Оперуполномоченный Саврасов, роясь в чердачном хламе, обнаружил его в корпусе помятого ржавого термоса. Помучившись с пробкой, забитой в горловину заподлицо, он выудил-таки плотно засунутую, старательно обернутую в целлофан бумажную трубку. Едва развернув ее, Ларина поняла, что это, безусловно, чей-то дневник, полистав же первые страницы, убедилась: датированные июлем записки сделаны Ходоровым, то бишь исчезнувшим, а скорей всего - убитым постояльцем Сазоновой. Впрочем, похожи они были и на фрагменты рукописи нового романа, на эту мысль наводили названия глав на страницах дневника, Но... записки сначала следует прочитать, а потом уж и судить о жанре.
Анна включила лампу на тумбочке, погасила люстру и, скользнув под одеяло, протянула руку за папкой, раздувшейся от толстой пачки некогда скрученных и теперь не желающих распрямляться листков. И вздрогнула от брезгливости: перед глазами вдруг выплыла неприятная, если не сказать отвратная физиономия бомжа с бугристым, плохо выбритым черепом. И без бровей, что особенно противно. "Сбрил он их, что ли? - подумала она, развязывая тесемки папки. - А может, лишай, вот и вылезли..."
8
Жертва (из записок Ходорова)
Глава 1. Похищение Бонвивана Что-то около двух ночи, я только уснул, меня разбудил телефонный звонок. "Не встану, сказал я себе, ни за что не встану... Это опять ошиблись". Но телефон настойчиво дребезжал. С мукой расплющив веки, я спустил ноги с дивана и облегченно вздохнул, услышав в прихожей голос дочери:
- Да-да, я!.. Это я!.. - Даже спросонок я понял, что Светлана не на шутку испугана. - Я же говорила вам... Я обещала, значит, будет... Не угрожайте мне, это лишнее, я сама представляю... Да я вам уже сказала!.. Ну и что, если счетчик?..
Голос ее истончился, в нем звучало отчаяние. Что же произошло, черт побери?
Придется-таки встать. Я на ощупь снял со спинки стула штаны и прошлепал к двери, из-за которой доносилось истерическое: "Перестаньте!..", "Только попробуйте!..", "Я-то, я-то причем?!".
В прихожей в тусклом свете, падающем из открытых дверей в спальню, на корточках возле тумбочки с телефоном сидела моя двадцатитрехлетняя падчерица.
Черные прямые волосы неряшливыми прядями свисали на лицо - бледное, помятое сном. Ночная рубашка, словно опустившийся парашют, лежала на полу, закрывая ноги. Глаза Светланы были расширены, на меня она не взглянула. Рядом с ней тоже в ночной рубашке, прижав обе руки к сердцу, стояла Нина. Я вопросительно взглянул на жену и открыл было рот, чтобы спросить, в чем дело, но она зло мотнула головой: молчи!.. Глядя на ее искаженное напряжением, увядшее, но все еще красивое лицо, я в который уже раз за последние недели ощутил, как меня буквально пронзила острая неприязнь, даже нет, чего уж там сглаживать, ненависть, как ни постыдно это - испытывать столь низменные чувства к человеку, с которым прожил вместе последние двадцать лет.
Светлана положила трубку на рычаг и заплакала, без слез, одни сухие всхлипы.
Мать бережно подхватила ее за талию, подняла, прижала голову к груди.
- Все обойдется, милая, все обойдется, - голос ее прервался. Взглянула на меня мельком, обдав презрением, словно горячие помои плеснула в лицо.
- Что вскочил?! Молчи! Ничего не спрашивай! Не твои дела!
- И все-таки... - Я изо всех сил старался сдержаться, не унизиться до ночного скандала, неизбежного, ответь я ей в том же тоне. - Свете кто-то угрожает?
Почему?
- По кочану! - выкрикнула жена, бешено округляя глаза.
Кандидат наук, пусть и технических, кичится тремя поколениями ужасно интеллигентных предков... Чем, спрашивается, отличается она сейчас от палаточной торговки советских времен, в гробу видящей всякого докучливого покупателя?
- Ладно. Не мои, так не мои.
Я ушел в гостиную, в которой сплю уже второй месяц, и опять улегся на диван.
Ничего, расскажут все сами. Попозже. Когда обсудят все варианты использования меня в качестве... Чего? Давно не стриженного барана? Фанерки, которой можно заслониться от града камней? Униженного ходатая по чиновничьим инстанциям?
Посмотрим, завтра покажет. А пока - спать, спать...
Уснул я на удивление сразу. И проснулся, несмотря на вчерашний перебор, с относительно свежей головой. А главное, вовремя, даже без будильника. Они спали, и я, разумеется, не стал их тревожить. Побрившись и проглотив два бутерброда с сыром, не стал допивать кофе - гадость, растворимая дешевка, - вылил остатки в раковину и на цыпочках вышел в прихожую. В спальне, слава Богу, было тихо. Можно было считать, что мне крупно повезло - объяснения откладываются до вечера.
Когда хорошего слишком много, это подозрительно и опасно. Всякое везение по сути своей случайность. Случайности, да еще счастливые, да еще и следующие одна за другой, настораживают: так не бывает, быть беде. Но осознавать начинаешь не сразу, лишь когда заметишь, что сплошные везения выстраиваются в цепочку.
Утром, отправляясь на работу, я никогда не заглядываю в почтовый ящик. Раньше полудня почтальонша в наш подъезд не заходит. Сегодня же будто кто-то толкнул под локоть. В ящике была "Комсомолка", которую мы выписываем, и желтоватый прямоугольничек - перевод на сумму чуть меньшую, чем три моих месячных зарплаты в издательстве. Гадать, откуда свалились на меня деньги, не приходилось: я был уверен, что на почте фиолетовый штампик на обороте извещения сообщит мне чрезвычайно приятное: повесть, которую я чуть не год назад послал в толстый журнал, напечатана. Иначе, само собой, гонорар бы не выслали. Конечно, удостовериться в публикации я мог бы и раньше, попади мне журнал на глаза. Месяца четыре я захаживал в областную библиотеку - единственное место, где его можно было найти в прошлом году. Но с января деньги на библиотечную подписку сократили. А подписчики... Не поручусь, что в нашем городе есть хоть один чудак, не пожалевший денег на это недешевое, добротное, но и скучно-солидное издание. По крайней мере у обнищавших местных литераторов искать его не приходится, а с учеными гуманитариями я общался мало. Впрочем, с деньгами сейчас у них не лучше, как и у всей пресловутой прослойки, снискавшей нашей бывшей стране славу "самой читающей". Она бы, конечно, и сегодня читала не меньше, да удовольствие стало слишком дорогим.
Так что следить за журналом я не мог. И его напоминание о себе не могло не растрогать.
Да, прекрасная штука - неожиданно свалившийся на тебя гонорар! Но вдвойне приятней была и та случайность, что, вопреки заведенным в семье порядкам, почту вынул сегодня я, а не жена и не дочь. Никто, кроме журнальных моих благодетелей и меня самого, не знает о переводе - почтовики не в счет. И это означает, что минимум три-четыре недели я буду застрахован от каждодневных микроунижений, связанных с абсолютной пустотой в карманах. Что мне теперь какое-то пиво, хоть бы и баварское? Или чьи-то дни рождения, от коих я пугливо шарахаюсь вот уже второй год? Или... А, что и говорить!.. Я отвыкаю чего-либо хотеть. Вернее, желаний-то не убавилось, но возможности их исполнения давненько ушли в сферу ирреального. Даже мелочи, вроде нового галстука, обрели статус мечты недостижимой, как маниловский мостик через пруд.
Я был уверен, что на почте получить деньги до начала работы не успею. В издательство мне к десяти, и оставшихся сорока минут при постоянных очередях пенсионеров и квартироплательщиков мне, разумеется, не хватит. И все же ноги сами свернули за угол и привели меня к отделению связи. Там было прохладно и пусто. В том смысле, что почтовики, как и обычно, сидели за своими окошечками, но их никто не тревожил. Над вскрытым чревом кассового аппарата посапывал с отверткой в руке умелец в черном халате. На лавке, отрешенно глядя куда-то вниз перед собой, сидела очень одинокая старушка с квитанцией, зажатой в прозрачном кулачке. Ничто не помешало мне протянуть паспорт и мгновенно заполненный перевод кудрявой барышне, получить у нее пачку не самых крупных купюр и совсем уже бодрым шагом направиться к остановке, к которой - надо же!
- подчаливал полупустой автобус. Усаживаясь, я вспомнил, что, как это ни странно, на обороте корешочка с суммой не было ни штампа, ни вообще каких-либо следов отправителя денег. На радостях я даже не уточнил, из Москвы ли пришел гонорар или еще откуда - бумажку смял и выбросил в урну, дабы не попалась случайно на глаза домашним.
9
Со временем получалось так гладко, что, выйдя у Дома печати, я позволил себе тормознуть у книжного развала, мимо которого трижды в неделю проходил не взглянув. Агрессивное лакированное разноцветье обложек на лотках, похожее на длинные клумбы из бумажных цветов, выложенные сотрудниками погребальной конторы к юбилею своего начальника, меня, закоренелого книжника, раздражали.
Возможно, что среди вакханалии кровавых детективов и первобытно-любовных романов знаток и смог бы откопать нечто стоящее прочтения. Но я об них руки не марал и даже втайне гордился этим. Я брезглив и считаю, что ковыряться в венках над картонными гробиками, начиненными трупами, неинтеллигентно. Хотя, если честно, снобизм мой частично объяснялся и причинами вполне материального свойства... Но вот сегодня - ну и день! я почему-то взглянул. И ахнул от приятнейшей неожиданности: коричневый томик нагибинских "Дневников" умоляюще глянул на меня из-под полуголой блондинки, которую пытался удушить не поместившийся целиком на обложке скуластый амбал. И цена!.. Господи, да ведь для меня сегодняшнего, меня многоденежного это же совсем даром!.. Улыбка на моем лице была, видать, настолько лучезарна, что вахтер Ереваныч - а вообще-то он Юрий Иванович - изумленно вскинул седые кустики бровей и тоже осклабился во все свои... уж не знаю, сколько у него там железных зубов. А когда я, зажав обретенного наконец-то Нагибина под мышкой, поднялся на свой третий этаж, на площадке со мной столкнулся технический редактор Зяма Краснопольский, самый лысый человек Среднего и Нижнего Поволжья, как он не без гордости себя называл. И, пожалуй, имел на то право. Его длинный череп с далеко отквашенным, как у древнего египтянина на фресках, затылком был начисто лишен не только пушка, но и малейших точечных намеков на то, что волосы на этой сияющей золотом тыкве когда-либо были. А ведь Зяме не стукнуло еще и сорока! Чтоб добиться такого совершенства, начинать лысеть ему, наверно, пришлось класса с четвертого.
- Феличе, ты зря торопился, служака, - забормотал он, останавливаясь и пытаясь силой вытащить у меня из-под руки книжку. - Главаря не будет до послеобеда, в арбитраж умотал, а полупахан опять на больничном, вот так!.. А-а! - скривился он, выдрав все-таки книгу и разглядев автора. Почитай, почитай, но смотри - желчью мочиться будешь, ты это учти! Как он, подлец, Ахмадуллину с этим... как его?... Окуджавой приделал - ну, полный отпад!.. Если мне позвонят, скажи, появлюсь через час... Нет, через полтора. Ну, дуй, дуй, служивый классик!..
Не-е-т, чтоб такое везение - это уж, знаете ли, слишком! Если что и портило мне сегодня настроение - хотя полученный гонорар и держал его планку непривычно высоко - так это перспектива предстоящего объяснения с Карповичем, директором и соучредителем АО "Издательство "Парфенон"", в просторечии - "главарем", под началом которого я имею счастье служить ведущим, но далеко не главным редактором. В десять тридцать мне надлежало быть на планерке, в одиннадцать тридцать меня ждали в редакции областного телевидения. Успеть туда я никак не мог. Предстояло отпрашиваться у Карповича, а не будь того на месте
- у главного редактора Махнева, он же "полупахан". Клички - иногда удачные, чаще не очень - Зяма напридумывал всем, вплоть до корректорш. Но прижились немногие, в частности - эти. Впрочем, прилипло и ко мне: "служивый классик".
Вроде и безобидное это прозвище имеет, увы, достаточно обидные основания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Анна включила лампу на тумбочке, погасила люстру и, скользнув под одеяло, протянула руку за папкой, раздувшейся от толстой пачки некогда скрученных и теперь не желающих распрямляться листков. И вздрогнула от брезгливости: перед глазами вдруг выплыла неприятная, если не сказать отвратная физиономия бомжа с бугристым, плохо выбритым черепом. И без бровей, что особенно противно. "Сбрил он их, что ли? - подумала она, развязывая тесемки папки. - А может, лишай, вот и вылезли..."
8
Жертва (из записок Ходорова)
Глава 1. Похищение Бонвивана Что-то около двух ночи, я только уснул, меня разбудил телефонный звонок. "Не встану, сказал я себе, ни за что не встану... Это опять ошиблись". Но телефон настойчиво дребезжал. С мукой расплющив веки, я спустил ноги с дивана и облегченно вздохнул, услышав в прихожей голос дочери:
- Да-да, я!.. Это я!.. - Даже спросонок я понял, что Светлана не на шутку испугана. - Я же говорила вам... Я обещала, значит, будет... Не угрожайте мне, это лишнее, я сама представляю... Да я вам уже сказала!.. Ну и что, если счетчик?..
Голос ее истончился, в нем звучало отчаяние. Что же произошло, черт побери?
Придется-таки встать. Я на ощупь снял со спинки стула штаны и прошлепал к двери, из-за которой доносилось истерическое: "Перестаньте!..", "Только попробуйте!..", "Я-то, я-то причем?!".
В прихожей в тусклом свете, падающем из открытых дверей в спальню, на корточках возле тумбочки с телефоном сидела моя двадцатитрехлетняя падчерица.
Черные прямые волосы неряшливыми прядями свисали на лицо - бледное, помятое сном. Ночная рубашка, словно опустившийся парашют, лежала на полу, закрывая ноги. Глаза Светланы были расширены, на меня она не взглянула. Рядом с ней тоже в ночной рубашке, прижав обе руки к сердцу, стояла Нина. Я вопросительно взглянул на жену и открыл было рот, чтобы спросить, в чем дело, но она зло мотнула головой: молчи!.. Глядя на ее искаженное напряжением, увядшее, но все еще красивое лицо, я в который уже раз за последние недели ощутил, как меня буквально пронзила острая неприязнь, даже нет, чего уж там сглаживать, ненависть, как ни постыдно это - испытывать столь низменные чувства к человеку, с которым прожил вместе последние двадцать лет.
Светлана положила трубку на рычаг и заплакала, без слез, одни сухие всхлипы.
Мать бережно подхватила ее за талию, подняла, прижала голову к груди.
- Все обойдется, милая, все обойдется, - голос ее прервался. Взглянула на меня мельком, обдав презрением, словно горячие помои плеснула в лицо.
- Что вскочил?! Молчи! Ничего не спрашивай! Не твои дела!
- И все-таки... - Я изо всех сил старался сдержаться, не унизиться до ночного скандала, неизбежного, ответь я ей в том же тоне. - Свете кто-то угрожает?
Почему?
- По кочану! - выкрикнула жена, бешено округляя глаза.
Кандидат наук, пусть и технических, кичится тремя поколениями ужасно интеллигентных предков... Чем, спрашивается, отличается она сейчас от палаточной торговки советских времен, в гробу видящей всякого докучливого покупателя?
- Ладно. Не мои, так не мои.
Я ушел в гостиную, в которой сплю уже второй месяц, и опять улегся на диван.
Ничего, расскажут все сами. Попозже. Когда обсудят все варианты использования меня в качестве... Чего? Давно не стриженного барана? Фанерки, которой можно заслониться от града камней? Униженного ходатая по чиновничьим инстанциям?
Посмотрим, завтра покажет. А пока - спать, спать...
Уснул я на удивление сразу. И проснулся, несмотря на вчерашний перебор, с относительно свежей головой. А главное, вовремя, даже без будильника. Они спали, и я, разумеется, не стал их тревожить. Побрившись и проглотив два бутерброда с сыром, не стал допивать кофе - гадость, растворимая дешевка, - вылил остатки в раковину и на цыпочках вышел в прихожую. В спальне, слава Богу, было тихо. Можно было считать, что мне крупно повезло - объяснения откладываются до вечера.
Когда хорошего слишком много, это подозрительно и опасно. Всякое везение по сути своей случайность. Случайности, да еще счастливые, да еще и следующие одна за другой, настораживают: так не бывает, быть беде. Но осознавать начинаешь не сразу, лишь когда заметишь, что сплошные везения выстраиваются в цепочку.
Утром, отправляясь на работу, я никогда не заглядываю в почтовый ящик. Раньше полудня почтальонша в наш подъезд не заходит. Сегодня же будто кто-то толкнул под локоть. В ящике была "Комсомолка", которую мы выписываем, и желтоватый прямоугольничек - перевод на сумму чуть меньшую, чем три моих месячных зарплаты в издательстве. Гадать, откуда свалились на меня деньги, не приходилось: я был уверен, что на почте фиолетовый штампик на обороте извещения сообщит мне чрезвычайно приятное: повесть, которую я чуть не год назад послал в толстый журнал, напечатана. Иначе, само собой, гонорар бы не выслали. Конечно, удостовериться в публикации я мог бы и раньше, попади мне журнал на глаза. Месяца четыре я захаживал в областную библиотеку - единственное место, где его можно было найти в прошлом году. Но с января деньги на библиотечную подписку сократили. А подписчики... Не поручусь, что в нашем городе есть хоть один чудак, не пожалевший денег на это недешевое, добротное, но и скучно-солидное издание. По крайней мере у обнищавших местных литераторов искать его не приходится, а с учеными гуманитариями я общался мало. Впрочем, с деньгами сейчас у них не лучше, как и у всей пресловутой прослойки, снискавшей нашей бывшей стране славу "самой читающей". Она бы, конечно, и сегодня читала не меньше, да удовольствие стало слишком дорогим.
Так что следить за журналом я не мог. И его напоминание о себе не могло не растрогать.
Да, прекрасная штука - неожиданно свалившийся на тебя гонорар! Но вдвойне приятней была и та случайность, что, вопреки заведенным в семье порядкам, почту вынул сегодня я, а не жена и не дочь. Никто, кроме журнальных моих благодетелей и меня самого, не знает о переводе - почтовики не в счет. И это означает, что минимум три-четыре недели я буду застрахован от каждодневных микроунижений, связанных с абсолютной пустотой в карманах. Что мне теперь какое-то пиво, хоть бы и баварское? Или чьи-то дни рождения, от коих я пугливо шарахаюсь вот уже второй год? Или... А, что и говорить!.. Я отвыкаю чего-либо хотеть. Вернее, желаний-то не убавилось, но возможности их исполнения давненько ушли в сферу ирреального. Даже мелочи, вроде нового галстука, обрели статус мечты недостижимой, как маниловский мостик через пруд.
Я был уверен, что на почте получить деньги до начала работы не успею. В издательство мне к десяти, и оставшихся сорока минут при постоянных очередях пенсионеров и квартироплательщиков мне, разумеется, не хватит. И все же ноги сами свернули за угол и привели меня к отделению связи. Там было прохладно и пусто. В том смысле, что почтовики, как и обычно, сидели за своими окошечками, но их никто не тревожил. Над вскрытым чревом кассового аппарата посапывал с отверткой в руке умелец в черном халате. На лавке, отрешенно глядя куда-то вниз перед собой, сидела очень одинокая старушка с квитанцией, зажатой в прозрачном кулачке. Ничто не помешало мне протянуть паспорт и мгновенно заполненный перевод кудрявой барышне, получить у нее пачку не самых крупных купюр и совсем уже бодрым шагом направиться к остановке, к которой - надо же!
- подчаливал полупустой автобус. Усаживаясь, я вспомнил, что, как это ни странно, на обороте корешочка с суммой не было ни штампа, ни вообще каких-либо следов отправителя денег. На радостях я даже не уточнил, из Москвы ли пришел гонорар или еще откуда - бумажку смял и выбросил в урну, дабы не попалась случайно на глаза домашним.
9
Со временем получалось так гладко, что, выйдя у Дома печати, я позволил себе тормознуть у книжного развала, мимо которого трижды в неделю проходил не взглянув. Агрессивное лакированное разноцветье обложек на лотках, похожее на длинные клумбы из бумажных цветов, выложенные сотрудниками погребальной конторы к юбилею своего начальника, меня, закоренелого книжника, раздражали.
Возможно, что среди вакханалии кровавых детективов и первобытно-любовных романов знаток и смог бы откопать нечто стоящее прочтения. Но я об них руки не марал и даже втайне гордился этим. Я брезглив и считаю, что ковыряться в венках над картонными гробиками, начиненными трупами, неинтеллигентно. Хотя, если честно, снобизм мой частично объяснялся и причинами вполне материального свойства... Но вот сегодня - ну и день! я почему-то взглянул. И ахнул от приятнейшей неожиданности: коричневый томик нагибинских "Дневников" умоляюще глянул на меня из-под полуголой блондинки, которую пытался удушить не поместившийся целиком на обложке скуластый амбал. И цена!.. Господи, да ведь для меня сегодняшнего, меня многоденежного это же совсем даром!.. Улыбка на моем лице была, видать, настолько лучезарна, что вахтер Ереваныч - а вообще-то он Юрий Иванович - изумленно вскинул седые кустики бровей и тоже осклабился во все свои... уж не знаю, сколько у него там железных зубов. А когда я, зажав обретенного наконец-то Нагибина под мышкой, поднялся на свой третий этаж, на площадке со мной столкнулся технический редактор Зяма Краснопольский, самый лысый человек Среднего и Нижнего Поволжья, как он не без гордости себя называл. И, пожалуй, имел на то право. Его длинный череп с далеко отквашенным, как у древнего египтянина на фресках, затылком был начисто лишен не только пушка, но и малейших точечных намеков на то, что волосы на этой сияющей золотом тыкве когда-либо были. А ведь Зяме не стукнуло еще и сорока! Чтоб добиться такого совершенства, начинать лысеть ему, наверно, пришлось класса с четвертого.
- Феличе, ты зря торопился, служака, - забормотал он, останавливаясь и пытаясь силой вытащить у меня из-под руки книжку. - Главаря не будет до послеобеда, в арбитраж умотал, а полупахан опять на больничном, вот так!.. А-а! - скривился он, выдрав все-таки книгу и разглядев автора. Почитай, почитай, но смотри - желчью мочиться будешь, ты это учти! Как он, подлец, Ахмадуллину с этим... как его?... Окуджавой приделал - ну, полный отпад!.. Если мне позвонят, скажи, появлюсь через час... Нет, через полтора. Ну, дуй, дуй, служивый классик!..
Не-е-т, чтоб такое везение - это уж, знаете ли, слишком! Если что и портило мне сегодня настроение - хотя полученный гонорар и держал его планку непривычно высоко - так это перспектива предстоящего объяснения с Карповичем, директором и соучредителем АО "Издательство "Парфенон"", в просторечии - "главарем", под началом которого я имею счастье служить ведущим, но далеко не главным редактором. В десять тридцать мне надлежало быть на планерке, в одиннадцать тридцать меня ждали в редакции областного телевидения. Успеть туда я никак не мог. Предстояло отпрашиваться у Карповича, а не будь того на месте
- у главного редактора Махнева, он же "полупахан". Клички - иногда удачные, чаще не очень - Зяма напридумывал всем, вплоть до корректорш. Но прижились немногие, в частности - эти. Впрочем, прилипло и ко мне: "служивый классик".
Вроде и безобидное это прозвище имеет, увы, достаточно обидные основания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19