Все время, кроме процедур, он тихо сидел в своей палате, не разговаривал, почти ничего не ел и бесконечно рисовал. Краски, кисти, холсты ему бесперебойно поставлял брат, поскольку при отсутствии оных художник впадал в страшное волнение.
Мама, по своему обыкновению, очень его жалела и потихоньку носила из дома пирожки и котлетки, пытаясь хоть как-то подкормить бедолагу. Больной совершенно безучастно съедал кусочек, не выказывая при этом никаких чувств. Но, видимо, что-то все-таки происходило в его бедной голове.
Вскоре больницу решили закрыть на капитальный ремонт. Часть пациентов забрали по домам родственники, остальных распределили по другим лечебницам. За день до отъезда художник зашел в комнату фельдшеров, поставил перед мамой картину и сказал всего два слова: «Это вам!» Затем молча вышел и, хотя мама, обрадованная таким проявлением живого человеческого чувства, пыталась поблагодарить его и даже завязать беседу, словно потерял к ней и к картине всякий интерес. Так и появился этот пейзаж в нашей квартире. Почему он назывался «Осень», думаю, не смог бы объяснить и сам автор. Видимо, в том мире, где пребывала его душа, осень выглядела именно так. Случалось, что иные из наших знакомых, попав под колдовское очарование необычного пейзажа, просили маму продать картину и даже предлагали серьезные деньги. Но она, несмотря на нашу хроническую бедность, всякий раз решительно отказывалась.
Наверное, постоянное созерцание волшебной игры света и тени на полотне безумного художника и привело в конце концов к тому, что я стала искусствоведом.
— Свихнула свои мозги, — обычно в этом месте комментирует Зойка. — Только золотая медаль даром пропала. Нет чтобы выбрать хлебную профессию. Стоматолога там или юриста. Обзавелась бы богатой клиентурой. Денег — навалом. Купила бы в центре квартиру, — начинает мечтать подруга, закуривая сигарету, — и вылезла из своего гнилого угла.
По совести сказать, район и дом, где я живу, оставляют желать лучшего. В прошлом добротная рабочая окраина с уютными зелеными скверами, добросовестными дворниками и размеренной жизнью медленно, но верно превращалась в жутковатые трущобы. Обширные по размерам, но бедные по содержанию помойки не привлекали даже бомжей. Лучшие времена серых угрюмых пятиэтажек прошли еще в середине прошлого века. Изуродованные палисадники, жалкие остатки асфальта и потухшие фонари довершали печальную картину первозданного хаоса.
Солнечный зайчик исчез, и в комнате стало совсем светло. Дверь спальни еле слышно скрипнула.
— Муся, это ты?
— А кто еще? — возмутилась Муся. — Безобразие, завтрак сегодня будет вообще или нет?
Забыла сказать, что живу я не одна, а с Мусей. Муся — это кошка. Два года назад я совершенно случайно забрела на кошачью выставку. Ухоженные экземпляры всех мыслимых и немыслимых пород с высокомерным видом томились в клетках. В углу шла бойкая торговля элитными котятами. Возле коробки с пушистыми малышами образовалась даже небольшая толкучка. Исключительно из гуманитарного интереса протиснулась и я. И тут увидела Мусю. Маленький дрожащий комочек одиноко и печально сидел в углу небольшой коробки, задвинутой под стул. Огромные голубые глаза без всякой надежды взирали на белый свет.
— Этот котенок продается?
— Какой? — не поняла хозяйка. Я невежливо ткнула пальцем:
— Да вот этот!
— Вообще-то продается, но… — Она замялась. — Честно говоря, я должна вас предупредить. Кошечка последняя в помете, слабая и бракованная. Для выставок не годится. Если только для себя… Да и то могут быть проблемы.
Ну конечно, судьба Муси тут же решилась. Ведь я всю жизнь, по словам моих друзей, только тем и занимаюсь, что ищу проблемы.
А через год произошло чудо. Свежая рыбка с овсянкой, «Вискас» по воскресеньям, густо сдобренные нежностью и заботой, превратили кошачьего заморыша в роскошную красавицу — сиамку с гордым и самостоятельным характером. Выяснилось, что Муся не просто сиамка, а балинезка. Кошки этой разновидности отличаются пушистой шерстью, но так же, как сиамы, голубоглазы и болтливы. Муся разговаривала с утра до вечера, и я в конце концов вполне научилась ее понимать.
Вообще-то она — животное деликатное. Раз пришла с возмущением — значит, и вправду пора вставать.
Так, быстро под душ, потом на кухню.
Кошка с голодным урчанием набрасывается на любимые кусочки говяжьей печени. А я радуюсь тому, что в банке еще остался кофе. День начинал раскручиваться, все быстрее набирая обороты. Пара бутербродов — и вот я уже стою на пороге, гремлю ключами и даю последние наставления Мусе:
— На форточке не сидеть и циперус не жрать! — Для верности я погрозила пальцем.
— Каждый норовит обидеть бедную кошку, — оскорбленно «прокричала» Муся и скосила глаза на цветочный горшок, — очень мне нужен твой циперус!
— Ладно, ладно, знаю я тебя, хитрованку сиамскую. Ну все, до вечера.
Дверь с лязгом захлопнулась, и теперь как можно быстрее надо пройти зону. Зоной я зову наш подъезд, такую же мрачную и мертвую территорию, как в «Сталкере» Стругацких. В нос ударяет запах мочи, ноги запинаются о выщербленные ступени. Металлические прутья перил скручены с такой силой, словно здесь резвился Годзилла. Стены сплошь покрыты наскальной живописью. Эдакое непечатное граффити, из которого самым приличным можно считать загадочное слово ХРНСЕЙ, начертанное красным спреем. Правда, Зойка считает, что это не что иное, как «хрен с ней», сокращенное ради экономии краски.
Ага! Вот и свеженькое! «Петрова ты лутшая». Ну это еще по-божески, даже романтично. Только русский язык не мешало бы подучить. Помню, в пору незабвенного развитого социализма было модным повсеместное братание городов. Их так и называли — «города-побратимы». Если бы сейчас возродился этот чудный обычай и началось братание, скажем, между подъездами, то наш подъезд, несомненно, был бы объявлен самым близким братом бразильских фавел .
С этими мыслями пулей вылетаю на улицу.
Весна медленно, словно опасаясь, входила в город. Вообще-то весна — не мое время года. «Весну я не люблю. Весной я болен» — так, кажется у Пушкина. Я не то чтобы больна, просто кучи мусора и многочисленные следы собачьей жизнедеятельности, постепенно вытаивающие из-под снега, приводят меня в глубокое уныние. Да и одеться не знаешь как. С утра лед похрустывает, а к обеду так припечет, что впору пальто скидывать.
Но сегодня в природе произошел какой-то перелом, кризис, что ли, как во время болезни. Небо быстро набирало глянцевую синеву. Фиолетовые ночные тучи резкой полосой теснились на западе. Воздух был по-особому, по-летнему свежим и теплым. Настроение вдруг без причины улучшилось, и даже грязь уже не так раздражала. А кроме того, по дороге на работу меня ждала встреча!
Если у вас сложилось впечатление, что наша провинция застряла в прошлом веке, то это не так. Будьте спокойны — мы идем в ногу со страной. И все признаки дикого капитализма на своих местах. Несколько лет назад улицы, как и положено, были сплошь обсижены жуткими ларьками с ярко выраженной манией величия. Потому что назывались они поголовно супершопами, супермаркетами и прочими суперами. Постепенно ларьки исчезли, уступая место более-менее приличным магазинчикам. Но мания величия сохранилась. Только теперь магазинчики гордо именовались бутиками. А еще в городе открылось множество кафешек и ресторанов. Было даже свое казино, закрытый клуб, филиал столичного банка и прочие атрибуты сладкой капиталистической жизни. А уж наглядная агитация, то есть реклама! Здесь попадались просто шедевры. Особенно мне нравился огромный щит, на котором был изображен сияющий парень, с ног до головы вымазанный какой-то черной гадостью. Надпись призывала: «Позволь себе все!» А чтобы никто не сомневался, что же такое себе можно позволить, крупными буквами через весь плакат было начертано, «Сантехника». Вот и выходило, что жизнерадостный извращенец позволил себе с головой окунуться в вышеупомянутую сантехнику и теперь наслаждался полученным эффектом. Всякий раз, проходя мимо щита, я подмигивала смельчаку.
Но было во всей этой торгово-рекламной вакханалии и кое-что приятное. Быстрыми шагами с легким волнением в груди я приближалась к знакомому магазину. Каждое утро по дороге на работу я встречалась со своей тайной и, увы, безответной любовью. В самом центре сияющей обувной витрины стояли Они. Чистая Франция. Цвет темный бордо. Натуральная кожа. Цена… ах, мадам, не будем о грустном!
Я смотрю на эти туфли, на секунду закрываю глаза и мечтаю. Париж… Благоухающий весенний вечер. Открытое кафе на Елисейских Полях. Спешить некуда. Так приятно наслаждаться покоем, комфортом, ароматом свеже-сваренного кофе. Нога закинута на ногу, и, чуть покачивая носком изящной темно-бордовой туфельки, я разглядываю гуляющую публику. Мужчины бросают на меня восхищенные взгляды, впрочем, я к этому давно привыкла. А потом… Стоп, хватит! Господи, к чему только не приведет безнаказанное созерцание обычной пары туфель. И вообще. Мне рассказывали, что парижанки в основном носят удобную старую обувь вроде растоптанных кроссовок. Невольно опускаю глаза вниз и разглядываю свои ноги. Да уж, как говаривал Киса Воробьянинов, почти парижанка.
Старые часы в вестибюле, хрипя и кашляя, пробили десять раз, и точно с последним ударом в кабинет заглянул наш директор Си-Си.
— Сима, детка, — сдвигая брови, озабоченно сказал он, — зайди ко мне через пару минут.
Наш Си-Си всех женщин моложе сорока называет детками. Я догадываюсь, о чем пойдет сегодня речь. О выставке портретной живописи. Дело в том, что и у искусствоведов тоже существует своеобразная специализация. Каждый работник как бы курирует свой вид искусства. Я, например, специалист по портретной живописи. И диплом писала на эту тему. Портрет — удивительная вещь! В нем словно заложена двойная энергетика: художника и модели. Хорошо написанный портрет может сказать о человеке многое и даже сделать явными потаенные стороны его характера. Это мистическое свойство портретов давно подмечено. И даже отражено в литературе. Вспомним хотя бы Гоголя и Уайльда. Работая над дипломом, я перерыла кучу материалов и наткнулась на пару подобных таинственных историй.
В нашей галерее довольно неплохая коллекция портретной живописи. Правда, основная часть ее хранится в запасниках и извлекается на свет божий только во время выставок. А подготовка выставки — всегда хлопотное и волнительное дело. Надо отобрать экспонаты, привести их в порядок, описать каждую работу, подготовить каталог, заказать афиши, разработать текст экскурсии, оповестить общественность и прочая, прочая… А потому каждая выставка — событие в жизни и музея, и искусствоведа-куратора.
Я оказалась права.
— Вот что, Сима, — Си-Си задумчиво почесал переносицу, — посмотрел я проект каталога и имею тебе сообщить следующее.
Директор любил вставлять в свою речь витиеватые выражения. В таких случаях наша бойкая Леночка, сохраняя почтительное выражение лица, еле слышно цедит сквозь зубы: «Друг Аркадий, не говори красиво».
— Экспонатов-то маловато.
— Сергей Сергеич, — развела я руками, — все самое интересное.
— Ты пойми, детка, выставка юбилейная. Много гостей, пресса. Опять же из Москвы обещали быть! А мы что? Работ кот наплакал.
— Ну уж сразу и кот! По-моему, вполне пристойно.
— Сима, надо расширяться. Не спорь, надо, надо! Ты давай вот что. Отправляйся сейчас к Васе, и подберите с ним еще штук пять-семь поприличнее.
Си-Си брякнул на стол ключи от подвала и поднялся, давая понять, что встреча закончилась в его пользу. Я только вздохнула. Разговор с директором означал следующее. Сейчас я должна тащиться к Васе. Потом мы вдвоем потащимся в подвал, в музейные запасники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28