По крайней мере, он так думал: Однако из всех его союзников только Алешка остался ему верен. Участковый решил подождать, что из всей этой истории выйдет, и если понадобится -- вмешаться, но только если понадобится. В конце концов, никого не грабят и не убивают, даже не бьют. А управдом выпил сразу пять стаканов чаю с лимоном и забыл о разговоре. Но Алешка не дремал. Для него дедово поручение было делом государственной важности. Он чувствовал себя, чуть ли не Павликом Морозовым, когда мы тайком встречались где-нибудь в условленном месте и бродили по Марьиной Роще как будто просто так, а на самом деле выслеживали Балахона. Алешка сразу вырос в своих глазах. Раньше он был покладистым малым, всегда и во всем безропотно уступал мне первые места. По старшинству и по жизненному опыту я командовал, а он подчинялся и никогда от этого не страдал. В самом деле, куда ему было со мной тягаться. Я уличный, весь в ссадинах и заплатах, сорвиголова одним словом, а он домашний. Он часто болел и вообще не выходил на улицу, а сидел дома и читал. И вот он, наконец, получил свободу, но я перестал его узнавать. Теперь я только и слышал от него команды: "Завтра проверяем Трифоновку...", "В три ровно у Марьинского Мосторга..." и тому подобное. И самое удивительное, что я подчинялся ему. Часами бродили мы по улицам и переулкам, околачивались возле магазинов, толкались у Савеловского вокзала, дежурили на Минаевском и Крестовском рынках, но Балахона нигде не встречали. Чтобы было веселее, мы придумывали всякие игры. Например, спорили, сколько нам встретится усатых или женщин в валенках. И вот однажды мы поспорили насчет военных. Алешка сказал -- десять, а я в азарте ляпнул -- тридцать. Дело было к вечеру, а мы встретили только пятерых военных, из них двое были вовсе не военными, а железнодорожниками в черной форме, но я сказал Алешке, что это военные железнодорожники, и он поверил. Тем не менее все шло к тому, что Алешка выиграет спор. Его цифра была ближе к истине. А мне так хотелось хоть в чем-то не уступить ему. И я пошел на хитрость: предложил Алешке напоследок заглянуть в Самарский переулок. Там, неподалеку, была гостиница для военных. Алешка этого не знал и попался на мой крючок. Я вел его проходными дворами и представлял, как он обалдеет, когда увидит сразу два, нет, три десятка военных. Обычно они роились возле гостиницы, как пчелы около улья, сидели на скамейках, курили, разговаривали. Мы прошли весь переулок и уже хотели свернуть за угол, как вдруг увидели Балахона. Он сидел на ящике напротив трамвайной остановки, а перед ним стояла корзина. Никто к нему не подходил и ничего не покупал, но его это как будто не беспокоило. В руках у него был нож, которым он стругал щепку и при этом что-то бормотал про себя, по крайней мере, шевелил губами. Мы и раньше побаивались его, а теперь и подавно испугались: переулок безлюдный, смеркаться начинает. А он весь черный, как лесной пень, косматый, сидит на ящике бормочет про себя какие-то заклинания и ножом поблескивает...
Мы спрятались во двор и выглядывали из-за дома, якобы чтоб не спугнуть Балахона. Наконец, я взял себя в руки и сказал Алешке:
-- Ты его тут постереги, а я сбегаю к твоему деду.
-- Тоже мне Чапаев. Сам постереги,-- сказал Алешка. Ему страшно было оставаться тут. Но и мне этого не хотелось.
-- Чудак-человек,-- сказал я.-- Ты же отсюда дороги домой не найдешь.
-- Еще как найду,-- возразил Алешка.-- А тебе к нам нельзя, тебе ведь твоя бабуся запретила к нам ходить.
Тут он попал в точку. Бабушка моя неслухов не терпела, в случае чего могла и в чулан запереть, а там крысы так и шастали. Да мне и самому не больно хотелось являться к Общественности с доносом. Из двух зол я выбрал Балахона и остался в переулке.
-- Смотри, чтобы он не ушел,-- наказал мне уходя Алешка, как будто я мог задержать Балахона, если бы ему вздумалось уходить, ведь я боялся даже на глаза ему попадаться.
Я наблюдал за ним из-за угла и думал, что Алешка, наверное, уже дома. Скоро сюда придут Общественность с милиционером и они уведут Балахона в тюрьму.
Изредка мимо него проходили люди, некоторые останавливались, заглядывали в корзину. Одна женщина даже купила у него пучок каких-то листьев. От нечего делать я стал прислушиваться к его бормотанию и вдруг понял, что он так поет. Да, Балахон что-то пел без слов и даже без мелодии, но точно, пел и покачивался в такт. И тут мне почему-то пришла в голову мысль, что он похож на зверя, не на какого-то определенного, а вообще на зверя, который хорош уж потому, что
живет на белом свете. Странно только, почему мне это пришло в голову после того, как я понял, что он поет, ведь звери-то не поют. И тем не менее передо мной был большой лесной зверь, которого сейчас отловят и посадят в клетку. Мне вдруг стало жалко Балахона и я вышел из своего укрытия.
Я все еще боялся его, но уже не как колдуна, а как зверя, который может укусить, поддеть на рога или лягнуть копытом только потому, что таков зверский обычай. Однако он оказался совсем смирным зверем, даже ручным. Когда я подошел, он не зарычал на меня, а продолжал сидеть как ни в чем не бывало.
И тут меня как прорвало, я затараторил бессвязно и невразумительно:
-- Дядя, уходнте отсюда... Алешка уже побежал... Милиционеры... Общественность... и корзину вашу заберут...
Не мудрено, что Балахон ничего не понял. Он уставился на меня своими маленькими глазками из-под мохнатых бровей и молчал, как самый настоящий зверь. Я стал ему втолковывать, какая опасность ему грозит. Просил, размахивал руками. Он не понимал меня. И только после того, как я, совсем отчаявшись, заорал: "Уходите!", а потом вдруг разревелся, Балахон пожал плечами, взял свою корзину и ушел.
Когда Алешка привел, наконец, деда, я встретил их, сидя на ящике, и улыбка у меня была от уха до уха, как у дурачка, который потерял шапку и радуется, что голове легче.
Прошло два месяца с тех пор, как Общественность объявил войну Балахону. И чем дальше, тем больше он входил в роль. Можно было подумать, что других дел у него нет, как только выслеживать торговца "зеленым". Целыми днями он курсировал из конца в конец Марьиной Рощи. Как будто прогуливался, а на самом деле искал встречи с Балахоном. Внук больше не желал выполнять его поручения, так как я наотрез отказался его сопровождать, а один он еще робел всюду совать свой нос. К тому же ему надоело играть в сыщика, хорошенького, как говорится, понемногу.
И по вечерам Общественность не терял времени даром. Он писал письма в разные инстанции, в которых клеймил несчастного Балахона, называя его паразитом, отравителем и даже врагом народа, и сам во все это верил,
потому что ничего другого ему не оставалось. Слишком уж далеко зашел он в своей ненависти. Нет, не лично к Балахону, а ко всему, что мешало ему играть роль жреца справедливости.
Характер у него день ото дня становился все хуже. Раньше он любил развернуть газету, сыграть с внуком в шахматы, потолковать о международном положении за чаем. Теперь же он занимался в основном составлением жалоб. Участковому он жаловался на управдома, начальнику отделения на участкового, в исполком на начальника отделения и так далее.
Борьба с балахонщиной стала для него целью жизни. Но как раз тут-то у него ничего не получалось. Балахон оставался неуловимым и неуязвимым. И вот, казалось бы, все средства были использованы, все планы сорвались. Другой бы махнул рукой и отправился в сквер забивать козла. Но Общественность никак не желал сми-рдгься с поражением. -Два дня и две ночи он ходил по комнате взад и вперед, обдумывал последний решительный шаг. Наконец оделся, взял портфель и пошел. При этом вид у него был такой, как будто он собрался прыгать с вышки на парашюте. И это было понятно, потому что он шел не куда-нибудь, а прямо в логово своего врага.
Балахон жил в Лазаревском переулке, как раз напротив кладбища, в почерневшем от старости деревянном доме. Это был мрачный дом.
Мы, бывало, расхрабримся, заскочим в парадное и тут же обратно. Даже днем нам казалось там жутковато. Но мы-то были пацанятами, которым к тому же заморочили головы россказнями про домовых и привидения. А Общественность не имел предрассудков, как и полагалось. Он без всякого трепета вошел в дом и постучал в дверь. Раз, другой и третий...
За дверью, с которой клоками свисала обивка, послышался лязг запоров, и перед ним в жиденьком свете грязной лампочки предстала высокая женщина. Пожалуй, не старуха, но и не молодая. Жагра -- как сказала бы моя бабушка, то есть темноликая и жилистая. Волосы у нее торчали в разные стороны, как у клоуна. И цвета они были клоунского, потому что она красила их красным стрептоцидом, за что ее и прозвали Крашеной. Так вот, Крашеная даже не удосужилась повязать на голову косынку, перед тем как отпереть дверь незнакомому человеку.
Так и стояла халда халдой. Хотя, может, сюда так давно не жаловали чужие люди, что она уже забыла всякие приличия.
-- Чего надо? -- спросила она хриплым прокуренным голосом.
-- Здесь проживает гражданин такой-то? -- Общественность назвал фамилию Балахона.
-- Допустим,-- насторожилась Крашеная.
-- Вы кем ему приходитесь? -- продолжал свой допрос Общественность, хотя прекрасно знал, что перед ним жена Балахона.
Всем своим видом он желал показать, что пришел сюда не как частное лицо. Она так и поняла, но вместо того, чтобы отнестись к нему с должным уважением, заорала вдруг неожиданно визгливым голосом:
-- Не имеете права! Копненковы, вон, по пять месяцев не платят за свет, а вы их не отключаете. Только попробуйте... Я на вас в правительство напишу...
И тут же вдруг перешла на полушепот, как будто ее переключили на другую программу.
-- Мы заплатим, честное слово заплатим. Еще в этом месяце. Копненковых вы не отключаете, а у них за полгода не уплочено...
-- Вы, наверно, полагаете, что я из Могэса,-- сказал Общественность.--Но это не так. Хотя за неуплату вам следует отключить электроэнергию... Мне нужен такой-то,-- он снова назвал фамилию Балахона.
-- А зачем? -- спросила Крашеная, и в голосе ее почувствовался вызов. Она умела моментально менять тон.
-- Пусть он немедленно выйдет. Я должен предъявить ему серьезные обвинения. Вам, конечно, известно, как сожительнице, что он нигде не работает. А у нас кто не работает -- тот не ест. Его поведение несовместимо с нашей моралью, а я должен доставить его в отделение милиции для дачи показаний.
-- Так,-- сказала Крашеная, как будто замахнулась4 тряпкой, чтобы убить на стене муху.-- А ты кто такой? Кто тебя сюда подослал, старый ты стручок?
-- Прошу не оскорблять, гражданка. Я уполномоченный от трудящихся и требую, чтобы ваш сожитель немедленно ко мне вышел,-- настаивал Общественность.
И тут Крашеная вся аж затряслась от гнева. Она налетела на старика словно лавина с горы:
-- Ах ты, мухомор! Да ты никто, ноль без па
лочки, пузырь. Над тобой вся Марьина Роща смеется! Общественность весь залился краской, как молодая девушка, которой говорят, что у нее комбинация видна из-под платья. Он дышал открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и ни слова не мог сказать в ответ. А Крашеная не унималась:
-- Где, где твои документы? Да тебя самого под суд надо отдать, как вредителя. Посмотри на себя, сморчок несчастный, одной ногой уже в могиле, а туда же, ходишь по пятам за людьми, вынюхиваешь, высматриваешь. Инвалидам от тебя покоя нет. Старый человек, а греха не боишься. Гляди, прижгут тебе язык каленым железом черти на том свете...
-- Я попрошу...-- выдохнул, наконец, Общественность.
Она вдруг взяла его за шиворот, развернула и не сильно, но уверенно подтолкнула к выходу. Так матери поступают с детьми, когда те распускают нюни или вертятся под ногами и мешают заниматься делом.
-- Будя, командир хренов,-- еказала женщина уже без зла.-- Уйди от греха подальше. Платят тебе пенсию и сопи в две дырки, знай свое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Мы спрятались во двор и выглядывали из-за дома, якобы чтоб не спугнуть Балахона. Наконец, я взял себя в руки и сказал Алешке:
-- Ты его тут постереги, а я сбегаю к твоему деду.
-- Тоже мне Чапаев. Сам постереги,-- сказал Алешка. Ему страшно было оставаться тут. Но и мне этого не хотелось.
-- Чудак-человек,-- сказал я.-- Ты же отсюда дороги домой не найдешь.
-- Еще как найду,-- возразил Алешка.-- А тебе к нам нельзя, тебе ведь твоя бабуся запретила к нам ходить.
Тут он попал в точку. Бабушка моя неслухов не терпела, в случае чего могла и в чулан запереть, а там крысы так и шастали. Да мне и самому не больно хотелось являться к Общественности с доносом. Из двух зол я выбрал Балахона и остался в переулке.
-- Смотри, чтобы он не ушел,-- наказал мне уходя Алешка, как будто я мог задержать Балахона, если бы ему вздумалось уходить, ведь я боялся даже на глаза ему попадаться.
Я наблюдал за ним из-за угла и думал, что Алешка, наверное, уже дома. Скоро сюда придут Общественность с милиционером и они уведут Балахона в тюрьму.
Изредка мимо него проходили люди, некоторые останавливались, заглядывали в корзину. Одна женщина даже купила у него пучок каких-то листьев. От нечего делать я стал прислушиваться к его бормотанию и вдруг понял, что он так поет. Да, Балахон что-то пел без слов и даже без мелодии, но точно, пел и покачивался в такт. И тут мне почему-то пришла в голову мысль, что он похож на зверя, не на какого-то определенного, а вообще на зверя, который хорош уж потому, что
живет на белом свете. Странно только, почему мне это пришло в голову после того, как я понял, что он поет, ведь звери-то не поют. И тем не менее передо мной был большой лесной зверь, которого сейчас отловят и посадят в клетку. Мне вдруг стало жалко Балахона и я вышел из своего укрытия.
Я все еще боялся его, но уже не как колдуна, а как зверя, который может укусить, поддеть на рога или лягнуть копытом только потому, что таков зверский обычай. Однако он оказался совсем смирным зверем, даже ручным. Когда я подошел, он не зарычал на меня, а продолжал сидеть как ни в чем не бывало.
И тут меня как прорвало, я затараторил бессвязно и невразумительно:
-- Дядя, уходнте отсюда... Алешка уже побежал... Милиционеры... Общественность... и корзину вашу заберут...
Не мудрено, что Балахон ничего не понял. Он уставился на меня своими маленькими глазками из-под мохнатых бровей и молчал, как самый настоящий зверь. Я стал ему втолковывать, какая опасность ему грозит. Просил, размахивал руками. Он не понимал меня. И только после того, как я, совсем отчаявшись, заорал: "Уходите!", а потом вдруг разревелся, Балахон пожал плечами, взял свою корзину и ушел.
Когда Алешка привел, наконец, деда, я встретил их, сидя на ящике, и улыбка у меня была от уха до уха, как у дурачка, который потерял шапку и радуется, что голове легче.
Прошло два месяца с тех пор, как Общественность объявил войну Балахону. И чем дальше, тем больше он входил в роль. Можно было подумать, что других дел у него нет, как только выслеживать торговца "зеленым". Целыми днями он курсировал из конца в конец Марьиной Рощи. Как будто прогуливался, а на самом деле искал встречи с Балахоном. Внук больше не желал выполнять его поручения, так как я наотрез отказался его сопровождать, а один он еще робел всюду совать свой нос. К тому же ему надоело играть в сыщика, хорошенького, как говорится, понемногу.
И по вечерам Общественность не терял времени даром. Он писал письма в разные инстанции, в которых клеймил несчастного Балахона, называя его паразитом, отравителем и даже врагом народа, и сам во все это верил,
потому что ничего другого ему не оставалось. Слишком уж далеко зашел он в своей ненависти. Нет, не лично к Балахону, а ко всему, что мешало ему играть роль жреца справедливости.
Характер у него день ото дня становился все хуже. Раньше он любил развернуть газету, сыграть с внуком в шахматы, потолковать о международном положении за чаем. Теперь же он занимался в основном составлением жалоб. Участковому он жаловался на управдома, начальнику отделения на участкового, в исполком на начальника отделения и так далее.
Борьба с балахонщиной стала для него целью жизни. Но как раз тут-то у него ничего не получалось. Балахон оставался неуловимым и неуязвимым. И вот, казалось бы, все средства были использованы, все планы сорвались. Другой бы махнул рукой и отправился в сквер забивать козла. Но Общественность никак не желал сми-рдгься с поражением. -Два дня и две ночи он ходил по комнате взад и вперед, обдумывал последний решительный шаг. Наконец оделся, взял портфель и пошел. При этом вид у него был такой, как будто он собрался прыгать с вышки на парашюте. И это было понятно, потому что он шел не куда-нибудь, а прямо в логово своего врага.
Балахон жил в Лазаревском переулке, как раз напротив кладбища, в почерневшем от старости деревянном доме. Это был мрачный дом.
Мы, бывало, расхрабримся, заскочим в парадное и тут же обратно. Даже днем нам казалось там жутковато. Но мы-то были пацанятами, которым к тому же заморочили головы россказнями про домовых и привидения. А Общественность не имел предрассудков, как и полагалось. Он без всякого трепета вошел в дом и постучал в дверь. Раз, другой и третий...
За дверью, с которой клоками свисала обивка, послышался лязг запоров, и перед ним в жиденьком свете грязной лампочки предстала высокая женщина. Пожалуй, не старуха, но и не молодая. Жагра -- как сказала бы моя бабушка, то есть темноликая и жилистая. Волосы у нее торчали в разные стороны, как у клоуна. И цвета они были клоунского, потому что она красила их красным стрептоцидом, за что ее и прозвали Крашеной. Так вот, Крашеная даже не удосужилась повязать на голову косынку, перед тем как отпереть дверь незнакомому человеку.
Так и стояла халда халдой. Хотя, может, сюда так давно не жаловали чужие люди, что она уже забыла всякие приличия.
-- Чего надо? -- спросила она хриплым прокуренным голосом.
-- Здесь проживает гражданин такой-то? -- Общественность назвал фамилию Балахона.
-- Допустим,-- насторожилась Крашеная.
-- Вы кем ему приходитесь? -- продолжал свой допрос Общественность, хотя прекрасно знал, что перед ним жена Балахона.
Всем своим видом он желал показать, что пришел сюда не как частное лицо. Она так и поняла, но вместо того, чтобы отнестись к нему с должным уважением, заорала вдруг неожиданно визгливым голосом:
-- Не имеете права! Копненковы, вон, по пять месяцев не платят за свет, а вы их не отключаете. Только попробуйте... Я на вас в правительство напишу...
И тут же вдруг перешла на полушепот, как будто ее переключили на другую программу.
-- Мы заплатим, честное слово заплатим. Еще в этом месяце. Копненковых вы не отключаете, а у них за полгода не уплочено...
-- Вы, наверно, полагаете, что я из Могэса,-- сказал Общественность.--Но это не так. Хотя за неуплату вам следует отключить электроэнергию... Мне нужен такой-то,-- он снова назвал фамилию Балахона.
-- А зачем? -- спросила Крашеная, и в голосе ее почувствовался вызов. Она умела моментально менять тон.
-- Пусть он немедленно выйдет. Я должен предъявить ему серьезные обвинения. Вам, конечно, известно, как сожительнице, что он нигде не работает. А у нас кто не работает -- тот не ест. Его поведение несовместимо с нашей моралью, а я должен доставить его в отделение милиции для дачи показаний.
-- Так,-- сказала Крашеная, как будто замахнулась4 тряпкой, чтобы убить на стене муху.-- А ты кто такой? Кто тебя сюда подослал, старый ты стручок?
-- Прошу не оскорблять, гражданка. Я уполномоченный от трудящихся и требую, чтобы ваш сожитель немедленно ко мне вышел,-- настаивал Общественность.
И тут Крашеная вся аж затряслась от гнева. Она налетела на старика словно лавина с горы:
-- Ах ты, мухомор! Да ты никто, ноль без па
лочки, пузырь. Над тобой вся Марьина Роща смеется! Общественность весь залился краской, как молодая девушка, которой говорят, что у нее комбинация видна из-под платья. Он дышал открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и ни слова не мог сказать в ответ. А Крашеная не унималась:
-- Где, где твои документы? Да тебя самого под суд надо отдать, как вредителя. Посмотри на себя, сморчок несчастный, одной ногой уже в могиле, а туда же, ходишь по пятам за людьми, вынюхиваешь, высматриваешь. Инвалидам от тебя покоя нет. Старый человек, а греха не боишься. Гляди, прижгут тебе язык каленым железом черти на том свете...
-- Я попрошу...-- выдохнул, наконец, Общественность.
Она вдруг взяла его за шиворот, развернула и не сильно, но уверенно подтолкнула к выходу. Так матери поступают с детьми, когда те распускают нюни или вертятся под ногами и мешают заниматься делом.
-- Будя, командир хренов,-- еказала женщина уже без зла.-- Уйди от греха подальше. Платят тебе пенсию и сопи в две дырки, знай свое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42