А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Сорокин взял одну такую доску и обомлел: по ней бежали ровные строчки букв. Он вырвал из рук повара вторую доску, которую тот уже запихивал в топку, и постарался разъяснить ему, что он жжёт. «Поповский дурман, — ответил повар без тени сомнения. — Мне приказали спалить это». — «Кто приказал?» — «Во-он тот начальник из уезда», — указал повар на смуглого худого парня в очках. Сорокин набросился на парня: «Это же старинные печатные доски, как вы могли отдать приказ жечь их?!» — «Ну и что, — ответил тот, — а вы посмотрите, что на них. Текст „Апостола“. Нужен он народу?» Повар, которого такое сухое топливо очень соблазняло, принялся запихивать в топку очередную доску. А когда Сорокин вырвал у него и эту, он схватил с повозки карабин, лязгнул затвором: «Ах ты, контра недорезанная, поповская! Чего из рук рвёшь! Мне обед варить надо!» На счастье, случился поблизости комиссар, и все уладилось.
Вот и сейчас, когда Сорокин услыхал от фельдшерицы об уполномоченном из уезда, у него защемило сердце. Разрушать церковь, которой без малого четыреста лет? Нет, он не даст этого сделать, постарается не дать, как-никак мандат у него авторитетный.
В начале улицы они повстречали мужчину в матросском бушлате и в тельняшке, без шапки. Тот шёл неторопливо, уверенно, немного враскачку, как ходят по палубе корабля во время болтанки.
— Булыга, председатель, — сказала фельдшерица, и лицо её засветилось, как и тогда, когда она первый раз назвала его фамилию.
Сорокин поздоровался с Булыгой, сказал, что прибыл по командировке, попросил помочь с ночлегом и столом. Достал из кармана мандат.
— Лады, — пробасил Булыга, но мандат читать не стал. — Верю, что командированный. — Говорил с Сорокиным, а сам весёлым глазом поглядывал на фельдшерицу. Та ему тоже улыбалась, и, насколько понял Сорокин, в этот момент им обоим было не до него.
Однако и о Сорокине Булыга не забыл.
— Катерина, — положил фельдшерице руку на плечо, — может, взяла бы товарища на квартиру? Место же есть.
Катерина молча кивнула, не переставая улыбаться.
Булыга пошёл своим путём, а Катерина, проводив его взглядом, сказала Сорокину:
— К батюшке Ипполиту вас отведу:
— Ну и отлично, — ответил Сорокин, — он и расскажет мне про церковь.
Священник захаричского прихода Ипполит Нифонтович оказался отцом Катерины. Это его подлечить она приехала. Дом их стоял в глубине улицы, ближе к Днепру. Дом бревенчатый, с весёлыми окнами, крытый гонтом, или, по-здешнему, дором.
Батюшка Ипполит в полушубке внакидку и в валенках, с острой седой бородкой, сидел на крыльце и читал газету, отдалив её от глаз на всю длину рук. Увидев дочь с незнакомым человеком, встал, спустился с крыльца, вопросительно посмотрел ей в глаза. Катерина рассказала отцу, что за гостя она привела, и Ипполит растерянно спросил:
— Гражданин комиссар, а вам не навредит, что у попа остановились?
— Папа, его Булыга на постой к нам послал.
— А-а, Булыга… Тогда будьте любезны, проходите. Моя обитель — ваша обитель. Дочушка, предложи страждущему гостю попить и поесть. Вы из уезда или, может, из Гомеля? Из Москвы-ы?! И какая же надобность вас сюда привела?
— Церковь меня интересует. Старинные книги, иконы, фрески.
— Вот оно что! — обрадовался Ипполит. — Славно, очень славно. Возраст у церкви действительно весьма почтённый. Выстояла, уцелела к досаде многих лиходеев. Здешний поляк-магнат когда-то рушить её начал, чтобы на месте церкви костёл поставить. Не дали православные.
Ипполит рассказал Сорокину о фресках, иконах, имеющихся в церкви.
— Мне кое-что известно, — заметил Сорокин, — знакомился с историко-статистическим описанием Могилевской епархии.
— Там не все значится.
— Не все? А что же именно упущено?
Прямого ответа не последовало.
— Часть икон и книг попала сюда из любчанской церкви, разрушенной поляками, — сказал Ипполит после паузы.
— Это когда?
— Когда они с Наполеоном сюда приходили.
Больше о церкви Ипполит рассказывать не стал.
Ужинали вместе, втроём. Прислуживала хромая и грузная кухарка Прося. У Ипполита была больная грудь, он сильно кашлял, всякий раз прикрывая рот рушником, который держал наготове на коленях.
— Здоровье подводит. И третий год вдовствую, — жаловался он. — Видно, брошу приход и к Катерине в Гомель переберусь. Отрекусь от сана.
— И от веры? — спросил Сорокин.
— От веры православной не отрекусь. И от бога — тоже. Времена такие настали, что всё против бога поднято. Непонятно это мне и страшно. Война, война… Столько лет кровь людская льётся. Впереди вижу мрак. Страшно… Страшно…
— Отец Ипполит, — перебил его Сорокин, — да вы нарочно пугаете себя такой перспективой. Не мрак, а новая жизнь впереди, светлая и солнечная, — коммунизм.
— Коммунизм? — подался Ипполит к Сорокину, и глазки его синенькие повеселели. — Милостивого господа бога прошу, чтоб скорее ниспослал его на землю, это высшее благо, в котором мир и покой. Коммунизм — это, по-вашему, братское равенство, не так ли? Так вот, сын мой, сие есть заповедь христианская, и она давным-давно возвещена Христом. — Ипполит вылез из-за стола, присел на скамью рядом с Сорокиным, задрал к нему свою острую седую бородку. — Я приемлю коммунизм хоть сегодня, и да живёт он во всем свете. Только скажите, зачем вы бога низвергаете и против православия пошли?
— Религия — тормоз прогресса. Вам самому это известно.
— Только не православная. Скажите, молодой человек, какая вера самая светская, самая терпимая к иным верованиям? Да наша же, тихая, православная! У нас не было инквизиции, не было варфаломеевских ночей, не сжигали еретиков на кострах. Это католическая церковь сожгла и замучила пятнадцать миллионов неугодных. Вот против неё и сражайтесь, и мы вам поможем. Наша церковь будет служить и советской власти, только не рушьте её. Православие объединило Русь и спасло её от жёлтой орды. И не мы ли заклинаем признать власть советскую, ибо всякая власть от бога?!
— Ипполит Нифонтович, — Сорокину не хотелось с ним спорить и переубеждать его, — верьте на здоровье в вашего бога, а мы будем верить в свою идею.
— А бог и есть идея, мечта человечества и надежда. Ваша же идея живыми смертными людьми создана. А человек — не бог, как бы высоко ни вознёсся он над другими. А если этот человек да Драконом кровавым окажется?
Вот так они весь вечер просидели за столом, говорили, спорили, и Сорокин поймал себя на том, что ему даже интересно вести этот диспут. Ипполит был поп эрудированный, с опытом. Видно, что много читал, — не зря столько книг собрано. Катерина хлопотала по хозяйству, Прося время от времени заходила в комнату послушать, о чем толкует гость, застывала в дверях, подперев косяк круглым широким плечом, вся внимание.
Перед тем как пойти спать, Ипполит спросил у Сорокина, показывая на его очки:
— Я свои разбил и теперь маюсь. Там у вас в Москве нельзя достать очки?
Сорокин обещал помочь, сделал пометку в своей записной книжке.
Когда расходились, Ипполит пожелал Сорокину:
— Сын мой, да поможет тебе бог в твоём деле. Доброе дело — сохранить и сберечь святые для Руси ценности.
3
Сорокину отвели комнату с окном в сад. Спал он всю ночь по-молодому крепко — как лёг, так будто и полетел куда-то в пропасть. Разбудил его зычный голос Проси:
— Кыш, чтоб вы передохли! Ишь ты, яблок захотели! Хворобу вам, а не яблок!
Сорокин выглянул в окно. Прося стояла под берёзой, росшей в углу сада, махала, задрав голову, хворостиной и кричала на двух ворон, сидевших на самой верхушке и нагло поглядывавших вниз: чего это баба криком исходит?
— Кыш, чтоб вас припадок хватил!
Вороны улетели, когда увидели Сорокина.
Он достал из-под матраса свои брюки в полоску — они хорошо разгладились, и утюга не нужно, — надел их, обулся и в нижней рубашке вышел во двор. Из колодца достал полную бадейку воды, умылся. Брился, стоя перед большим, в бронзовой раме зеркалом. Обнаружил, что похудел ещё больше, чем был в Москве: и щеки запали, и шея стала тоньше, кадык так и выпирает. «Как с креста сняли», — пожалел он себя. Глазницы, казалось, увеличились и сделались глубже. Они, две бледные впадины, прикрытые очками, резко контрастировали с загорелым, почти коричневым лицом. Побрившись, ещё раз ополоснул лицо той же холодной колодезной водой.
Вышла из сада Прося, сказала:
— Батюшка в церкви, требу правит. Велел накормить вас, если захотите. Будете есть?
— Не откажусь.
— Так идите сюда. — И захромала в дощатую будочку — летнюю кухню. Там подала на стол чугунок с отварной картошкой, достала из кадочки кусок сала. Долго прицеливалась, сколько отрезать, и наконец отделила от куска тоненькую пластинку, немногим потолще лезвия ножа.
— Вот, ешьте, — положила пластинку на голую столешницу, — оно сытное. А простокваши не хотите?
— Выпил бы.
— Так нету. Мы с батюшкой позавтракали простоквашей.
Сорокин ел, а Прося, сложив руки на высокой груди, смотрела на него с любопытством и уважением: ей нравилась непереборливость гостя.
— А Катерина где? — спросил Сорокин.
— Лечить пошла Анаховниного мальца. Кровавка у него… ну, эта, дызинтерия.
— Катерина замужем?
— А то как же. Да мужа-то, прапорщика, германцы на войне забили. Сынок у неё есть, Пронька. В Гомеле. Такой разумненький, столько стишков на память знает. Как станет рассказывать…
Позавтракав, Сорокин посидел в саду на лавочке. Решил сходить в церковь, когда там кончится служба.
Прося кормила кур, скликала их громко, визгливо, и куры сломя голову мчались из сада и с улицы на её клич.
Послышались звуки гармошки и бубна. Сорокин вышел на улицу посмотреть, что там за гуляние. Шла небольшая ватажка парней и подростков. Впереди гармонист и ещё один, с бубном. А девчат было всего две, что немало удивило Сорокина, и обе в красных «делегатских» косынках. У гармониста на кепке — красный бантик. Гармонист и тот, с бубном, распевали частушки. Все частушки были про попов и про церковь, видно, сочинялись самими же исполнителями.
Наша церковка высока,
Колоколец на боку.
Попов наших купить можно
За осьмушку табаку, —
тонким голоском начинал гармонист, а бубнач басовито завершал.
Выглянула из калитки Прося, трижды плюнула в сторону шествия:
— Тьфу, тьфу, тьфу, антихристы, чтоб у вас языки поотсохли, чтоб вас припадок хватил, касамольцы проклятые!
Сорокин и сам уже понял, что это были сельские комсомольцы. Стало интересно понаблюдать за ними, и он двинулся следом.
Мы попов и дьяков
Верёвочкой свяжем.
Вон катитесь из села, —
Вот что мы им скажем.
Звонили колокола, сзывая на заутреню. Было воскресенье, и люди уже прошли в церковь, деревня опустела, по улице двигалась только эта шумная молодая ватага, и считалось это, конечно, антирелигиозной демонстрацией.
Кресты и купола церкви ярко горели на солнце, слышалось слаженное пение церковного хора.
Комсомольская группа подошла к церкви, гармошка и бубён умолкли. Одна из девушек, Анюта, как позднее узнал Сорокин, секретарь комсомольской ячейки, присланная из уезда, вышла вперёд и, обращаясь к участникам шествия, начала речь:
— Товарищи комсомольцы деревни Захаричи. Пролетариат, взяв власть в свои мозолистые руки, проводит в жизнь свои порядки. Но у нас есть враг. Это — религия. Поповщина забивает головы людям всякими богами, пеклом, раем. Буржуев и панов мы разогнали, теперь очередь за попами. Уездный исполком постановил закрыть захаричскую церковь, из церковных колоколов и крестов наши пролетарии-рабочие отольют плуги и винтовки. Сейчас сюда придут уполномоченные исполкома, чтобы исполнить постановление. Вы, товарищи комсомольцы, проголосовали за то, чтобы закрыть церковь. И давайте ещё раз проголосуем. Кто за это, поднять руки, — и сама подняла первой.
Говорила Анюта громко, сколько хватало голоса, и конечно же, речь её была обращена не столько к комсомольцам, как к тем из верующих, кто стоял в это время у входа в церковь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26