Но мы-то знаем, что это чушь. А здесь… – Цицерон не договорил и стал вчитываться в документ куда внимательнее. – Здесь написано, что тебя на суде не было. – Он поднял глаза, и его затуманенный взгляд стал проясняться. – Значит, Веррес фальсифицирует свой собственный судебный процесс, а затем фальсифицирует свою собственную фальсификацию!
– Именно! – вскричал Стений. – Когда он узнал, что ты привел меня к трибунам и, следовательно, всему Риму понятно, что я вряд ли мог присутствовать на суде в первый день декабря, ему пришлось уничтожить свидетельство собственной лжи, но, к счастью, первый документ уже был направлен мне.
– Ну и ну! – хмыкнул Цицерон, продолжая изучать документы. – Возможно, он встревожился сильнее, чем мы полагали. И еще тут говорится, что в суде у тебя был защитник, некто Гай Клавдий, сын Гая Клавдия из Палатинской трибы. Какой ты счастливчик, что сумел обзавестись собственным адвокатом из Рима. Кто он такой?
– Управляющий у Верреса.
Цицерон несколько секунд молча смотрел на Стения, а потом спросил:
– Ну, что там еще, в этой твоей сумке?
И тут началось. Стений вытаскивал из сумки бесконечные свитки, и вскоре они уже устилали пол всего кабинета. Здесь были письма, копии официальных протоколов, записи, в которых пересказывались различные слухи и домыслы, – результат кропотливой работы трех отчаявшихся людей на протяжении семи месяцев. Выяснилось, что Эпикрат и Гераклий также были изгнаны Верресом из своих домов, один из которых стоил шестьдесят тысяч, а второй – тридцать. Веррес приказал своим подчиненным выдвинуть против каждого из них лживые обвинения, по которым были вынесены неправедные приговоры. Обоих обобрали примерно в то же время, что и Стения. Оба являлись видными гражданами своих общин. Оба были вынуждены бежать с острова без гроша в кармане и искать убежища в Риме. Услышав о том, что Стений предстал перед трибунами, они отыскали его и предложили действовать сообща.
«По отдельности каждый из них был бы слаб, – говорил Цицерон много лет спустя, – но, объединившись, они стали силой. У каждого из них были связи, из которых в итоге образовалась целая сеть, накрывшая весь остров: Фермы – на севере, Бидис – на юге, Сиракузы – на востоке. Эти мужчины – дальновидные и проницательные по натуре, хорошо образованные, обладающие большим опытом. Поэтому их земляки с готовностью рассказывали им о своих страданиях, рассказывали то, что никогда не открыли бы заезжему сенатору из Рима».
Рассвело, и я был вынужден задуть лампы. Цицерон продолжал изучать документы. Внешне он выглядел спокойным, но я ощущал, как в нем нарастает возбуждение. Здесь были данные под присягой показания Диона из Гелеса, от которого Веррес сначала потребовал взятку в десять тысяч сестерциев, чтобы признать его невиновным, а потом отобрал всех его лошадей, ковры, золотую и серебряную посуду. Здесь были письменные свидетельства жрецов, храмы которых были разграблены. Так, упоминались украденная из священнейшего храма Эскулапа в Агригенте, подаренная полтораста лет назад Публием Сципионом бронзовая статуя Аполлона, на бедре которой мелкими серебряными буквами было написано имя Мирона, статуи Цереры, похищенные из храмов Катины и Энны, разграбление древнего храма Юноны на острове Мелита. Здесь были свидетельства жителей Агирия и Гербиты, которых грозили запороть до смерти, если они откажутся платить отступные агентам Верреса. Здесь была исповедь несчастного Сопатра из Тиндарида, которого зимой схватили ликторы Верреса и, раздев донага, на глазах всех жителей города привязали с разведенными руками и ногами к статуе Меркурия. И этой оскорбительной жестокости был положен конец не раньше, чем вся присутствовавшая толпа народа, возмущенная ужасным зрелищем и охваченная чувством сострадания, своим криком заставила Сенат обещать Верресу эту статую. Таких историй тут были десятки.
– Нет, – бормотал Цицерон, читая одну бумагу за другой, – Веррес правит не провинцией. Он правит вполне сформировавшимся криминальным государством.
С согласия трех сицилийцев я сложил свитки, спрятал их в окованный железом сундук и запер его на замок.
– Очень важно, друзья мои, – сказал им Цицерон, – чтобы до поры ни слова об этом не просочилось наружу. Пока же продолжайте собирать свидетельства и показания, но, пожалуйста, делайте это скрытно. Веррес многократно прибегал к практике устрашения, не брезговал и насилием, и можете быть уверены: чтобы защитить себя, он использует все это снова. Мы должны застать мерзавца врасплох.
– Значит ли это, что ты поможешь нам? – дрожащим от волнения голосом осведомился Стений.
Цицерон посмотрел на него, но ничего не ответил.
* * *
В тот же день, но несколько позже, вернувшись домой с очередного судебного заседания, сенатор уладил ссору с женой. Он отправил юного Соситея на цветочный рынок, приказав ему купить роскошный букет, а затем вручил его маленькой Туллии, торжественно велев ей отнести цветы матери и сказать, что это – дар от «неотесанного провинциального поклонника». «Запомнила? – переспросил он дочку. – От неотесанного провинциального поклонника!»
Девочка с важным видом скрылась в комнате Теренции, и, я думаю, прием Цицерона сработал, поскольку вечером по настоянию хозяина дома кушетки были перенесены на крышу и вся семья ужинала под звездным небом, а в центре стола, на самом почетном месте, стояла ваза с теми самыми цветами.
Я знаю об этом, поскольку, когда трапеза подходила к концу, Цицерон неожиданно послал за мной. Ночь была настолько безветренной, что пламя свечей даже не колебалось. Смешиваясь со сладким запахом цветов, из долины доносились звуки ночного Рима: едва уловимая музыка, обрывки голосов, крики ночного сторожа с Аргилета, далекий лай собак, спущенных с цепи на Капитолийской триаде. Луций и Квинт смеялись какой-то сальной шутке Цицерона, и даже Теренция, не сумев удержаться от смеха, кинула в мужа салфетку и сказала ему, чтобы он прекратил свои пошлости. Примирение было полным. Помпонии, к счастью, не было. Она отправилась в Афины навестить брата.
– А, – проговорил Цицерон, увидев меня, – вот и Тирон, самый одаренный политик из всех нас. Теперь я могу сделать свое заявление. Я посчитал, что Тирон тоже должен услышать его. Итак, слушайте все! Я принял решение баллотироваться на пост эдила.
– О, замечательно! – воскликнул Квинт, решив, что это – новая шутка Цицерона. Потом он посерьезнел, перестал смеяться и заявил: – Но это не смешно.
– Будет смешно, если я выиграю.
– Но ты не можешь выиграть. Ты слышал, что сказал Помпей. Он не хочет, чтобы ты выдвигал свою кандидатуру.
– Не Помпею решать, кому быть кандидатом, а кому – нет. Мы – свободные граждане и вольны самостоятельно принимать решения. Я решил бороться за пост эдила.
– Но зачем бороться, если заранее известно, что ты проиграешь, Марк? Это бессмысленный героизм, в который верит только Луций.
– Давайте выпьем за бессмысленный героизм! – предложил Луций, поднимая кубок.
– Но мы не сможем выиграть, если Помпей и его сторонники будут против нас! – не отступал Квинт. – И какой смысл бесцельно злить Помпея?
В ответ на это Теренция едко заметила:
– После вчерашнего более логично было бы спросить: «Какой смысл бесцельно искать его дружбы?»
– Теренция права, – кивнул Цицерон. – Вчера он преподал мне хороший урок. Предположим, я буду ждать год или два, ловя каждое слово Помпея и выполняя поручения в надежде завоевать его дружбу. Мы все видели таких людей в Сенате. Они стареют в ожидании того дня, когда будут выполнены данные им обещания. От них остается одна оболочка, и они сами не замечают, как наступает день, когда они остаются у разбитого корыта. Я скорее уйду из политики прямо сейчас, нежели позволю, чтобы подобное произошло со мной. Если ты хочешь ухватить власть за хвост, это нужно делать в подходящий момент. Мой момент настал.
– Но как это сделать?
– Выступить обвинителем против Верреса и преследовать его в судебном порядке за вымогательство и злоупотребления.
Вот оно! Я с самого утра знал, что это случится, и Цицерон – тоже, но он хотел сообщить об этом в определенной ситуации. Я никогда прежде не видел его настроенным столь решительно. Он выглядел как человек, который ощущает в себе силы вершить историю. Никто не произносил ни слова.
– Что это у вас вытянулись лица? – с улыбкой осведомился Цицерон. – Ведь я еще не проиграл. И, уверен, не проиграю. Сегодня утром меня посетили сицилийцы, которые собрали убийственные свидетельства относительно злодеяний Верреса. Не так ли, Тирон? Мы поместили их под замок в моем кабинете. И после того как мы выиграем – только подумайте, я в открытом судебном заседании одерживаю верх над Гортензием! – раз и навсегда закончится вся эта чушь о «втором из двух самых лучших в Риме адвокатов». Если мне удастся осудить человека столь высокого ранга, я согласно существующей традиции уже на следующий день стану претором – и тогда конец прыганью на задней лавке Сената в надежде получить слово. Это настолько укрепит мои позиции и возвысит меня в глазах римлян, что избрание на пост эдила мне обеспечено. Но самое главное в том, что это сделаю я сам, Цицерон, не прося о помощи никого, и уж тем более Помпея Великого.
– Ну а если мы проиграем? – спросил Квинт, к которому только сейчас вернулся дар речи. – Ведь мы же защитники, а не прокуроры. Мы никогда не выступали в качестве обвинителей. Ты же сам говорил: защитник обретает друзей, обвинитель – только врагов. Если ты не сумеешь раздавить Верреса, вполне вероятно, что со временем он станет консулом, и тогда не успокоится до тех пор, пока не раздавит нас.
– Это верно, – согласился Цицерон. – Если хочешь убить опасного зверя, это нужно сделать с первого удара. Но разве ты не понимаешь? Победив Верреса, я получу все: высокое положение в обществе, славу, пост, титул, власть, независимость, огромное количество клиентов в Риме и Сицилии. Это откроет мне дорогу к должности консула.
Впервые на моей памяти Цицерон столь откровенно признался в своих непомерных амбициях и произнес заветное слово: КОНСУЛ. Для любого человека, посвятившего себя политике, это было апофеозом, пределом мечтаний. Само летоисчисление определялось по консулам, их имена были начертаны на всех исторических документах и краеугольных камнях. Консульство фактически дарило человеку бессмертие. Сколько дней и ночей со времени своей неуклюжей юности грезил этим Цицерон, холя и лелея эту мечту, как самое драгоценное сокровище? Иногда бывает так, что открывать свои мечты другим раньше времени – глупо. Скептицизм и насмешки окружающих могут убить надежду раньше, чем она сбудется. Но часто бывает наоборот: рассказать о своей мечте в подходящий момент помогает увериться в ее осуществимости. Именно это произошло той ночью. Произнеся слово «консул», Цицерон словно посадил на наших глазах семя, и теперь мы должны были с восхищением наблюдать за тем, как оно произрастает. В тот момент мы взглянули на блистательную фигуру Цицерона его собственными глазами и поняли его правоту: если он победит Верреса, появится реальная возможность того, что – при наличии определенной удачи – ему удастся преодолеть путь, ведущий к вершине.
* * *
В течение следующих месяцев нам предстояло сделать очень многое, и, как обычно, львиная доля работы досталась мне. Перво-наперво я занялся избирателями. В то время в выборах эдила участвовали все граждане Рима, поделенные на тридцать пять триб. Цицерон принадлежал к Корнелийской, Сервий – к Лимонийской, Помпей – к Кластаминской, Веррес – к Ромилийской, и так далее. Каждый гражданин голосовал на Марсовом поле в качестве представителя своей трибы, и результаты голосования каждой трибы оглашались затем магистратом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Именно! – вскричал Стений. – Когда он узнал, что ты привел меня к трибунам и, следовательно, всему Риму понятно, что я вряд ли мог присутствовать на суде в первый день декабря, ему пришлось уничтожить свидетельство собственной лжи, но, к счастью, первый документ уже был направлен мне.
– Ну и ну! – хмыкнул Цицерон, продолжая изучать документы. – Возможно, он встревожился сильнее, чем мы полагали. И еще тут говорится, что в суде у тебя был защитник, некто Гай Клавдий, сын Гая Клавдия из Палатинской трибы. Какой ты счастливчик, что сумел обзавестись собственным адвокатом из Рима. Кто он такой?
– Управляющий у Верреса.
Цицерон несколько секунд молча смотрел на Стения, а потом спросил:
– Ну, что там еще, в этой твоей сумке?
И тут началось. Стений вытаскивал из сумки бесконечные свитки, и вскоре они уже устилали пол всего кабинета. Здесь были письма, копии официальных протоколов, записи, в которых пересказывались различные слухи и домыслы, – результат кропотливой работы трех отчаявшихся людей на протяжении семи месяцев. Выяснилось, что Эпикрат и Гераклий также были изгнаны Верресом из своих домов, один из которых стоил шестьдесят тысяч, а второй – тридцать. Веррес приказал своим подчиненным выдвинуть против каждого из них лживые обвинения, по которым были вынесены неправедные приговоры. Обоих обобрали примерно в то же время, что и Стения. Оба являлись видными гражданами своих общин. Оба были вынуждены бежать с острова без гроша в кармане и искать убежища в Риме. Услышав о том, что Стений предстал перед трибунами, они отыскали его и предложили действовать сообща.
«По отдельности каждый из них был бы слаб, – говорил Цицерон много лет спустя, – но, объединившись, они стали силой. У каждого из них были связи, из которых в итоге образовалась целая сеть, накрывшая весь остров: Фермы – на севере, Бидис – на юге, Сиракузы – на востоке. Эти мужчины – дальновидные и проницательные по натуре, хорошо образованные, обладающие большим опытом. Поэтому их земляки с готовностью рассказывали им о своих страданиях, рассказывали то, что никогда не открыли бы заезжему сенатору из Рима».
Рассвело, и я был вынужден задуть лампы. Цицерон продолжал изучать документы. Внешне он выглядел спокойным, но я ощущал, как в нем нарастает возбуждение. Здесь были данные под присягой показания Диона из Гелеса, от которого Веррес сначала потребовал взятку в десять тысяч сестерциев, чтобы признать его невиновным, а потом отобрал всех его лошадей, ковры, золотую и серебряную посуду. Здесь были письменные свидетельства жрецов, храмы которых были разграблены. Так, упоминались украденная из священнейшего храма Эскулапа в Агригенте, подаренная полтораста лет назад Публием Сципионом бронзовая статуя Аполлона, на бедре которой мелкими серебряными буквами было написано имя Мирона, статуи Цереры, похищенные из храмов Катины и Энны, разграбление древнего храма Юноны на острове Мелита. Здесь были свидетельства жителей Агирия и Гербиты, которых грозили запороть до смерти, если они откажутся платить отступные агентам Верреса. Здесь была исповедь несчастного Сопатра из Тиндарида, которого зимой схватили ликторы Верреса и, раздев донага, на глазах всех жителей города привязали с разведенными руками и ногами к статуе Меркурия. И этой оскорбительной жестокости был положен конец не раньше, чем вся присутствовавшая толпа народа, возмущенная ужасным зрелищем и охваченная чувством сострадания, своим криком заставила Сенат обещать Верресу эту статую. Таких историй тут были десятки.
– Нет, – бормотал Цицерон, читая одну бумагу за другой, – Веррес правит не провинцией. Он правит вполне сформировавшимся криминальным государством.
С согласия трех сицилийцев я сложил свитки, спрятал их в окованный железом сундук и запер его на замок.
– Очень важно, друзья мои, – сказал им Цицерон, – чтобы до поры ни слова об этом не просочилось наружу. Пока же продолжайте собирать свидетельства и показания, но, пожалуйста, делайте это скрытно. Веррес многократно прибегал к практике устрашения, не брезговал и насилием, и можете быть уверены: чтобы защитить себя, он использует все это снова. Мы должны застать мерзавца врасплох.
– Значит ли это, что ты поможешь нам? – дрожащим от волнения голосом осведомился Стений.
Цицерон посмотрел на него, но ничего не ответил.
* * *
В тот же день, но несколько позже, вернувшись домой с очередного судебного заседания, сенатор уладил ссору с женой. Он отправил юного Соситея на цветочный рынок, приказав ему купить роскошный букет, а затем вручил его маленькой Туллии, торжественно велев ей отнести цветы матери и сказать, что это – дар от «неотесанного провинциального поклонника». «Запомнила? – переспросил он дочку. – От неотесанного провинциального поклонника!»
Девочка с важным видом скрылась в комнате Теренции, и, я думаю, прием Цицерона сработал, поскольку вечером по настоянию хозяина дома кушетки были перенесены на крышу и вся семья ужинала под звездным небом, а в центре стола, на самом почетном месте, стояла ваза с теми самыми цветами.
Я знаю об этом, поскольку, когда трапеза подходила к концу, Цицерон неожиданно послал за мной. Ночь была настолько безветренной, что пламя свечей даже не колебалось. Смешиваясь со сладким запахом цветов, из долины доносились звуки ночного Рима: едва уловимая музыка, обрывки голосов, крики ночного сторожа с Аргилета, далекий лай собак, спущенных с цепи на Капитолийской триаде. Луций и Квинт смеялись какой-то сальной шутке Цицерона, и даже Теренция, не сумев удержаться от смеха, кинула в мужа салфетку и сказала ему, чтобы он прекратил свои пошлости. Примирение было полным. Помпонии, к счастью, не было. Она отправилась в Афины навестить брата.
– А, – проговорил Цицерон, увидев меня, – вот и Тирон, самый одаренный политик из всех нас. Теперь я могу сделать свое заявление. Я посчитал, что Тирон тоже должен услышать его. Итак, слушайте все! Я принял решение баллотироваться на пост эдила.
– О, замечательно! – воскликнул Квинт, решив, что это – новая шутка Цицерона. Потом он посерьезнел, перестал смеяться и заявил: – Но это не смешно.
– Будет смешно, если я выиграю.
– Но ты не можешь выиграть. Ты слышал, что сказал Помпей. Он не хочет, чтобы ты выдвигал свою кандидатуру.
– Не Помпею решать, кому быть кандидатом, а кому – нет. Мы – свободные граждане и вольны самостоятельно принимать решения. Я решил бороться за пост эдила.
– Но зачем бороться, если заранее известно, что ты проиграешь, Марк? Это бессмысленный героизм, в который верит только Луций.
– Давайте выпьем за бессмысленный героизм! – предложил Луций, поднимая кубок.
– Но мы не сможем выиграть, если Помпей и его сторонники будут против нас! – не отступал Квинт. – И какой смысл бесцельно злить Помпея?
В ответ на это Теренция едко заметила:
– После вчерашнего более логично было бы спросить: «Какой смысл бесцельно искать его дружбы?»
– Теренция права, – кивнул Цицерон. – Вчера он преподал мне хороший урок. Предположим, я буду ждать год или два, ловя каждое слово Помпея и выполняя поручения в надежде завоевать его дружбу. Мы все видели таких людей в Сенате. Они стареют в ожидании того дня, когда будут выполнены данные им обещания. От них остается одна оболочка, и они сами не замечают, как наступает день, когда они остаются у разбитого корыта. Я скорее уйду из политики прямо сейчас, нежели позволю, чтобы подобное произошло со мной. Если ты хочешь ухватить власть за хвост, это нужно делать в подходящий момент. Мой момент настал.
– Но как это сделать?
– Выступить обвинителем против Верреса и преследовать его в судебном порядке за вымогательство и злоупотребления.
Вот оно! Я с самого утра знал, что это случится, и Цицерон – тоже, но он хотел сообщить об этом в определенной ситуации. Я никогда прежде не видел его настроенным столь решительно. Он выглядел как человек, который ощущает в себе силы вершить историю. Никто не произносил ни слова.
– Что это у вас вытянулись лица? – с улыбкой осведомился Цицерон. – Ведь я еще не проиграл. И, уверен, не проиграю. Сегодня утром меня посетили сицилийцы, которые собрали убийственные свидетельства относительно злодеяний Верреса. Не так ли, Тирон? Мы поместили их под замок в моем кабинете. И после того как мы выиграем – только подумайте, я в открытом судебном заседании одерживаю верх над Гортензием! – раз и навсегда закончится вся эта чушь о «втором из двух самых лучших в Риме адвокатов». Если мне удастся осудить человека столь высокого ранга, я согласно существующей традиции уже на следующий день стану претором – и тогда конец прыганью на задней лавке Сената в надежде получить слово. Это настолько укрепит мои позиции и возвысит меня в глазах римлян, что избрание на пост эдила мне обеспечено. Но самое главное в том, что это сделаю я сам, Цицерон, не прося о помощи никого, и уж тем более Помпея Великого.
– Ну а если мы проиграем? – спросил Квинт, к которому только сейчас вернулся дар речи. – Ведь мы же защитники, а не прокуроры. Мы никогда не выступали в качестве обвинителей. Ты же сам говорил: защитник обретает друзей, обвинитель – только врагов. Если ты не сумеешь раздавить Верреса, вполне вероятно, что со временем он станет консулом, и тогда не успокоится до тех пор, пока не раздавит нас.
– Это верно, – согласился Цицерон. – Если хочешь убить опасного зверя, это нужно сделать с первого удара. Но разве ты не понимаешь? Победив Верреса, я получу все: высокое положение в обществе, славу, пост, титул, власть, независимость, огромное количество клиентов в Риме и Сицилии. Это откроет мне дорогу к должности консула.
Впервые на моей памяти Цицерон столь откровенно признался в своих непомерных амбициях и произнес заветное слово: КОНСУЛ. Для любого человека, посвятившего себя политике, это было апофеозом, пределом мечтаний. Само летоисчисление определялось по консулам, их имена были начертаны на всех исторических документах и краеугольных камнях. Консульство фактически дарило человеку бессмертие. Сколько дней и ночей со времени своей неуклюжей юности грезил этим Цицерон, холя и лелея эту мечту, как самое драгоценное сокровище? Иногда бывает так, что открывать свои мечты другим раньше времени – глупо. Скептицизм и насмешки окружающих могут убить надежду раньше, чем она сбудется. Но часто бывает наоборот: рассказать о своей мечте в подходящий момент помогает увериться в ее осуществимости. Именно это произошло той ночью. Произнеся слово «консул», Цицерон словно посадил на наших глазах семя, и теперь мы должны были с восхищением наблюдать за тем, как оно произрастает. В тот момент мы взглянули на блистательную фигуру Цицерона его собственными глазами и поняли его правоту: если он победит Верреса, появится реальная возможность того, что – при наличии определенной удачи – ему удастся преодолеть путь, ведущий к вершине.
* * *
В течение следующих месяцев нам предстояло сделать очень многое, и, как обычно, львиная доля работы досталась мне. Перво-наперво я занялся избирателями. В то время в выборах эдила участвовали все граждане Рима, поделенные на тридцать пять триб. Цицерон принадлежал к Корнелийской, Сервий – к Лимонийской, Помпей – к Кластаминской, Веррес – к Ромилийской, и так далее. Каждый гражданин голосовал на Марсовом поле в качестве представителя своей трибы, и результаты голосования каждой трибы оглашались затем магистратом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66