Когда бедняга закончил свой рассказ, я ей-же-ей и без того была слегка ошарашена, а он еще, как на грех, вперился в меня влюбленными глазами.
- Значит, ты меня знаешь? - спросила я, тая от его взгляда.
Сама-то я его той ночью первый раз в жизни видела - это уж точно. А он мне на это, как-то смущаясь, ответил:
- Я часто ходил за вами следом, когда вы бывали в центре города, но всегда тайком, не решаясь подойти и заговорить.
Тут я совсем растаяла. Я взяла его за руку. Ладонь была горячая и мягкая.
- А кто в тебя стрелял? - спросила я.
- Одна новобрачная. Она как раз отправилась в свадебное путешествие, - тихо вздохнул он. - Целые сутки прятался я на болоте, а потом остановил ее фургон и попросил подвезти, но тут…
Но тут с нижнего этажа раздались шум и крики, и мы оба всколыхнулись. Незнакомец приподнялся на кровати, не сводя тревожного взгляда с двери комнаты. Я подала ему знак не двигаться, а сама вышла на лестницу посмотреть, что там такое внизу. Вот ужас! Большую гостиную заполонили солдаты в серой форме и касках до самых глаз. Держа винтовки обеими руками, они сгоняли наших обитательниц и посетителей под сверкающие люстры зала под зычный голос командовавшего ими скота - лейтенанта Котиньяка: он взирал на зрелище страшными глазами, скрестив руки на груди. А зрелище напоминало переполох в курятнике.
Никогда еще - то есть никогда еще на памяти проститутки, почившей или ныне здравствующей, - на "Червонную даму" не обрушивался такой позор. Мадам была готова рвать и метать. Я видела, как она вцепилась в рукав офицера с криком:
- Лейтенант, в чем дело? Бы же знаете нашу репутацию!
А он, сбросив ее руку, крикнул в ответ еще громче:
- Вот именно!
Мадам бессильно упала на диванчик, не отпуская от себя, однако, верного Джитсу: ему и десяток головорезов нипочем. "Ну-ну, Мадам, не надо доводить себя до такого", - успокаивал он ее, как мог.
Услышав приказ Котиньяка: "Обыскать весь сарай!", я не долго думая в три прыжка очутилась снова в комнате, вытащила беглеца из своей постели, сгребла в охапку его тенниску и мокасины, пока он натягивал брюки, и, забыв о его ране, погнала в единственное во всем доме место, где можно надежно спрятаться такому верзиле, которому продырявили шкуру только за то, что однажды он увидел меня на улице. К счастью, убежище было не на краю света: пересечешь коридор - и ты у цели.
На другой стороне этого коридора, почти напротив моей комнаты, висела красивая картина. Художник подписал ее именем другого, ранее жившего живописца; на картине была изображена женщина, то есть "Истина, вылезающая из колодца" - это название было выгравировано прописью на золоченой табличке на случай, если кто не знает. Отодвинув шедевр, я повернула ключ в замке потайной двери комнатушки. Из мебели в ней - ничего, четыре шага - и уже стенка. Этот закуток окрестили "карцером", потому что туда сажали строптивых - во всяком случае, раньше, когда таковые имелись.
Ни в одном языке не найдется слов, чтобы описать панический страх, овладевший моим подопечным при виде этой камеры. Понятно почему. Ну а кому нет, тот вообще нулевка. Я схватила его за руку и втолкнула внутрь. До моего слуха уже донесся стук тяжелых ботинок на лестнице. Мне стало жалко моего узника - он глядел, словно приговоренный к погребению заживо, - и, прежде чем запереть дверь и завесить ее девкой с бочкой, я, переведя дух, шепнула ему:
- Ну чего ты? Это же минутное дело!
Он просидел там всю ночь. Утром, без одной минуты восемь, все мы, включая Мадам с Джитсу, все еще оставались в большой гостиной, куда нас согнали накануне; кто лежал, кто сидел с открытыми глазами: к ночным бдениям нам не привыкать. Посетителей отпустили, люстры погасили. Выстроившись в ряд, опершись о винтовки, наши охранники спали стоя. А ужасный Котиньяк ходил взад-вперед, погрузившись в мрачные раздумья; лишь сапоги его поскрипывали в тишине. Ровно в восемь он обеими руками раздвинул занавески на окне. Там, на воле, было погожее летнее утро. Глубоко вздохнув, Котиньяк признал свое поражение:
- Ладно, пошли. Построение в саду.
В те времена нас, обитательниц, было десять - прямо как десять заповедей; девять из нас уже отправились на боковую, когда войско Котиньяка покинуло нашу территорию. Я же, вместе с Джитсу, осталась рядом с Мадам. Прежде чем последовать за своими солдатами, лейтенант, остановившись перед ней, показал свою правую ладонь, испачканную чем-то грязно-бурым.
- Это кровь, только не моя! - крикнул он в ярости. - Одна надежда, что эта сволочь уже подохла от своей раны! - Затем, смерив Джитсу взглядом с головы до ног, добавил: - Погоди же, попадешь ко мне в полк, будешь у меня кругами бегать.
Когда он все-таки убрался вместе со своим войском, я наконец смогла выпустить своего узника. Он еще не дошел до состояния, какого пожелал ему Котиньяк, но был на грани. В лице - ни кровинки, губы серые. Когда я его, прямо в одежде, опять уложила в постель и накрыла тремя одеялами, он все равно весь дрожал и стучал зубами. Я попросила Джитсу принести ему кофе. Мне пришлось поить его - сам бы он чашку не удержал. Он вперился куда-то в пустоту совершенно безумным взглядом. Наконец, успокоившись, выдавил жалкую улыбку: извини, мол. На мне был все тот же пеньюар из черного шелка. Приникнув головой к моему бедру, он глубоко вздохнул и прошептал:
- Мне необходимо объяснить вам…
И, забывшись, с хрустом надкусил намазанную маслом тартинку.

БЕЛИНДА (5)
"Когда мне было лет шесть или семь, теперь уже не помню точно, папаша мой, варвар, бросил мою мать, не оставив ей ни гроша, - с горечью начал свой рассказ этот парень. - Мы жили тогда в том же доме, где я и родился: в Марселе, на Национальном бульваре. Мать устроилась на работу, а меня пришлось сдать в пансион.
Он находился неподалеку, в пригородном местечке под названием Труа-Люк, но мне это вспоминается как край света. Вероятно, вообще все мои впечатления окрашены горечью разлуки с матерью. Я виделся с ней по воскресеньям, всего несколько часов, но уже первый из них был отравлен неминуемостью последнего. Она приезжала за мной в полдень, на трамвае, а отвозила назад перед заходом солнца. Когда мы расставались у ворот пансиона, я плакал, словно прощался с ней навсегда. Другого такого чувства отчаяния - сильного, неотвязного, ведь оно жило во мне день и ночь - мне, думается, уже не испытать. Даже теперь стоит вспомнить то время, как все оживает перед глазами. Я вижу деревянную арку над воротами и слышу ее скрип в дни, когда дул мистраль. Надпись на ней - "Пансион Святого Августина" - облупилась, и из оставшихся на поблекшем фоне серых букв получилось "_Пиво вина_". От ворот к зданиям взбирается посыпанная гравием дорожка, вот и двор, окруженный платанами. А вот и я сам, светловолосый мальчуган. Ростом я как раз по ручку входной двери. В правой руке я держу чемоданчик, в нем мое нижнее белье, проштампованное цифрой 18. Где-то рядом есть огород, и я зажимаю себе нос, чтобы избавиться от запаха помидоров. С тех самых пор я и ненавижу помидоры - сам не знаю почему. Могу съесть что угодно, но только не помидоры: от них сразу блевать тянет.
Вот мой класс: два окна по обе стороны от печки, которую топят дровами, черные парты с фарфоровыми чернильницами: на помосте - стол и плетеный стул учительницы, поскрипывающий при каждом ее движении. Я сижу в первом ряду, где все маломерки, почти напротив учительницы. Она - жена директора интерната, но намного моложе его и скорее годится ему в дочки. Одета она всегда строго; лицо у нее приятное, но тоже строгое, а глаза голубые, глубоко посаженные. Длинные черные волосы собраны на затылке шпильками в пучок. Иногда непослушная прядь выбивалась и падала ей на щеку. Учительница поднимала руки, поправляя прическу, и тогда в вырезе блузки просматривалась ее грудь - округлая и пышная. Ребята прозвали ее Титькой, а еще Ляжкой, потому что снизу она была еще заманчивее, чем сверху, и большинство пользовалось второй кличкой.
Пока мы выполняли задания, она читала, подперев лоб ладонью. Поверхность стола разрезала ее тело надвое, и ноги, казалось, были не ее, а чьи-то еще. Они постоянно двигались: то одна перекинется через другую, потом наоборот, потом встанут вровень. А в классе тишина - только попискивают перья фирмы "Сержан-Мажор" да поскрипывает стул. Чулки у учительницы были туго натянуты - так и хотелось поглядеть на них до самого верха. Скорее всего в том возрасте меня влекло к ним только любопытство, но, так или иначе, я не сводил глаз с ног учительницы, попутно похрустывая припасенной от завтрака тартинкой. Мне хотелось увидеть, что там дальше, и нередко это удавалось благодаря ее узкой юбке и движениям: иногда приоткрывалась голая ляжка, иногда краешек белых трусов. Я сидел как зачарованный: ткни в меня сосед пальцем, я бы повалился на парту и заснул.
Но мои наблюдения не всегда кончались мирно. Порой Ляжка, на мою погибель, поднимала взгляд от книги, и этот свирепый взгляд - мрачный, как морские глубины, - мгновенно перехватывал направление моего. И тогда она, поменяв позу и одернув юбку, выносила мне приговор:
- После уроков дождешься меня в коридоре. Как тебе не стыдно!
Коридор - тот, что вел от входной двери, - был выложен черными и белыми плитками и напоминал шахматную доску. Почти рядом с парадной дверью, напротив кабинета директора, был закуток - о нем всегда говорили шепотом: карцер. Туда-то около пяти вечера, когда остальные гоняли мяч во дворе, заталкивала меня учительница, шепча на ухо:
- Ну что, нравится тебе глядеть мне под юбку? Нравится?
И перед тем как захлопнуть за мной дверь, она - уже всего лишь зловещая тень на фоне светлого дня - грозила:
- Ладно, утром посмотрим - может, разонравится.
Карцер был совсем маленький, метр на метр, похожий на ваш; ни слухового окошка, ни лампочки, ничего - одна тьма, - рассказывал дальше парень, с грустью доев тартинку. - Я никогда не плакал, не просил, чтобы выпустили: гордость не позволяла доставить Ляжке такое удовольствие. Вспоминаю - а кроме плохого, мне вспомнить нечего, - как скорчившись сидел в углу, стараясь думать о хорошем: о маме, о бабушке и о папаше-варваре, который меня бросил, но, знай он о моей беде, он, конечно же, вернулся бы и вызволил меня из плена. Пробовал я утешать себя и по-другому: всю ночь я буду расти, расти и, став великаном, всем на удивление разрушу эти стены и сам себя вызволю из тюрьмы. Ведь бывают же чудеса: например, волосы за ночь седеют. А чтобы стать выше дверной ручки, нужно много дней и ночей - это каждому известно.

БЕЛИНДА (6)
Вот так он и заработал эту чертову - как там ее? - клаустрофобию. Я жалела его всей душою, которую он разбередил еще больше, прибавив:
- И ведь она каждый день наказывала кого-нибудь Она же нарочно сверкала ляжками.
- А еще учительница! - возмутилась я. - Бедненький ты мой! Сокровище мое!
И я, помнится, прижала его к себе, гладила по голове - как ласкала бы ребенка. "Но ведь ему уже за тридцать, да и мне двадцать четыре", - твердила я себе, но напрасно. Может, это и странно, что убаюкивать его стала я, однако мне такое занятие понравилось - так бы и просидела все утро.
Немного погодя я заметила, что он задремал; я осторожненько подсунула ему под голову подушку и погасила светильник около нашего ложа. В синеватом свете, пробивавшемся сквозь жалюзи, он протянул мне руку - возьми, мол, - прошептав:
- Как вы добры ко мне, Белинда.
Привыкнув к полумраку, я разглядела его глаза и в них - волнение Не особо взвешивая все "за" и "против" - к чему мелочиться? - я ответила на молчаливый вопрос просто:
- Раз Красавчик передал меня тебе, я твоя.
Этим мы на тот раз и ограничились. Он, не отпуская моей руки, почти сразу же заснул сном сильно уставшего человека. А я долго смотрела на него, спящего. Во внешности дружка я при случившейся замене ничего не потеряла - да и возможна ли была замена на худшее?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55