Сразу после того, как за Сабиной закрылась дверь палаты.
Когда я включил свет в прихожей, скотч сидел в углу, глядя на меня так, что мне сразу стало не по себе. Он меня видел насквозь, со всеми потрохами.
Я сбросил куртку и наклонился снять ботинки. Степан, важно раскачиваясь, подошел ко мне, обнюхал мои колени и издал странный горловой звук, похожий на всхлип.
— Что? — спросил я. — Сообразил? Вместо ответа он боднул мою щиколотку, а я схватил его за ухо и смущенно проговорил:
— Имей совесть, парень. Ты что, не видишь — человек прямо с поминок.
Глава 3
У дверей здания прокуратуры я оказался как раз вовремя — прямо передо мной, привычно справившись с коварным пневматическим устройством, предназначенным валить с ног посетителей, через них проследовал мой руководитель практики — старший следователь, юрист первого класса Алексей Валерьянович Гаврюшенко.
Я еще издали заметил, как неохотно он выбирается из своих серых «Жигулей» на стоянке перед зданием, направляясь на службу.
Предъявив в вестибюле свой временный пропуск, я, однако, не стал догонять шефа. Спина Алексея Валерьяновича, мелькнувшая на площадке этажом выше, красноречиво свидетельствовала о том, что ее обладатель сегодня с утра не расположен к общению с кем бы то ни было.
Медленно, как трактор на первой передаче, я вполз на третий, считая истертые мраморные ступени, где еще сохранились латунные кольца. Когда-то в них вставлялись стержни, удерживавшие ковровую дорожку, но ни того ни другого теперь не было, а в коридорах следственного управления, занимавшего весь третий этаж, линолеум был протерт до дыр и кисло воняло столетним табачным перегаром.
Прежде чем заглянуть к своей переменчивой однокурснице и справиться, как идут дела в нашей с ней епархии, я добрел до самого конца коридора и постоял у сводчатого окна с низким исцарапанным подоконником. Окно выходило во двор.
Внизу располагался бокс для машин ведомства, какие-то складские помещения, бочки, рядом с боксом торчал оголенный остов «уазика», изъеденный ржавчиной. Даже здесь было слышно, как матерятся слесаря и шипит горелка автогена.
«Всюду жизнь», картина художника-передвижника, восемь букв", — мрачно ухмыльнулся я. Проблема Сабины, в которой я увяз по уши, разумеется, имела какое-то разумное решение. Но похоже, поиски этого решения я начинал не с того конца. Наоборот — сейчас я самым недвусмысленным образом пытался затащить Сабину под колеса следственной машины. Такая жестокость должна быть оправданна, и, кажется, у меня имелось оправдание.
Девочка Аня, а точнее, отсканированное цветное фото того, что от нее осталось, увеличенное на хорошем двадцатидюймовом мониторе в кабинете руководителя особой следственной группы, стояло у меня перед глазами. К тому же я не очень верил, что положение Сабины может заметно ухудшиться. Раз уж двадцать восьмого марта сего года она скончалась и была на следующий день предана огню, остальное рядом с этим казалось сущей мелочью. Впрочем, о ее домашних обстоятельствах в прокуратуре я не собирался распространяться.
На этом я покончил с рефлексией и вернулся к кабинету шефа, который он занимал на пару с сотрудником по фамилии Димант. Димант был человек настолько неуловимый, что я знал о его существовании только по табличке, украшавшей дверь, сам же он постоянно отсутствовал.
Шеф сидел в полном одиночестве, раздраженно вороша какие-то бумаги.
Рядом с ним уже стояла открытая и начатая бутылка минеральной, в пепельнице тлел расплющенный окурок «Явы».
Я поздоровался и сел в расшатанное офисное креслице с вертлявой спинкой. Гаврюшенко, не отрываясь, протянул руку, нащупал телефон, набрал номер и только тогда поднял на меня глаза.
Вид у него был, словно предшествующую ночь он провел в пресс-хате с уголовниками.
— Башкирцев, — проговорил он, пока шли длинные гудки, — до каких это пор ты намерен появляться в государственном учреждении в виде, оскорбляющем человеческое достоинство и общественную нравственность?
Я ухмыльнулся. Последняя фраза была из стандартного протокола медвытрезвителя. Нас на мякине не проведешь.
— Чем же это я их оскорбляю? — невинно осведомился я.
— Всем! — отрезал шеф. — Я сколько раз говорил тебе — убери этот свинячий хвост. И серьгу. Зачем тебе серьга? Ты же без пяти минут прокурор!
— Адвокат, с вашего позволения, Алексей Валерьянович.
— А вот я тебе, адвокат, не подпишу отчет о практике. А?
— Шантаж, гражданин начальник. Нехорошо получается. Буду вынужден обжаловать ваши действия. Насчет хвоста в кодексе ни слова. Может, вам и ботинки мои не нравятся?
— О ботинках я вообще молчу, — буркнул шеф и внезапно закричал в трубку:
— Кобзарь? Сукин сын, где заключение цитологической экспертизы? На столе? Нет ни хрена на твоем столе… И не пудри мне мозги. К десяти чтоб бумажонка была у меня!.. — Он швырнул трубку и незряче уставился прямо перед собой.
Гаврюшенко был всего лет на десять старше меня, очень неглуп, не лишен чувства юмора, и я ему искренне симпатизировал.
— Тебе известно, что все практиканты приказом начальника управления приданы особой следственной группе? — вдруг спросил он.
Я кивнул. Змеиная улыбка скользнула по бледным устам моего руководства.
— Тогда скажи, где в таком случае ты вчера шлялся? Я схватился за соломинку.
— В самую точку, Алексей Валерьянович. Я всегда считал, что способность сразу ухватить суть проблемы — ваша сильная сторона. Как раз по этому поводу я и явился.
— Так, — распорядился шеф. — Сворачивай балаган, я сегодня нервный.
Мало того, что за три дня не продвинулись ни на шаг, так еще и этого московского придурка, — он прищурил один глаз, а второй скосил на дверь, — на нас спустили. Иди работай, там хлама накопилось — под крышу. Потом я тебе выпишу доверенность, съездишь расспросишь ночного вахтера в северном корпусе университета. Больше послать некого.
— Вот я и говорю… — снова начал я, но Гаврюшенко замахал руками.
— Иди, Христа ради, не морочь мне голову!.. Тут он засмеялся странным смешком. В последние дни слово «голова» в следственном управлении воспринималось неадекватно.
Я поднялся и шагнул к столу.
— Хочу поговорить с вами, Алексей Валерьянович.
— О чем это? — удивился шеф. — В чем дело?
— Вы помните второй эпизод Дровосека?
— Ну? — Шеф сопнул коротким вздернутым носом и вытряс из пачки мятую сигарету. По второму эпизоду накопилось особенно много такого, что он называл «литературой». В ней не было только главного — зацепки. Крохотной площадочки, от которой можно оттолкнуться.
— У меня, кажется, появился свидетель.
— Где это — у тебя? Я на секунду замялся.
— Не буквально. Он, то есть она, в настоящее время находится в клинике.
Бытовая травма. О контактах свидетеля с погибшей во втором эпизоде женщиной я узнал из случайного разговора.
— Как зовут? — тут же спросил шеф.
— Новак. Новак Сабина Георгиевна. Шестьдесят семь лет. — Я назвал адрес.
— И что же это за контакты такие? Я рассказал, не упоминая о приятеле несчастной Елены Ивановны.
Гаврюшенко хмыкнул и поинтересовался:
— Ты, Башкирцев, в курсе, сколько у нас таких свидетелей?
— Примерно, — сказал я, уже понимая, к чему он клонит. — Но здесь совсем другая ситуация.
— Восемнадцать, — не слушая меня, продолжал шеф. — Восемнадцать пожилых женщин, которые так или иначе общались с Зотовой у ее лотка в «Универсаме», и каждая из них утверждала, что заметила что-то подозрительное. Результат — ноль.
Больное воображение, страх, идиотские домыслы. На самом деле покойница через такие знакомства формировала постоянную клиентуру. И не больше.
Я пустил в ход последний козырь:
— Новак бывала у нее дома…
— И что из того? — желчно спросило начальство. — Что из того, что они там пили чай?
— Ничего, — сказал я. — Кроме того, что свидетельница видела человека, которого Зотова называла старым другом. И не очень стремилась показывать посторонним. А память у нее — дай Бог всякому. Следствию что-нибудь известно об этом «друге»?
Гаврюшенко пожал плечами, подумал и сказал:
— Соседи ничего такого не замечали. И я им доверяю. Не похоже, чтобы тут что-нибудь было…
— Да, — сказал я. — Зато Дровосек свободно ориентировался в квартире Зотовой. Знал даже, где она держит посуду для гостей и в каком порядке расставляет чашки.
— Почему ты решил?
— Новак сказала.
— А с какой это стати ей известны подробности осмотра места преступления?
Тут пришла моя очередь пожимать плечами.
— Мало ли, — проговорил я. — Степной телеграф. Гаврюшенко уставился на меня, как удав на белую крысу.
— Вот что, практикант, — наконец сказал он. — Как бы там ни было, а инициатива должна быть наказана. То же самое и вчерашний прогул. Следуя принципу поглощения одного наказания другим, поедешь в эту больницу и снимешь показания с твоей Новак. После работы.
— А сторож? — осторожно спросил я. — С ним что?
— Сторож само собой. Он сегодня всю ночь на вахте.
— Алексей Валерьянович! — Мой голос зазвучал проникновенно. — Ей-богу, не могу! Хоть режьте. Ну никак.
— В чем дело? — удивился Гаврюшенко. — Ты ее выкопал — тебе и карты в руки. И кого, скажи на милость, я пошлю? Архангела Гавриила?
— Новак — женщина своеобразная. Она со мной и разговаривать не станет.
Тут нужен штатный сотрудник, профессионал. Где-то даже психолог.
Я на глазах совершенствовался во вранье.
— Хорошо, — неожиданно согласился шеф. — Тут вот к трем как раз должен подойти один такой психолог. Где эта больница, говоришь?
— На Трифоновской. Институт ортопедии и травматологии. Второй этаж, палата семь.
— С чем старушка лежит?
— Ушиб голеностопа, травма связок, сердечная аритмия.
— В состоянии дать показания?
— Еще бы! — бодро воскликнул я. — Очень даже в состоянии!
— Тогда вали отсюда и займись делом, — велел шеф, снова хватаясь за телефон.
Но позвонить ему не удалось, потому что гнусаво загудел селекторный вызов к начальнику управления.
Гаврюшенко, сквернословя, стал торопливо сгребать бумажки со стола, а я поплелся к компьютеру в помещение, отведенное для практикантов…
Следователь Трикоз промаршировал по коридору управления без четверти три, когда я, прикрыв веки, под которыми, как плошки, горели от напряжения глазные яблоки, курил в коридоре. Он был явно не в духе и вместо приветствия мрачно пробурчал, обнаружив меня на подоконнике:
— Я вижу, Башкирцев, по-прежнему бездельничаем?..
— Так. точно, Сергей Романович, — отрапортовал я. — Не всем же гореть на работе. Иначе температура станет просто невыносимой.
Язык мой — враг мой. Трикоз, при всей его идиотской педантичности и невезучести, был известен в управлении еще и тем, что, куда бы его ни посылали, всегда опаздывал, ссылаясь на внезапно возникшие семейные обстоятельства.
— Не понял? — грозно развернулся он, вонзая в меня свой крупный, навыкате, глаз. А затем, уже остывая, добавил:
— Распустил вас ваш шеф окончательно. Придется обратить его внимание.
— Кстати! — встрепенулся я. — Гаврюшенко зачем-то вас разыскивал. Он как раз у себя.
Трикоз крутнулся на каблуке, как сломанный циркуль.
Я смотрел ему вслед с мстительным чувством, потому что не хуже других знал, кто в управлении считается знатоком психологии подследственных. Сергей Романович даже статейки пописывал на эту тему в городской прессе.
Пятью минутами позже следователь Трикоз вылетел из кабинета шефа, метнул на меня разъяренный взгляд и понесся по коридору к лестничной площадке, еще больше напоминая взбесившийся чертежный инструмент. Дрянная кожаная куртка китайского производства пузырилась на нем, шарф развевался, однако брюки сохраняли идеальную, острую, как бритвенное лезвие, складку. Как он этого добивался — одному Богу известно. Вероятно, гладил с клеем, я слышал как-то о таком способе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48