..
Прения шли бурно, и конференция затянулась. В конце дня уставшие делегаты потребовали перерыва на обед. Взяв кусок колбасы и ломоть хлеба, Кардинал вышел в огород, ему хотелось побыть одному. Он лёг навзничь, любуясь солнцем, уже стоявшим на горизонте будто огромный медный таз. В таком тазу из красной меди, когда Кардинал был совсем маленьким, покойная мать варила варенье. Это вдруг вспомнилось Кардиналу так ярко, что он почувствовал жаркий запах малинового варенья и словно увидел раскалённую плиту и мать, склонившуюся над тазом с бело-розовой кипящей пенкой.
Боже мой, как давно и как, в сущности, недавно это было! Вот ему уже за пятьдесят, давно уж нет у него семьи, всё чаще томит по ночам бессонница, и тупая головная боль сменяет её по утрам. Старость уже хватает за воротник, начало сдавать здоровье, и жизнь, как говорят, прошла мимо. Давно не льстит уже почёт, который по-прежнему оказывают ему знакомые карманники, а давнее прозвище — Кардинал — давно не радует его. С молодых лет он читал газеты и книги для того, чтобы блеснуть затем в своей среде, и это сыграло свою роль. Но позже, с годами, и книги и газеты стали уже интересны ему сами по себе и он иногда, горько улыбаясь, думал, что они проникли в его душу так же незаметно и ловко, как сам он умел проникать в чужие карманы. Сначала он злился, пытаясь противостоять мыслям, постепенно возникавшим в результате чтения. Он пытался поддержать в себе тот особый культ воровского молодечества, который когда-то сделал его самого вором. Оставшись в отрочестве сиротой после смерти матери, пятнадцатилетний Игорь — так когда-то звали его — не поладил с женщиной, на которой женился его отец. Случайно он свёл знакомство с шайкой карманных воров. Они работали “артелью”. Первые удачи. Первые деньги. Первая тюрьма.
Игорь был самолюбив, находчив, ловок, у него был характер. Это помогло ему завоевать сначала равное, а затем особое положение в воровской среде, и он стал Кардиналом. Потом в “антракте” между двумя отсидками, он встретился на юге с женщиной, которую полюбил. Она стала его женой, не зная, что он — профессиональный вор со многими судимостями. Когда это обнаружилось, она год боролась с ним за него, надеясь вырвать его из омута. Не вышло. В конце концов она навсегда ушла из его жизни. И опять пошло-поехало…
— Надо поговорить, — неожиданно услышал Кардинал чей-то голос и, открыв глаза, увидел подошедшего к нему Доктора.
— Ложись рядом, — ответил он.
Но Доктор продолжал стоять, пристально глядя на Кардинала. Оба молчали.
— Это всё к чему? — наконец спросил Доктор.
— Резолюция?
— Да.
— Время…
— Какое время?
— Всякое. Не в лесу живём. Не на острове.
— Жили же.
— Проехало.
— Значит, шапку ломать?
— Дурень!..
— Хитришь?
— Не приучен.
— В чём же дело?
Кардинал встал, потянулся, вынул из кармана трубку, закурил. Доктор терпеливо, но мрачно ждал. Кардинал сделал две затяжки, посмотрел на Доктора. Тот не выдержал.
— Ты объясни толком! — взревел он.
Кардинал оглянулся. Закат полыхал в запыленных оконцах дома, казавшихся теперь фиолетовыми. Как и вчера, лепетал внизу ручеёк. Весь горизонт был охвачен таким полымем, что казалось, вот-вот заревут сирены пожарных машин и съедутся все пожарные части города. Но уже вступала вечерняя прохлада, предвещая ещё одну неповторимую тихую майскую ночь. Как объяснишь этому тупому, сжигаемому неуёмной алчностью и привыкшему к паразитической жизни болвану, что жизнь может пройти мимо? Как объяснишь ему, что человеку дана только одна жизнь, но, пока она ещё длится, он ещё может стать человеком, и стать лучше, чем был вчера? Как объяснишь то, что ещё неясно тебе самому? Да, неясно, хотя уже не даёт спать по ночам и оборачивается болью в голове и горечью в сердце и заставляет горевать о жизни, растраченной на кражи и тюрьмы, пьянки и безрадостные воровские кутежи, о жизни, которую ты сам прокурил, как скверную, вонючую папиросу, после которой остаются только дым, горечь и смрад…
Но Доктор ждал ответа. И Кардинал тихо сказал:
— Эх, какой, брат, вечер выдался!.. Наболтались мы с тобой. Давай немного помолчим…
— Мне будет, помолчал! — зло возразил Доктор. — Теперь я скажу, а ты слушай!.. Ты для чего всё это выдумал? Сегодня этих… демократов не тронь, а завтра с повинной в милицию!.. Начинается-то всегда с гривенника, а там, глядишь, пропал человек!.. Не буду твою резолюцию подписывать — так и знай! В одиночку работать буду, а политики я знать не хочу!.. Нет мне дела до политики, как ей нет до меня!.. Так всем и передай…
И Доктор, круто повернувшись, вышел за калитку и поплёлся в Тамбов, к вокзалу. Кардинал долго глядел ему вслед, а потом вернулся в баню, где отдохнувшие делегаты поджидали своего председателя. Конференция возобновилась.
Первым взял слово Пузырь. Он снова заявил, что согласен с проектом резолюции, но обращает внимание на одно серьёзное затруднение.
— Как быть с немцами? — продолжал Пузырь. — Как не перепутать восточных с западными? Восточных шарашить нельзя — это наши друзья. Западных можно. Но как их разберёшь, битте, заген зи мир? Те и другие лопочут по-немецки и с виду смахивают друг на друга. Я говорю это вам как германовед…
Потом взял слово Казимир Кадецкий. Он поддерживал предложение Кардинала, но настаивал на том, чтобы самый факт конференции и резолюция, которую она примет, были тщательно законспирированы.
— Если кто-нибудь из наших засыпется, — говорил он, — то его будут судить как вора-одиночку, а это полбеды. Но если узнают про резолюцию да про конференцию, поднимется такой шухер, что нам будут давать на всю катушку… Я вот изучаю на старости лет уголовное право. И теперь понял, что кража считается квалифицированной, если она совершена — слушайте внимательно! — по сговору с другими лицами. Так дословно гласит пункт “В” статьи сто шестьдесят второй в ещё прежней редакции. Теперь новый указ, но подход не изменился. Вреднейшая штука этот самый сговор с другими лицами. Бойтесь пункта “В” как огня, ребята!..
— Казимир прав, — произнёс Зямка Кенгуру. — Пузырь не умеет юридически мыслить, вот что я вам скажу!.. Если разослать резолюцию в суды, нам сразу начнут клеить пункт “В”. Мой покойный папаша всегда говорил: “Зямка, лучше не воровать, но если уж воровать, то не попадаться, если уж попадаться, то не сознаваться, но если уж сознаваться, то в краже простой, а не квалифицированной…” Он был первый карманник Одессы, а не какой-нибудь Винницы!..
— А что говорил твой папаша про фестивали? — спросил Голубь.
— Он умер тридцать лет назад, — быстро ответил Зямка Кенгуру. — Но перед тем как закрыть глаза, он сказал мне так: “Сынок, больше всего на свете опасайся государственных преступлений, женских советов и дружбы с идиотами”. Первые два завета я выполнил. Третий, судя по твоему вопросу, Голубь, нет…
…Была уже поздняя ночь, когда конференция закончилась. Резолюцию утвердили. Закрывая конференцию, Кардинал произнёс заключительную речь. Он был в ударе, и ему шумно аплодировали.
— Надо шагать в ногу с эпохой, — говорил Кардинал, — и я рад, что вы поняли это. Нельзя отмахнуться от вопроса, который поставил Алексей Максимович Горький: “С кем вы?”. Правда, он обратился с этим вопросом к учёным и деятелям искусств, но ведь мы тоже художники в своём роде. Всякий раз, когда я вижу чужой карман, оттопыренный бумажником, я возмущаюсь этим уродством и спешу его как можно скорее ликвидировать. Но когда бумажник переходит в мой карман и оттопыривает его, моё эстетическое чувство почему-то молчит. Философы объясняют это пережитками капитализма в сознании людей. Я готов с ними согласиться, коллеги. Тем логичнее нанести удар пережитками капитализма по самому капитализму Это лишний довод за принятую нами резолюцию…
В Москве бушевал фестиваль. Уже начиная с окраин огромный город полыхал многоцветным фейерверком национальных флагов, эмблем, цветов, лозунгов, шёлковых знамён и транспарантов, пятиконечных звёзд и государственных гербов всех стран мира.
С утра до поздней ночи город был до такой степени затоплен музыкой, танцами, весельем, карнавальными шествиями, восклицаниями на всех языках мира, национальными костюмами, и песнями, что казалось, молодость всей планеты, прорвав все географические и политические барьеры и плотины, хлынула ликующими потоками в этот древний и такой молодой город.
Кардинал уже третий день находился в Москве, где, как и было заранее условлено, остановился у Голубя, проживающего со старушкой матерью в районе Останкина. Голубь очень радостно встретил Кардинала и тут же стал врать, что он подружился с редактором одной из газет и тот твёрдо обещал дать ему пропуск “Пресса”, с которым можно везде пройти. Кардинал усмехнулся и так взглянул на Голубя, что тот сразу покраснел и, смущённо пробормотав: “Ну-ну, не сердись, уж будто и помечтать нельзя”, — тут же перешёл к делу. Голубь рассказал, что к нему заходил Пузырь, Окунь и Зямка Кенгуру, уже приехавшие в Москву, справлялись, скоро ли прибудет Кардинал, и поклялись, что будут строго соблюдать “резолюцию”.
— От Казимира пришла весточка, что не приедет, — продолжал свой рассказ Голубь. — Фомку Болта замела по дороге линейная милиция, и он сидит на какой-то узловой станции. Об остальных ни слуху ни духу… Да, третьего дня встретил в “Гастрономе” Доктора. Тоже спрашивал про тебя и опять сказал, что резолюцию не признаёт.
— А как мелкота? — спросил Кардинал.
— Большинство в курсе и вроде сочувствует, — ответил Голубь. — Пузырь со многими говорил, сам тебе расскажет.
— Сеньку Мороза не встречал?
— Не приходилось. Но ребята рассказывали, что он работает на заводе, по две нормы выполняет и скоро будет на доске Почёта.
— Не выздоровел?
— И слушать не хочет.
Голубь достал из буфета водку, но гость пить отказался. Он сидел у открытого окна; издалека доносилась музыка, на улицах посёлка почти никого не было — все уехали в город любоваться фестивалем.
— Где мать? — спросил Кардинал.
— В Останкине у дворца концерт. Малайцы пляшут, — ответил Голубь. — Старуха с соседками пошла. А то, говорит, сынок, помру и малайцев не повидаю. Я спрашиваю: “Мать, на кой сдались тебе эти малайцы?” А она рассердилась и отвечает: “Если люди к нам бог весть откуда в гости приехали, надо и нам вежливость соблюсти — в ладошки им похлопать и “мерси” сказать”.
Кардинал молчал, продолжая о чём-то думать. Потом встал, снял с вешалки шляпу и коротко бросил:
— Пошли!.. Нечего зря время терять… И не забудь инструмент!..
На залитой огнями площади перед главным входом Сельскохозяйственной выставки (в те дни она ещё так называлась) было множество гуляющих. Почти все иностранные делегации жили в гостиницах, построенных в районе выставки, и теперь они гуляли с москвичами.
В толпе, состоявшей из москвичей и немцев, Кардинал и Голубь вдруг услыхали знакомый голос. Пробравшись поближе, они увидели Пузыря, исполнявшего обязанности переводчика. Непринуждённо обняв за плечи молоденькую ясноглазую немку, Пузырь, гордый общим вниманием, громко говорил:
— Немецкие камрады спрашивают — сколько стоит поездка на курорт?
— Смотря какой курорт, — отвечал кто-то из толпы. — И как ехать — по путёвке одно, без путёвки другое…
— Эй, друг, — кричали Пузырю из толпы. — Ты объясни, что у нас санаторий, а не отели. И что курс лечения, харчи и всё прочее входит в стоимость путеёки…
— Это когда есть путёвка, — вмешалась в разговор нарядная дамочка с модной лакированной сумкой. — А если курсовка, то уж совсем не так… А если диким образом, то…
Пузырь взглянул на дамочку, хотел что-то сказать и в этот момент заметил Кардинала и Голубя. Одним движением ресниц Пузырь указал им на лакированную сумку, а затем с изысканным поклоном произнёс:
1 2 3 4 5
Прения шли бурно, и конференция затянулась. В конце дня уставшие делегаты потребовали перерыва на обед. Взяв кусок колбасы и ломоть хлеба, Кардинал вышел в огород, ему хотелось побыть одному. Он лёг навзничь, любуясь солнцем, уже стоявшим на горизонте будто огромный медный таз. В таком тазу из красной меди, когда Кардинал был совсем маленьким, покойная мать варила варенье. Это вдруг вспомнилось Кардиналу так ярко, что он почувствовал жаркий запах малинового варенья и словно увидел раскалённую плиту и мать, склонившуюся над тазом с бело-розовой кипящей пенкой.
Боже мой, как давно и как, в сущности, недавно это было! Вот ему уже за пятьдесят, давно уж нет у него семьи, всё чаще томит по ночам бессонница, и тупая головная боль сменяет её по утрам. Старость уже хватает за воротник, начало сдавать здоровье, и жизнь, как говорят, прошла мимо. Давно не льстит уже почёт, который по-прежнему оказывают ему знакомые карманники, а давнее прозвище — Кардинал — давно не радует его. С молодых лет он читал газеты и книги для того, чтобы блеснуть затем в своей среде, и это сыграло свою роль. Но позже, с годами, и книги и газеты стали уже интересны ему сами по себе и он иногда, горько улыбаясь, думал, что они проникли в его душу так же незаметно и ловко, как сам он умел проникать в чужие карманы. Сначала он злился, пытаясь противостоять мыслям, постепенно возникавшим в результате чтения. Он пытался поддержать в себе тот особый культ воровского молодечества, который когда-то сделал его самого вором. Оставшись в отрочестве сиротой после смерти матери, пятнадцатилетний Игорь — так когда-то звали его — не поладил с женщиной, на которой женился его отец. Случайно он свёл знакомство с шайкой карманных воров. Они работали “артелью”. Первые удачи. Первые деньги. Первая тюрьма.
Игорь был самолюбив, находчив, ловок, у него был характер. Это помогло ему завоевать сначала равное, а затем особое положение в воровской среде, и он стал Кардиналом. Потом в “антракте” между двумя отсидками, он встретился на юге с женщиной, которую полюбил. Она стала его женой, не зная, что он — профессиональный вор со многими судимостями. Когда это обнаружилось, она год боролась с ним за него, надеясь вырвать его из омута. Не вышло. В конце концов она навсегда ушла из его жизни. И опять пошло-поехало…
— Надо поговорить, — неожиданно услышал Кардинал чей-то голос и, открыв глаза, увидел подошедшего к нему Доктора.
— Ложись рядом, — ответил он.
Но Доктор продолжал стоять, пристально глядя на Кардинала. Оба молчали.
— Это всё к чему? — наконец спросил Доктор.
— Резолюция?
— Да.
— Время…
— Какое время?
— Всякое. Не в лесу живём. Не на острове.
— Жили же.
— Проехало.
— Значит, шапку ломать?
— Дурень!..
— Хитришь?
— Не приучен.
— В чём же дело?
Кардинал встал, потянулся, вынул из кармана трубку, закурил. Доктор терпеливо, но мрачно ждал. Кардинал сделал две затяжки, посмотрел на Доктора. Тот не выдержал.
— Ты объясни толком! — взревел он.
Кардинал оглянулся. Закат полыхал в запыленных оконцах дома, казавшихся теперь фиолетовыми. Как и вчера, лепетал внизу ручеёк. Весь горизонт был охвачен таким полымем, что казалось, вот-вот заревут сирены пожарных машин и съедутся все пожарные части города. Но уже вступала вечерняя прохлада, предвещая ещё одну неповторимую тихую майскую ночь. Как объяснишь этому тупому, сжигаемому неуёмной алчностью и привыкшему к паразитической жизни болвану, что жизнь может пройти мимо? Как объяснишь ему, что человеку дана только одна жизнь, но, пока она ещё длится, он ещё может стать человеком, и стать лучше, чем был вчера? Как объяснишь то, что ещё неясно тебе самому? Да, неясно, хотя уже не даёт спать по ночам и оборачивается болью в голове и горечью в сердце и заставляет горевать о жизни, растраченной на кражи и тюрьмы, пьянки и безрадостные воровские кутежи, о жизни, которую ты сам прокурил, как скверную, вонючую папиросу, после которой остаются только дым, горечь и смрад…
Но Доктор ждал ответа. И Кардинал тихо сказал:
— Эх, какой, брат, вечер выдался!.. Наболтались мы с тобой. Давай немного помолчим…
— Мне будет, помолчал! — зло возразил Доктор. — Теперь я скажу, а ты слушай!.. Ты для чего всё это выдумал? Сегодня этих… демократов не тронь, а завтра с повинной в милицию!.. Начинается-то всегда с гривенника, а там, глядишь, пропал человек!.. Не буду твою резолюцию подписывать — так и знай! В одиночку работать буду, а политики я знать не хочу!.. Нет мне дела до политики, как ей нет до меня!.. Так всем и передай…
И Доктор, круто повернувшись, вышел за калитку и поплёлся в Тамбов, к вокзалу. Кардинал долго глядел ему вслед, а потом вернулся в баню, где отдохнувшие делегаты поджидали своего председателя. Конференция возобновилась.
Первым взял слово Пузырь. Он снова заявил, что согласен с проектом резолюции, но обращает внимание на одно серьёзное затруднение.
— Как быть с немцами? — продолжал Пузырь. — Как не перепутать восточных с западными? Восточных шарашить нельзя — это наши друзья. Западных можно. Но как их разберёшь, битте, заген зи мир? Те и другие лопочут по-немецки и с виду смахивают друг на друга. Я говорю это вам как германовед…
Потом взял слово Казимир Кадецкий. Он поддерживал предложение Кардинала, но настаивал на том, чтобы самый факт конференции и резолюция, которую она примет, были тщательно законспирированы.
— Если кто-нибудь из наших засыпется, — говорил он, — то его будут судить как вора-одиночку, а это полбеды. Но если узнают про резолюцию да про конференцию, поднимется такой шухер, что нам будут давать на всю катушку… Я вот изучаю на старости лет уголовное право. И теперь понял, что кража считается квалифицированной, если она совершена — слушайте внимательно! — по сговору с другими лицами. Так дословно гласит пункт “В” статьи сто шестьдесят второй в ещё прежней редакции. Теперь новый указ, но подход не изменился. Вреднейшая штука этот самый сговор с другими лицами. Бойтесь пункта “В” как огня, ребята!..
— Казимир прав, — произнёс Зямка Кенгуру. — Пузырь не умеет юридически мыслить, вот что я вам скажу!.. Если разослать резолюцию в суды, нам сразу начнут клеить пункт “В”. Мой покойный папаша всегда говорил: “Зямка, лучше не воровать, но если уж воровать, то не попадаться, если уж попадаться, то не сознаваться, но если уж сознаваться, то в краже простой, а не квалифицированной…” Он был первый карманник Одессы, а не какой-нибудь Винницы!..
— А что говорил твой папаша про фестивали? — спросил Голубь.
— Он умер тридцать лет назад, — быстро ответил Зямка Кенгуру. — Но перед тем как закрыть глаза, он сказал мне так: “Сынок, больше всего на свете опасайся государственных преступлений, женских советов и дружбы с идиотами”. Первые два завета я выполнил. Третий, судя по твоему вопросу, Голубь, нет…
…Была уже поздняя ночь, когда конференция закончилась. Резолюцию утвердили. Закрывая конференцию, Кардинал произнёс заключительную речь. Он был в ударе, и ему шумно аплодировали.
— Надо шагать в ногу с эпохой, — говорил Кардинал, — и я рад, что вы поняли это. Нельзя отмахнуться от вопроса, который поставил Алексей Максимович Горький: “С кем вы?”. Правда, он обратился с этим вопросом к учёным и деятелям искусств, но ведь мы тоже художники в своём роде. Всякий раз, когда я вижу чужой карман, оттопыренный бумажником, я возмущаюсь этим уродством и спешу его как можно скорее ликвидировать. Но когда бумажник переходит в мой карман и оттопыривает его, моё эстетическое чувство почему-то молчит. Философы объясняют это пережитками капитализма в сознании людей. Я готов с ними согласиться, коллеги. Тем логичнее нанести удар пережитками капитализма по самому капитализму Это лишний довод за принятую нами резолюцию…
В Москве бушевал фестиваль. Уже начиная с окраин огромный город полыхал многоцветным фейерверком национальных флагов, эмблем, цветов, лозунгов, шёлковых знамён и транспарантов, пятиконечных звёзд и государственных гербов всех стран мира.
С утра до поздней ночи город был до такой степени затоплен музыкой, танцами, весельем, карнавальными шествиями, восклицаниями на всех языках мира, национальными костюмами, и песнями, что казалось, молодость всей планеты, прорвав все географические и политические барьеры и плотины, хлынула ликующими потоками в этот древний и такой молодой город.
Кардинал уже третий день находился в Москве, где, как и было заранее условлено, остановился у Голубя, проживающего со старушкой матерью в районе Останкина. Голубь очень радостно встретил Кардинала и тут же стал врать, что он подружился с редактором одной из газет и тот твёрдо обещал дать ему пропуск “Пресса”, с которым можно везде пройти. Кардинал усмехнулся и так взглянул на Голубя, что тот сразу покраснел и, смущённо пробормотав: “Ну-ну, не сердись, уж будто и помечтать нельзя”, — тут же перешёл к делу. Голубь рассказал, что к нему заходил Пузырь, Окунь и Зямка Кенгуру, уже приехавшие в Москву, справлялись, скоро ли прибудет Кардинал, и поклялись, что будут строго соблюдать “резолюцию”.
— От Казимира пришла весточка, что не приедет, — продолжал свой рассказ Голубь. — Фомку Болта замела по дороге линейная милиция, и он сидит на какой-то узловой станции. Об остальных ни слуху ни духу… Да, третьего дня встретил в “Гастрономе” Доктора. Тоже спрашивал про тебя и опять сказал, что резолюцию не признаёт.
— А как мелкота? — спросил Кардинал.
— Большинство в курсе и вроде сочувствует, — ответил Голубь. — Пузырь со многими говорил, сам тебе расскажет.
— Сеньку Мороза не встречал?
— Не приходилось. Но ребята рассказывали, что он работает на заводе, по две нормы выполняет и скоро будет на доске Почёта.
— Не выздоровел?
— И слушать не хочет.
Голубь достал из буфета водку, но гость пить отказался. Он сидел у открытого окна; издалека доносилась музыка, на улицах посёлка почти никого не было — все уехали в город любоваться фестивалем.
— Где мать? — спросил Кардинал.
— В Останкине у дворца концерт. Малайцы пляшут, — ответил Голубь. — Старуха с соседками пошла. А то, говорит, сынок, помру и малайцев не повидаю. Я спрашиваю: “Мать, на кой сдались тебе эти малайцы?” А она рассердилась и отвечает: “Если люди к нам бог весть откуда в гости приехали, надо и нам вежливость соблюсти — в ладошки им похлопать и “мерси” сказать”.
Кардинал молчал, продолжая о чём-то думать. Потом встал, снял с вешалки шляпу и коротко бросил:
— Пошли!.. Нечего зря время терять… И не забудь инструмент!..
На залитой огнями площади перед главным входом Сельскохозяйственной выставки (в те дни она ещё так называлась) было множество гуляющих. Почти все иностранные делегации жили в гостиницах, построенных в районе выставки, и теперь они гуляли с москвичами.
В толпе, состоявшей из москвичей и немцев, Кардинал и Голубь вдруг услыхали знакомый голос. Пробравшись поближе, они увидели Пузыря, исполнявшего обязанности переводчика. Непринуждённо обняв за плечи молоденькую ясноглазую немку, Пузырь, гордый общим вниманием, громко говорил:
— Немецкие камрады спрашивают — сколько стоит поездка на курорт?
— Смотря какой курорт, — отвечал кто-то из толпы. — И как ехать — по путёвке одно, без путёвки другое…
— Эй, друг, — кричали Пузырю из толпы. — Ты объясни, что у нас санаторий, а не отели. И что курс лечения, харчи и всё прочее входит в стоимость путеёки…
— Это когда есть путёвка, — вмешалась в разговор нарядная дамочка с модной лакированной сумкой. — А если курсовка, то уж совсем не так… А если диким образом, то…
Пузырь взглянул на дамочку, хотел что-то сказать и в этот момент заметил Кардинала и Голубя. Одним движением ресниц Пузырь указал им на лакированную сумку, а затем с изысканным поклоном произнёс:
1 2 3 4 5