — продолжал Петрович, выждав некоторое время — не выкрикнет ли Вандам еще чего-нибудь. — Подавляем сопротивление, если таковое будет. Изымаем деньги и уходим. На все про все — десять минут. Вопросы есть?
— Кто остается в машине? — спросил Вобла, надеясь, что выбор падет на него.
— Жестянщик.
— Он плохо водит.
— Вот и пусть учится, — усмехнулся Петрович.
— Откуда у них такие деньги?
— Дом продали.
— Илюша помог? — спросил Вандам.
— Помог, — ответил Петрович чуть слышно, но по голосу все поняли — вопрос ему не понравился. Не должен был Вандам задавать такие вопросы, не его это дело. То, что в продаже дома участвовал Огородников, и так всем было ясно.
Дальше ехали молча. Улицы были пустые, за всю дорогу встретились не то две, не то три машины. Город казался обезлюдевшим, притихшим.
— Рановато народ спать ложится, — обернулся Вандам, но, не увидев никого в темноте, снова повернулся к лобовому стеклу.
— Ложатся не рано, — откликнулся Петрович. — С улиц уходят рано. И правильно делают. Нечего шататься без дела. Посмотри, окна светятся, телевизоры смотрят.
Доехали без приключений.
Никто не остановил, никто не поинтересовался документами, номерами, удачно, можно сказать, приехали.
— Остановись подальше, — сказал Петрович. — Вон туда в тень, там вроде фонарь разбит, самый раз. Пошли. Женя, ты остаешься. Через десять минут включай мотор и подъезжай вон к той арке, видишь?
— Вижу.
— Мы выйдем в ту сторону, там ближе. А Забою скажи, чтоб вон там остановился, у другой арки.
— Петрович, ты что, уже на разведке побывал? — весело спросил Вандам.
— А ты как думал?
— Чего мне думать... Если ты взялся за это дело, то все будет в порядке.
Выйдя из машины, сразу вошли в тень деревьев. Петрович оглянулся, убедился, что все на месте, никто не отстал, ни с кем ничего не случилось. Он был сдержан, скуп на движения, но в нем явственно ощущалась готовность действовать. Исчезла без следа бесконечная его усталость, вялость, когда он только высматривал, где бы присесть, где бы прилечь. Теперь в нем все выдавало осторожного, сильного хищника, готового тут же броситься вперед, едва перед ним возникнет дичь.
— Коля, ты звонишь, — обернулся Петрович к Афганцу. — Скажешь, телеграмма из Тамбова.
— Почему из Тамбова?
— Потому что у них родня там... Только услышишь, что замки защелкали, уходи в сторону. И тогда ты, Вандам, вламываешься всей массой, всей силой, какая в тебе осталась после трамвайных схваток, понял? И все вламываемся. Не ждите, пока кто-то из жильцов начнет возникать. Подавить всех надо до того, как они сообразят, в чем дело.
— А если замочить придется? — спросил Вандам.
— Значит, надо замочить, — жестко ответил Петрович. — Но только в случае крайней необходимости. Все поняли? Без нужды не надо. Маски не забыли? Наденете уже на площадке. Не возникайте перед глазком двери. И ты, Коля, не упусти момент в сторону уйти, чтоб не помешать Вандаму. Вобла, ты готов?
— Пошли, Петрович, пошли, — ответил Вобла, нервно сплевывая семечную шелуху.
— Ну что ж, коли так. — И Петрович первым шагнул на освещенное пространство двора. Быстро, бесшумно один за другим пересекли расстояние до подъезда, показавшееся неожиданно большим — метров двадцать, наверное, было, не меньше. Петрович не оглядывался. Все, что было нужно, он сказал, а слишком подробные указания, он знал это по своему опыту, всегда вредны. Чем больше объясняешь, тем больше возникает вопросов и сомнений. А когда объяснений совсем мало, каждый более свободен в поступках, понимая, что никто за него решать не будет, никто не подскажет и не спасет, если возникнет опасность. — Напоминаю — машина будет стоять у левой арки.
— А вторая? — спросил Вобла.
— На крайний случай. Забой уведет погоню, если таковая случится.
Пока поднимались на третий этаж, никто не встретился, никому не пришло в голову выгуливать собаку или выносить мусор в столь неурочный час. Лампочки горели не все, некоторые были разбиты или выкручены, поэтому в подъезде царил полумрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Ну?
— Спрашиваю — правильно ли мы тебя поняли? — Невинным вопросом Петрович снова отделил Воблу от остальных.
— Правильно, все остается в силе.
— Вот и я о том же. — Петрович улыбнулся и обвел всех взглядом.
Перебранка оборвалась — все услышали хлопок калитки. На этот раз она хлопнула сильнее обычного, видимо, пришедший неосторожно выпустил ее из рук или бросил за спиной. Так и есть, в окно было видно — по дорожке идут Женя Елохин и Гена Шпынь. Совершенно разные, можно сказать, противоположные люди, но что-то тянуло их друг к другу. И приходили на сходки, и уходили вместе. Будто нутром чуяли, что порознь каждый из них слабее прочих, а когда они вместе, рядом, с ними уже нельзя было вести себя пренебрежительно или слишком уж насмешливо. Даже Вандам смирнел и не пытался найти в них что-то смешное.
Женя Елохин работал в автомастерской, чинил мятые кузова машин, другими словами, был жестянщиком, потому и кличка у него была соответствующая — Жесть, Жестянщик. Был он какой-то дергающийся, нервный, паникующий, вечно остерегающийся чего-то.
А Гена Шпынь выглядел неторопливым, даже тяжеловатым каким-то. Раньше он работал на донецкой шахте забойщиком, но шахту закрыли, он перебрался в Россию и прибился к банде. Оказалось, что дело это было ему по душе, не пришлось ломать себя, что-то преодолевать в себе. В банду он вписался легко и сразу. Звали его между собой Забоем. И в шахте он был забойщиком, и в банде тоже оказался забойщиком — кровавые дела у него получались как-то легче и без излишнего напряга. Надо кого-то завалить, значит, надо завалить, замочить, ну что ж, и это можно. Хотя после каждого рискового дела Забой крепко поддавал, и это продолжалось неделю-полторы. Но, выйдя из штопора, он опять был готов к работе. Поэтому, когда речь шла о нем, не всегда произносили слово Забой, иногда смягчали и выговаривали чуть иначе — Запой. Гена не обижался, он лишь усмехался про себя и укоризненно вертел головой — ну, дескать, ребята, вы и придумщики, ну, юмористы, прямо хазановы какие-то, прямо шифрины, мать вашу. Жил Забой, пристроившись к какой-то вдовушке с двумя детишками, круглые суммы оставлял себе, где-то прятал, а некруглые щедро отдавал вдовушке, она была и рада. На жизнь хватало, даже с базара кое-что брали, баловали себя.
Чтобы ни у кого не возникало нехороших вопросов, он напросился к Жене Елохину помогать машины чинить. Забой вообще был какой-то пристраивающийся, причем не капризный, не чванливый. Работал в охотку, можно сказать, с удовольствием. Но когда Петрович трубил сбор, он вытирал руки ветошью и шел куда надо, куда Женя вел. Росту он был невысокого, но силы необыкновенной, шахтерское прошлое давало себя знать. Как-то Вандам предложил ему померяться силой — локти на стол, ладонь в ладонь — и кто кого положит. Так вот, Забой просто припечатал красивую ладонь Вандама к столу, причем всем показалось, что без большого напряжения. Надо было положить, и он положил. Вандам отошел сконфуженный и с тех пор Забоя явно сторонился.
— Петрович! — заорал Женя, едва переступив порог. — Что происходит? У меня заказ горит! Приволок мужик «вольво», мы сговорились на две тысячи баксов! Едва взялся за работу, вон Забой не даст соврать, а мне говорят, дуй сюда... Две тысячи баксов! Это же не деньги, это состояние!
— Отдыхай, Женя, — вздохнул Петрович. — Будет тебе две тысячи баксов. — Больше будет.
— Точно? — недоверчиво спросил Елохин. — Без трепа?
— Хороший есть адресок, Женя. Надежный. Отдыхай, набирайся сил, авось все получится. Все отдыхайте. У нас несколько часов, времени достаточно.
Осторожный Петрович сознательно собрал всех пораньше, причем никому так и не сказал, что предстоит, в котором часу, в какой части города. И Афганцу, ближайшему своему человеку, тоже не сказал. Да тот и не спрашивал, понимая, что вопросы его будут неуместны. Может быть, один Вобла знал, может быть, сам Огородников проболтался ему, но это уж их дела, их любовь.
Солнце к этому времени опустилось, и в комнате потемнело. Но свет включать не стали. Петрович прошел во вторую, маленькую комнату и лег на диван, Афганец остался в кресле, в темном углу. За весь вечер, с тех пор как появился Вобла, он так и не проронил ни слова. Вандам опять, который раз рассказывал уже Елохину и Шпыню, как трое ублюдков предложили ему выйти из трамвая поговорить и чем это для них закончилось. Елохин, прикрывая щербатый рот ладонью, то хохотал, то замолкал, опасливо глядя по сторонам. Шпынь молча, со смутной улыбкой кивал головой: понимаю, мол, как не понять, конечно, понимаю...
Когда Петрович ушел в другую комнату, Вобла вдруг остро почувствовал одиночество. Потоптавшись немного, постояв на крыльце, пройдясь по саду, он отправился к Петровичу.
— Так это... — произнес он. — Я пошел.
— Куда? — спросил Петрович, не открывая глаз.
— Ну как... На службу... Потом домой. Все, что мне было поручено, я передал. Завтра доложу Огородникову, как вам удалось сработать этой ночью.
— Нет, Вобла, — ответил Петрович негромко.
— Что нет?
— Не надо уходить... С нами пойдешь.
— Не понял! — с вызовом ответил Вобла. — Мы так не договаривались! Илья тоже...
— Иди ты в жопу со своим Ильей! Если раньше не договаривались, значит, сейчас договариваемся. Пойдешь с нами. Хватит тебе чистюлю из себя разыгрывать.
— Не пойду. У меня другая задача.
— Пойдешь, сучий потрох. — Петрович говорил, не открывая глаз, лежа на спине в позе трупа — сложив руки на груди и вытянув ноги. И, лишь сказав последние слова, чуть улыбнулся, глубокие морщины его дрогнули, шевельнулись и пошли в стороны.
— Я позвоню Огородникову!
— Не надо, Вобла. Послушай меня. — Петрович приподнялся, сбросив ноги с дивана, сунул узловатые ступни в шлепанцы. — Послушай, Вобла, — он повторял и повторял это слово, зная, как от поруганной гордыни содрогается душа этого оборотня. — Ты ведь в доле, да? В доле. А ребята недовольны...
— Кто недоволен? — быстро спросил Вобла.
— Ребята мне говорят... Что же получается, Вобла на двух ставках сидит... И в ментовке, и у нас... Сам чистенький. Случись чего, он дальше по службе пойдет, генералом станет, а нас по лагерям разбросают, заживо гнить будем. Несправедливо, говорят мне ребята.
— Да кто говорит-то?!
— Остановись, Вобла... Мы с тобой, понимаешь, с тобой разговариваем, а ты орешь на весь дом... Нехорошо. Остановись. Я и с Илюшей договорился. Да-да, можешь мне поверить.
— И что он?
— Дал добро.
— Не верю! Он бы сам мне сказал!
— Не сказал, значит, не счел нужным. Скажет позже. А в чем, собственно вопрос? Тебе страшно? В штаны наложил? Иди отдыхай, Вобла. Время есть.
* * *
Собрались не слишком поздно, в начале двенадцатого. Время удобное — опустели улицы, нет на дорогах пробок, закрылись забегаловки, кроме разве что ночных заведений. И не слишком поздно — можно позвонить в дверь, навешать хозяевам на уши какой-нибудь чуши и вломиться в квартиру.
Выехали на двух машинах, достаточно потрепанных «жигулятах», чтобы не привлекать внимание ни гаишников, ни редких прохожих. Лишь когда приблизились к центру города, Петрович решил, что можно кое-что сказать о предстоящем деле. Он ехал на заднем сиденье, зажатый между Афганцем и Воблой. За рулем сидел Женя Елохин. Рядом с ним расположился Вандам. Вторую машину захватили для подстраховки. Ее вел Забой, чуть поотстав, чтобы никому не пришло в голову как-то связать эти две машины.
— Докладываю обстановку, — заговорил Петрович. — Едем на квартиру. Там, по некоторым данным, сегодня должна оказаться куча денег. Тысяч восемьдесят.
— Долларов?! — задохнулся от восторга Жестянщик и руль в его руках дрогнул.
— Ни фига себе! — воскликнул Вандам, но никто их не поддержал, и оба замолчали.
— Это что же получается? На каждого...
— Заходим в масках, — продолжал Петрович, выждав некоторое время — не выкрикнет ли Вандам еще чего-нибудь. — Подавляем сопротивление, если таковое будет. Изымаем деньги и уходим. На все про все — десять минут. Вопросы есть?
— Кто остается в машине? — спросил Вобла, надеясь, что выбор падет на него.
— Жестянщик.
— Он плохо водит.
— Вот и пусть учится, — усмехнулся Петрович.
— Откуда у них такие деньги?
— Дом продали.
— Илюша помог? — спросил Вандам.
— Помог, — ответил Петрович чуть слышно, но по голосу все поняли — вопрос ему не понравился. Не должен был Вандам задавать такие вопросы, не его это дело. То, что в продаже дома участвовал Огородников, и так всем было ясно.
Дальше ехали молча. Улицы были пустые, за всю дорогу встретились не то две, не то три машины. Город казался обезлюдевшим, притихшим.
— Рановато народ спать ложится, — обернулся Вандам, но, не увидев никого в темноте, снова повернулся к лобовому стеклу.
— Ложатся не рано, — откликнулся Петрович. — С улиц уходят рано. И правильно делают. Нечего шататься без дела. Посмотри, окна светятся, телевизоры смотрят.
Доехали без приключений.
Никто не остановил, никто не поинтересовался документами, номерами, удачно, можно сказать, приехали.
— Остановись подальше, — сказал Петрович. — Вон туда в тень, там вроде фонарь разбит, самый раз. Пошли. Женя, ты остаешься. Через десять минут включай мотор и подъезжай вон к той арке, видишь?
— Вижу.
— Мы выйдем в ту сторону, там ближе. А Забою скажи, чтоб вон там остановился, у другой арки.
— Петрович, ты что, уже на разведке побывал? — весело спросил Вандам.
— А ты как думал?
— Чего мне думать... Если ты взялся за это дело, то все будет в порядке.
Выйдя из машины, сразу вошли в тень деревьев. Петрович оглянулся, убедился, что все на месте, никто не отстал, ни с кем ничего не случилось. Он был сдержан, скуп на движения, но в нем явственно ощущалась готовность действовать. Исчезла без следа бесконечная его усталость, вялость, когда он только высматривал, где бы присесть, где бы прилечь. Теперь в нем все выдавало осторожного, сильного хищника, готового тут же броситься вперед, едва перед ним возникнет дичь.
— Коля, ты звонишь, — обернулся Петрович к Афганцу. — Скажешь, телеграмма из Тамбова.
— Почему из Тамбова?
— Потому что у них родня там... Только услышишь, что замки защелкали, уходи в сторону. И тогда ты, Вандам, вламываешься всей массой, всей силой, какая в тебе осталась после трамвайных схваток, понял? И все вламываемся. Не ждите, пока кто-то из жильцов начнет возникать. Подавить всех надо до того, как они сообразят, в чем дело.
— А если замочить придется? — спросил Вандам.
— Значит, надо замочить, — жестко ответил Петрович. — Но только в случае крайней необходимости. Все поняли? Без нужды не надо. Маски не забыли? Наденете уже на площадке. Не возникайте перед глазком двери. И ты, Коля, не упусти момент в сторону уйти, чтоб не помешать Вандаму. Вобла, ты готов?
— Пошли, Петрович, пошли, — ответил Вобла, нервно сплевывая семечную шелуху.
— Ну что ж, коли так. — И Петрович первым шагнул на освещенное пространство двора. Быстро, бесшумно один за другим пересекли расстояние до подъезда, показавшееся неожиданно большим — метров двадцать, наверное, было, не меньше. Петрович не оглядывался. Все, что было нужно, он сказал, а слишком подробные указания, он знал это по своему опыту, всегда вредны. Чем больше объясняешь, тем больше возникает вопросов и сомнений. А когда объяснений совсем мало, каждый более свободен в поступках, понимая, что никто за него решать не будет, никто не подскажет и не спасет, если возникнет опасность. — Напоминаю — машина будет стоять у левой арки.
— А вторая? — спросил Вобла.
— На крайний случай. Забой уведет погоню, если таковая случится.
Пока поднимались на третий этаж, никто не встретился, никому не пришло в голову выгуливать собаку или выносить мусор в столь неурочный час. Лампочки горели не все, некоторые были разбиты или выкручены, поэтому в подъезде царил полумрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44