Он выбил у нее меч, она швырнула в него тяжелым подсвечником, бросила ему под ноги лавку, отскочила и подобрала клинок. В другом конце залы Доминик получил первую рану от крестоносца, который двигался хоть и тяжело после утреннего поединка, но сдаваться явно не собирался. Анджелика в ужасе жалась к стене, закрывая лицо руками.
Петр полоснул Мадленку острием по локтю, едва не выколол ей глаз. Мадленка для виду отступила, в глубине души решив воспользоваться дедовским приемом. Раз, два, клинок взлетает, притворяешься, что хочешь перебросить оружие в другую руку, полшага вперед и… Лезвие до середины ушло во что-то мягкое. Петр из Познани зашатался, лицо его внезапно отупело. Мадленка с силой рванула к себе рукоять, и человек, велевший расстрелять ее брата, рухнул к ее ногам.
— Око за око, зуб за зуб! — крикнула Мадленка.
В дверь ломились, засов подпрыгивал в пазах, но не гнулся и не ломался. Мадленка обернулась на Доминика — по его лицу текла кровь, и два пореза на
щегольской одежде указывали, что ему пришлось несладко. Август, у которого от толчка открылись все раны, поднялся на ноги.
— Мадленка, — пробормотал он, — надо открыть дверь!
— Нет! — коротко бросила Мадленка. — И не думай об этом!
— Доминик, — простонал Август, качаясь. -Я должен убить его, я!
Доминик только что схлопотал тяжелой рукоятью в лицо и полностью открылся. Однако вместо того, чтобы прикончить его, крестоносец неожиданно выпрямился и крикнул:
— Мадленка! Берегись!
Свистнула стрела, и Мадленка ощутила непривычную тупую боль где-то возле сердца. Пока все были заняты схваткой, Анджелика подобрала самострел, с удивительной для женщины ловкостью зарядила его и выстрелила в ненавистную соперницу.
«Господи, только не это, — Мадленка зажмурилась от ужаса. — Только не теперь! Я не хочу умирать!»
Она открыла глаза и увидела древко стрелы, торчащее из ее платья, и ткань вокруг раны уже пропитывалась красным. Мадленке стало дурно. Она выронила меч и пошатнулась. Август с отчаянием смотрел на нее, но, прежде чем он успел сделать хотя бы один — шаг, крестоносец бросил Доминика, кинулся к ней и поддержал ее, когда она уже падала.
— Я не хотела… — бормотала Анджелика, давясь слезами. — Это вышло случайно… Клянусь, я не хотела…
Мадленка сидела в кресле, голова ее откинулась назад, но она дышала. Август разрыдался.
— Боже мой, Ольгерд, я не хотела этого! Мадленка открыла глаза и слабо улыбнулась. Фон Мейссен вгляделся в ее лицо, затем резко выпрямился и обернулся к литвинке, стоявшей с выражением самого неподдельного отчаяния.
— Брось самострел, — приказал он ей.
В глубине у камина Доминик выплюнул кровавый сгусток и поднялся, держась одной рукой за стену. Анджелика покорно кивнула.
— Все, что ты хочешь, Ольгерд.
Она положила пустой самострел на пол, распрямилась и с улыбкой посмотрела на него. Слезы еще блестели в ее глазах.
Тебе не стоило делать этого, — бросил он ей.
Ты же знаешь меня. — Она кокетливо повела плечом. — Разве я могла иначе?
— Слушай ее, слушай, — прохрипел Доминик, издевательски ухмыляясь. — Я тоже… когда-то… слушал ее…
Удары в дверь участились.
— Ольгерд, она же никто, — сказала Анджелика. — Я же знаю, она ничего не значит для тебя, и не пытайся меня убедить, что это не так.
— Убей ее! — крикнул Август. — Убей эту гадину! Чего же ты ждешь?
— Действительно, — легко согласилась Анджелика, — чего? — Она улыбнулась и поглядела ему в лицо прямым, открытым взглядом. — Но ты ведь не сделаешь этого, правда? И я даже знаю, почему. Потому что ты любишь меня. Ты никогда не сможешь отказаться от меня, я знаю. — Даже ее ноздри трепетали торжеством. Крестоносец, опустив голову, чертил острием клинка на полу какие-то сложные фигуры. — Она не понимает тебя, Ольгерд, и не поймет так, как понимаю я. Ты и я… мы… это сложно объяснить. — Она заговорщицки улыбнулась. — Я знаю, ты приехал сюда вовсе не потому, что хотел спасти ее, а потому, что устал ждать смерти. Ты болен, но я сумею вылечить тебя, я смогу. Я знаю, как это сделать. — Потрясенный Август открыл рот. — Но она не должна нам мешать, Ольгерд, она лишняя. Мы должны избавиться от нее, ты и я. Убей ее. Считай это маленькой проверкой твоей великой любви. Если ты согласен, я вылечу тебя, и мы счастливо заживем вместе. Ты ведь согласен, не так ли?
Боэмунд фон Мейссен поднял голову. Он обернулся, поглядел на Мадленку, которая, придя в себя, внимательно слушала их разговор. Смертельная бледность разливалась по ее лицу.
— Ты права, Анджелика, — спокойно сказал он. — Я всегда любил тебя.
Литвинка выпрямилась. Глаза ее горели ярче звезд.
— Беда лишь в том, — спокойно продолжал рыцарь, — что это всегда давно кончилось. Прощай.
И прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он притянул ее к себе, поцеловал в губы и, слегка оттолкнув от себя, одним легким движением перерезал ей горло.
Хрипя, Анджелика осела на пол. Она хваталась за рану, протягивала к нему окровавленные руки, но он уже отошел, даже не глядя на нее. Менее чем через минуту все было кончено.
— А-а-а! — дико закричал Доминик, неожиданно возникая за спиной рыцаря и бросаясь на него.
Однако на пути у него оказался Август, подобравший меч Мадленки. Боэмунд даже не обернулся, когда племянник поразил насмерть своего дядю.
Боэмунд сел рядом с Мадленкой на подлокотник ее кресла и сжал ее пальцы. Дверь, долго трещавшая под ударами, наконец подалась, и в проеме возник… Филибер де Ланже собственной персоной, в доспехах и одежде крестоносца. За ним в залу вломилась еще добрая дюжина человек, среди которых был и брат Киприан.
— Я так и знал! — завопил Филибер. — Опоздал, опять опоздал! Слушай, Боэмунд, можно я хоть подпалю замок, а? У меня прямо руки чешутся!
— Никаких поджогов, — оборвал его синеглазый. — Запомни: мы гости князя Августа.
— Князя Ав… — Филибер застыл с открытым ртом.
— Именно так. И позови врача, тут кое-кто нуждается в его помощи.
Глава двадцатая,
в которой все становится на свои места
— Ну надо же! — изумлялся холеный пан Кондрат на следующее утро, когда Август Яворский, наконец, закончил ему рассказывать все то, о чем мой благосклонный читатель уже извещен. — Хорош, однако, ваш дядюшка, хорош! И мать его тоже, надо сказать. Да, когда он так неожиданно родился, уже поползли разные слухи, ну, а когда умер старый князь — через два года после рождения Доминика, -то многие, воспользовавшись ослаблением власти, от него отвернулись. Но мать его была хитра, ой как хитра! Никто никогда не застал ее с этим Петром, более того — на людях она всегда обращалась с ним подчеркнуто пренебрежительно и несколько раз даже притворялась, что готова выгнать его, да его преданность ее покойному мужу одна ее удерживает. Потом, она была так благочестива, так усердна, так добра к неимущим, что всякие толки сами собою прекратились. Я помню, когда ее сыну сватали невесту из Мазовецких, то уже никто не вспоминал об этих наветах, и вдруг — поди ж ты! Да, если бы то письмо дошло до короля, нашему молодчику бы непоздоровилось. И все-таки: нарушить тайну исповеди! Хоть я и не сведущ в этих тонкостях, мне кажется, непозволительно предавать гласности то, что должно было навеки остаться между исповедником и грешником.
— Вот и получается, что одна была не лучше другой, — подхватил князь Яворский. — Та прелюбодейка, а эта все равно что клятвопреступница или даже хуже.
— Гм, — сказал на это пан Кондрат, с одной стороны, очень довольный тем, что юноша сам за него вынес столь категоричное суждение, а с другой — несколько озадаченный его прямодушием, которое в глазах людей сведущих является признаком дурного тона. — Как бы то ни было, все кончено, и я думаю, что это к лучшему, что обошлось без суда.
— Да, — перебил его Август живо, — это все благодаря панне Соболевской, которая с самого начала была случайно замешана в этом деле и только недавно обо всем догадалась.
— Гм, панна Соболевская, — молвил задумчиво пан Кондрат, принимаясь зачем-то гладить бороду. — Я надеюсь, ее здоровье…
— О, с ней все будет хорошо; стрела, на ее счастье, вошла неглубоко.
— А эти рыцари? — понизив голос, спросил пан Кондрат. — Вы можете поручиться, что они не наделают тут дел?
— Нет; они приехали за своим товарищем и, как только он оправится, увезут его с собой. Я не намерен им в этом препятствовать.
— Ах, товарищем, гм, да, — подхватил пан Кондрат. Надо сказать, что во время Грюнвальдской битвы кто-то из крестоносцев так хватил его по голове, что пан Кондрат едва разума не лишился, и с той поры один вид одежды крестоносцев внушал ему беспокойство.
Впрочем, присутствие Филибера де Ланже кого угодно вывело бы из равновесия. Во-первых, он приехал без охранной грамоты туда, куда его определенно не звали, во-вторых, вломился во время грозы со своим отрядом в замок, в чем ему помог не кто иной, как Киприан из Кельна, переодетый монахом-францисканцем.
Действия эти, взятые вместе и по отдельности, тянули на настоящее объявление войны, хотя славный анжуец никого не убил, ничего не разграбил и знай себе ругался на чудовищной смеси немецкого и родного анжуйского диалекта, проклиная какого-то великого комтура, негодяя из негодяев, какие-то ливонские болота, куда его послал оный негодяй ком-тур, после чего следовал душераздирающий рассказ о том, как он, Филибер из знаменитого рода де Ланже, всех перехитрил и, уже на подходе к Риге сообразив, что в его отсутствие что-то затевается, нарушил приказ и вернулся со своими людьми обратно.
Он готов был перевернуть вверх дном небо и землю, если с его лучшим другом Боэмундом что-то случилось, и еще раз перевернуть их, если хоть волос упал с головы какого-то Мишеля, о котором никто, кроме него, в замке отродясь не слыхивал.
Вежливость и элементарные правила приличия были совершенно ему чужды, что следует хотя бы из того, что, завидев Мадленку и своего приятеля ранеными, он приволок им врача и исповедника, причем врача (полуодетого, точнее, полураздетого) тащил за загривок левой рукой, а исповедника, коим, на свою беду, оказался многострадальный ксендз Домбровский, едва не потерявший сознание от страха, волок в правой.
Ксендзу было велено молиться, и как следует, а врачу Филибер пообещал, что кинет его со стены, ежели с Мадленкой что-то случится. Похоже, что напутствия гиганта сделали свое дело, потому что врач извлек из Мадленки стрелу и остановил кровь, так что через три дня она смогла уже вставать с постели, а еще через день смог ходить и Боэмунд. Пан Кондрат, получив самые торжественные заверения и Августа, и анжуйца в том, что ни один из них не замышляет и не замышлял каких-либо военных действий друг против друга, отбыл в Краков, чтобы развлечь короля Владислава рассказом о князе Доминике, оказавшемся самозванцем.
Воздадим должное его фантазии: в его изложении панна Анджелика вышла весьма непривлекательной особой непонятного происхождения, зато панна Магдалена Соболевская оказалась чистейшей прелести чистейшим образцом, в который, ясное дело, без ума влюбились весьма достойный князь Август Яворский, так называемый князь Доминик, один громкоголосый парень из Анжу, состоящий в войске крестоносцев, и другой, молчаливый и синеглазый, из тех же крестоносцев.
Те, кто слышал пана Кондрата, оставались при убеждении, что все заварилось именно из-за этой самой ненаглядной Магдалены, а некий прелат, воздев перст с искрящимся рубином, припомнил даже притчу о некой Еве, из-за капризов которой ее законный муж вкупе со всем остальным человечеством лишился райских кущ. Саму Мадленку, надо полагать, такое сравнение только позабавило бы, хотя в первые дни после ранения ей было вовсе не до смеха. Ей было трудно дышать, голова у нее кружилась, перед глазами все плыло, так что, несмотря на обнадеживающие заверения врача, она думала, что умирает;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Петр полоснул Мадленку острием по локтю, едва не выколол ей глаз. Мадленка для виду отступила, в глубине души решив воспользоваться дедовским приемом. Раз, два, клинок взлетает, притворяешься, что хочешь перебросить оружие в другую руку, полшага вперед и… Лезвие до середины ушло во что-то мягкое. Петр из Познани зашатался, лицо его внезапно отупело. Мадленка с силой рванула к себе рукоять, и человек, велевший расстрелять ее брата, рухнул к ее ногам.
— Око за око, зуб за зуб! — крикнула Мадленка.
В дверь ломились, засов подпрыгивал в пазах, но не гнулся и не ломался. Мадленка обернулась на Доминика — по его лицу текла кровь, и два пореза на
щегольской одежде указывали, что ему пришлось несладко. Август, у которого от толчка открылись все раны, поднялся на ноги.
— Мадленка, — пробормотал он, — надо открыть дверь!
— Нет! — коротко бросила Мадленка. — И не думай об этом!
— Доминик, — простонал Август, качаясь. -Я должен убить его, я!
Доминик только что схлопотал тяжелой рукоятью в лицо и полностью открылся. Однако вместо того, чтобы прикончить его, крестоносец неожиданно выпрямился и крикнул:
— Мадленка! Берегись!
Свистнула стрела, и Мадленка ощутила непривычную тупую боль где-то возле сердца. Пока все были заняты схваткой, Анджелика подобрала самострел, с удивительной для женщины ловкостью зарядила его и выстрелила в ненавистную соперницу.
«Господи, только не это, — Мадленка зажмурилась от ужаса. — Только не теперь! Я не хочу умирать!»
Она открыла глаза и увидела древко стрелы, торчащее из ее платья, и ткань вокруг раны уже пропитывалась красным. Мадленке стало дурно. Она выронила меч и пошатнулась. Август с отчаянием смотрел на нее, но, прежде чем он успел сделать хотя бы один — шаг, крестоносец бросил Доминика, кинулся к ней и поддержал ее, когда она уже падала.
— Я не хотела… — бормотала Анджелика, давясь слезами. — Это вышло случайно… Клянусь, я не хотела…
Мадленка сидела в кресле, голова ее откинулась назад, но она дышала. Август разрыдался.
— Боже мой, Ольгерд, я не хотела этого! Мадленка открыла глаза и слабо улыбнулась. Фон Мейссен вгляделся в ее лицо, затем резко выпрямился и обернулся к литвинке, стоявшей с выражением самого неподдельного отчаяния.
— Брось самострел, — приказал он ей.
В глубине у камина Доминик выплюнул кровавый сгусток и поднялся, держась одной рукой за стену. Анджелика покорно кивнула.
— Все, что ты хочешь, Ольгерд.
Она положила пустой самострел на пол, распрямилась и с улыбкой посмотрела на него. Слезы еще блестели в ее глазах.
Тебе не стоило делать этого, — бросил он ей.
Ты же знаешь меня. — Она кокетливо повела плечом. — Разве я могла иначе?
— Слушай ее, слушай, — прохрипел Доминик, издевательски ухмыляясь. — Я тоже… когда-то… слушал ее…
Удары в дверь участились.
— Ольгерд, она же никто, — сказала Анджелика. — Я же знаю, она ничего не значит для тебя, и не пытайся меня убедить, что это не так.
— Убей ее! — крикнул Август. — Убей эту гадину! Чего же ты ждешь?
— Действительно, — легко согласилась Анджелика, — чего? — Она улыбнулась и поглядела ему в лицо прямым, открытым взглядом. — Но ты ведь не сделаешь этого, правда? И я даже знаю, почему. Потому что ты любишь меня. Ты никогда не сможешь отказаться от меня, я знаю. — Даже ее ноздри трепетали торжеством. Крестоносец, опустив голову, чертил острием клинка на полу какие-то сложные фигуры. — Она не понимает тебя, Ольгерд, и не поймет так, как понимаю я. Ты и я… мы… это сложно объяснить. — Она заговорщицки улыбнулась. — Я знаю, ты приехал сюда вовсе не потому, что хотел спасти ее, а потому, что устал ждать смерти. Ты болен, но я сумею вылечить тебя, я смогу. Я знаю, как это сделать. — Потрясенный Август открыл рот. — Но она не должна нам мешать, Ольгерд, она лишняя. Мы должны избавиться от нее, ты и я. Убей ее. Считай это маленькой проверкой твоей великой любви. Если ты согласен, я вылечу тебя, и мы счастливо заживем вместе. Ты ведь согласен, не так ли?
Боэмунд фон Мейссен поднял голову. Он обернулся, поглядел на Мадленку, которая, придя в себя, внимательно слушала их разговор. Смертельная бледность разливалась по ее лицу.
— Ты права, Анджелика, — спокойно сказал он. — Я всегда любил тебя.
Литвинка выпрямилась. Глаза ее горели ярче звезд.
— Беда лишь в том, — спокойно продолжал рыцарь, — что это всегда давно кончилось. Прощай.
И прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он притянул ее к себе, поцеловал в губы и, слегка оттолкнув от себя, одним легким движением перерезал ей горло.
Хрипя, Анджелика осела на пол. Она хваталась за рану, протягивала к нему окровавленные руки, но он уже отошел, даже не глядя на нее. Менее чем через минуту все было кончено.
— А-а-а! — дико закричал Доминик, неожиданно возникая за спиной рыцаря и бросаясь на него.
Однако на пути у него оказался Август, подобравший меч Мадленки. Боэмунд даже не обернулся, когда племянник поразил насмерть своего дядю.
Боэмунд сел рядом с Мадленкой на подлокотник ее кресла и сжал ее пальцы. Дверь, долго трещавшая под ударами, наконец подалась, и в проеме возник… Филибер де Ланже собственной персоной, в доспехах и одежде крестоносца. За ним в залу вломилась еще добрая дюжина человек, среди которых был и брат Киприан.
— Я так и знал! — завопил Филибер. — Опоздал, опять опоздал! Слушай, Боэмунд, можно я хоть подпалю замок, а? У меня прямо руки чешутся!
— Никаких поджогов, — оборвал его синеглазый. — Запомни: мы гости князя Августа.
— Князя Ав… — Филибер застыл с открытым ртом.
— Именно так. И позови врача, тут кое-кто нуждается в его помощи.
Глава двадцатая,
в которой все становится на свои места
— Ну надо же! — изумлялся холеный пан Кондрат на следующее утро, когда Август Яворский, наконец, закончил ему рассказывать все то, о чем мой благосклонный читатель уже извещен. — Хорош, однако, ваш дядюшка, хорош! И мать его тоже, надо сказать. Да, когда он так неожиданно родился, уже поползли разные слухи, ну, а когда умер старый князь — через два года после рождения Доминика, -то многие, воспользовавшись ослаблением власти, от него отвернулись. Но мать его была хитра, ой как хитра! Никто никогда не застал ее с этим Петром, более того — на людях она всегда обращалась с ним подчеркнуто пренебрежительно и несколько раз даже притворялась, что готова выгнать его, да его преданность ее покойному мужу одна ее удерживает. Потом, она была так благочестива, так усердна, так добра к неимущим, что всякие толки сами собою прекратились. Я помню, когда ее сыну сватали невесту из Мазовецких, то уже никто не вспоминал об этих наветах, и вдруг — поди ж ты! Да, если бы то письмо дошло до короля, нашему молодчику бы непоздоровилось. И все-таки: нарушить тайну исповеди! Хоть я и не сведущ в этих тонкостях, мне кажется, непозволительно предавать гласности то, что должно было навеки остаться между исповедником и грешником.
— Вот и получается, что одна была не лучше другой, — подхватил князь Яворский. — Та прелюбодейка, а эта все равно что клятвопреступница или даже хуже.
— Гм, — сказал на это пан Кондрат, с одной стороны, очень довольный тем, что юноша сам за него вынес столь категоричное суждение, а с другой — несколько озадаченный его прямодушием, которое в глазах людей сведущих является признаком дурного тона. — Как бы то ни было, все кончено, и я думаю, что это к лучшему, что обошлось без суда.
— Да, — перебил его Август живо, — это все благодаря панне Соболевской, которая с самого начала была случайно замешана в этом деле и только недавно обо всем догадалась.
— Гм, панна Соболевская, — молвил задумчиво пан Кондрат, принимаясь зачем-то гладить бороду. — Я надеюсь, ее здоровье…
— О, с ней все будет хорошо; стрела, на ее счастье, вошла неглубоко.
— А эти рыцари? — понизив голос, спросил пан Кондрат. — Вы можете поручиться, что они не наделают тут дел?
— Нет; они приехали за своим товарищем и, как только он оправится, увезут его с собой. Я не намерен им в этом препятствовать.
— Ах, товарищем, гм, да, — подхватил пан Кондрат. Надо сказать, что во время Грюнвальдской битвы кто-то из крестоносцев так хватил его по голове, что пан Кондрат едва разума не лишился, и с той поры один вид одежды крестоносцев внушал ему беспокойство.
Впрочем, присутствие Филибера де Ланже кого угодно вывело бы из равновесия. Во-первых, он приехал без охранной грамоты туда, куда его определенно не звали, во-вторых, вломился во время грозы со своим отрядом в замок, в чем ему помог не кто иной, как Киприан из Кельна, переодетый монахом-францисканцем.
Действия эти, взятые вместе и по отдельности, тянули на настоящее объявление войны, хотя славный анжуец никого не убил, ничего не разграбил и знай себе ругался на чудовищной смеси немецкого и родного анжуйского диалекта, проклиная какого-то великого комтура, негодяя из негодяев, какие-то ливонские болота, куда его послал оный негодяй ком-тур, после чего следовал душераздирающий рассказ о том, как он, Филибер из знаменитого рода де Ланже, всех перехитрил и, уже на подходе к Риге сообразив, что в его отсутствие что-то затевается, нарушил приказ и вернулся со своими людьми обратно.
Он готов был перевернуть вверх дном небо и землю, если с его лучшим другом Боэмундом что-то случилось, и еще раз перевернуть их, если хоть волос упал с головы какого-то Мишеля, о котором никто, кроме него, в замке отродясь не слыхивал.
Вежливость и элементарные правила приличия были совершенно ему чужды, что следует хотя бы из того, что, завидев Мадленку и своего приятеля ранеными, он приволок им врача и исповедника, причем врача (полуодетого, точнее, полураздетого) тащил за загривок левой рукой, а исповедника, коим, на свою беду, оказался многострадальный ксендз Домбровский, едва не потерявший сознание от страха, волок в правой.
Ксендзу было велено молиться, и как следует, а врачу Филибер пообещал, что кинет его со стены, ежели с Мадленкой что-то случится. Похоже, что напутствия гиганта сделали свое дело, потому что врач извлек из Мадленки стрелу и остановил кровь, так что через три дня она смогла уже вставать с постели, а еще через день смог ходить и Боэмунд. Пан Кондрат, получив самые торжественные заверения и Августа, и анжуйца в том, что ни один из них не замышляет и не замышлял каких-либо военных действий друг против друга, отбыл в Краков, чтобы развлечь короля Владислава рассказом о князе Доминике, оказавшемся самозванцем.
Воздадим должное его фантазии: в его изложении панна Анджелика вышла весьма непривлекательной особой непонятного происхождения, зато панна Магдалена Соболевская оказалась чистейшей прелести чистейшим образцом, в который, ясное дело, без ума влюбились весьма достойный князь Август Яворский, так называемый князь Доминик, один громкоголосый парень из Анжу, состоящий в войске крестоносцев, и другой, молчаливый и синеглазый, из тех же крестоносцев.
Те, кто слышал пана Кондрата, оставались при убеждении, что все заварилось именно из-за этой самой ненаглядной Магдалены, а некий прелат, воздев перст с искрящимся рубином, припомнил даже притчу о некой Еве, из-за капризов которой ее законный муж вкупе со всем остальным человечеством лишился райских кущ. Саму Мадленку, надо полагать, такое сравнение только позабавило бы, хотя в первые дни после ранения ей было вовсе не до смеха. Ей было трудно дышать, голова у нее кружилась, перед глазами все плыло, так что, несмотря на обнадеживающие заверения врача, она думала, что умирает;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51